Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2004
Жанна Владимировна Кормина (р. 1971) — историк, антрополог, заведующая кафедрой гуманитарных наук Санкт-Петербургского филиала Государственного университета «Высшая школа экономики».
Политическая культура современного государства предполагает наличие системы воздействия на вольных или невольных ее потребителей, рядовых граждан страны. Одной из форм системы является патриотический проект, то есть политика воспитания и поддержания государством коллективной идентичности своих граждан. В результате каждый житель страны оказывается подвержен воздействию патриотической идеологии, проводимой через систему обязательного школьного образования и другие не менее действенные каналы. При этом признаком успешности проекта служит вовсе не готовность граждан истово выражать любовь к государству или гордиться каждой страницей его истории. Главный результат — ощущение человеком принадлежности воображаемому сообществу, о котором он может сказать «моя страна», «мой народ» или «моя родина».
Беглый экскурс в область новейшей истории патриотического дискурса в России, предлагаемый вниманию читателя в этой статье, ограничивается одним документом — текстом (точнее, текстами) воинской присяги с момента введения в России в 1874 году всеобщей воинской повинности и до сего дня. За это время текст присяги переписывался трижды — в 1918, 1939 и 1993 годах. Изменения в формулировках и структуре, безусловно неслучайные и тщательно продуманные, могут служить источником для анализа государственной политики по формированию у подданных гражданской идентичности. В текстах воинской присяги, в частности, находит отражение представление о статусе гражданина и обнаруживается отношение государства к этому статусу. Кроме того, в них обозначается то «священное социальное», в отношения с которым вступает присягающий: в одном случае он клялся «своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю императору», в другом — «своему Отечеству — Российской Федерации», а между государствами, в которых произносились эти клятвы, и соответствующими вариантами патриотического дискурса есть существенная разница.
Присяга — клятва на верность государству, правительству или правителю. Это перформатив, то есть речевой акт, произведенный в рамках общепринятой «конвенциональной процедуры» (ритуала) и приводящий к определенному «конвенциональному результату»[1]. Перформатив — это высказывание, которое является не только описанием действия, но самим этим действием, изменяющим статус говорящего и систему социальных связей, в которые он включен. Любая клятва, проклятие, благословение представляют собой перформативы. К этому разряду речевых актов относится и воинская присяга, в которой через произнесение определенного набора слов устанавливаются особые обязательства присягающего перед сообществом или сувереном[2].
Ритуальность этого действа подчеркивается соблюдением особых правил произнесения текста, во-первых, и манипуляциями со священными предметами, во-вторых. В дореволюционной России этими предметами были крест и Евангелие, к которым присягающий должен был приложиться по произнесении последних слов присяги: «В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь»[3]. К присяге новобранцы должны были приводиться «духовным лицом того вероисповедания, к которому они принадлежат», произнося ее слова вслед за священнослужителем[4]. Приведение к присяге было религиозным действом не только по форме, но и по смыслу. Так, в листовке для солдат с текстом присяги, выпущенной в 1895 году, сообщалось: «кто верен Святой присяге, тому от Бога Царство Небесное»[5]. Иными словами, декларировалось, что верность государству, императору и наследнику обеспечивает спасение души — особенно в случае смерти на поле брани. Так что следование присяге приобретало смысл исполнения религиозного долга.
Статус священного текста присяге придавало и ее авторство — неясно, мнимое или реальное. Считалось, что автором первого текста военной присяги был Петр I и что именно этот текст, написанный царем, помазанником Божьим, унаследовала армия конца XIX века. Упоминание об этом предполагаемом авторстве непременно появлялось в специальных книжках или листовках для новобранцев конца XIX- начала XX веков, содержащих собственно текст присяги (в действительности заметно отличающийся от присяги Устава воинского 1716 года, которая могла быть составлена Петром[6]). Традиционное отношение к этому тексту как священному сформулировано в отповеди, данной на страницах журнала «Разведчик» в 1903 году генералом Михаилом Ивановичем Драгомировым офицеру, выступившему в том же издании с предложением упростить «старчески неподвижную, одряхлевшую форму нашей присяги» с тем, чтобы «каждый мог произнести ее перед аналоем вполне сознательно и по памяти»[7]. Аргументы Драгомирова были просты: к присяге нельзя подходить с рациональной точки зрения, «ее и не нужно запоминать умом, а нужно держать в сердце»; она такая же часть традиции, как молитва, «а придет ли кому в голову менять текст молитвы?». Наконец, последний довод генерала был построен на принципе житейской экономии — зачем менять то, что выполняет свою функцию: «от добра добра не ищут»[8]. Замечу, что Драгомиров усомнился в принадлежности своего оппонента к православному исповеданию и в качестве печального примера нововведений упомянул исправление книг при патриархе Никоне — типичный риторический ход, указывающий на то, какими катастрофическими последствиями чревато посягательство на традицию. Таким было отношение к присяге на государственном уровне.
Между тем текст присяги, произносимой на канцелярском языке начала XVIII века, определенно был не вполне понятен для солдат, служивших век спустя, — так же непонятен, впрочем, как язык православного богослужения. В этом отношении, сравнивая молитву и присягу, генерал был прав. Вчерашние ярославские или вологодские крестьяне, отправляясь на русско-японскую или Первую мировую войну, должны были обещать «телом и кровию в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе Государственной во всяких случаях касаться может»[9]. При произнесении текст присяги произвольно членился «духовным лицом» на отдельные слова или короткие фразы, что, по-видимому, должно было приводить к его окончательному обессмысливанию. Сохранение такой формы клятвы может расцениваться как свидетельство того, что присягающий, подданный и гражданин, не рассматривался в качестве активного субъекта отношений со «священным социальным».
О том же говорят и другие социальные реалии, в частности способ комплектования армии. Служба в армии с момента введения при Петре рекрутчины была одним из налогов, взимаемых государством (государем) со своих подданных. Эта повинность была общинной, то есть общине, миру, сообщалось, какое количество рекрутов она должна поставить в этом году, и она сама — иногда помещик, если это были крепостные крестьяне, — решала, кого отдать в солдаты. Система комплектования армии изменяется в 1874 году, когда устанавливается всеобщая воинская повинность, а «дело защиты отечества» объявляется «общим делом народа», для которого должны соединиться все «без различия званий и состояний»[10]. Однако предусмотренная система льгот и отсрочек фактически превратила эту повинность в сословную, отправляемую по-прежнему преимущественно крестьянами. Поскольку армии требовалось значительно меньшее количество солдат, чем обеспечивалось таким способом набора, была введена система жеребьевки. На листках бумаги писали номера по числу призывников, номера складывались в ящик, и каждый призываемый должен был тянуть по одному такому «жеребью». Попадали на службу те, кто вытянул жребий с меньшими номерами, приблизительно 25-30% всех проходивших жеребьевку. Введение жеребьевки при наборе должно было усиливать отношение к армии как судьбе[11]. Кто-то пытался ее обмануть, идя на членовредительство, другие ей покорялись, но и те, и другие были страшно далеки от того, чтобы понимать службу как свою «священную обязанность»[12].
Тем не менее введение новой системы комплектования армии сопровождалось репрезентациейвоенной службы как исполнения гражданского долга. Этот зазор между действительным отправлением повинности и декларируемым исполнением долга остро чувствовала просвещенная часть общества. Так, в 1889 году корреспондент этнографического журнала «Киевская старина» сетовал на «затерявшееся чувство долга» современных крестьян, певших на проводах в армию унылые песни и причитавших по уходящему на службу, как по покойнику, и выражал надежду, что «всеобщая воинская повинность, в связи с широким народным образованием, возведет рекрутчину из повинности в долг гражданина»[13]. Этим надеждам суждено было сбыться, только произошло это гораздо позже.
Превращение крестьян в подданных государства, способных сознательно выполнять гражданский долг, было непростой задачей. Их нужно было научить новым словам и понятиям. В уже упоминавшейся листовке для солдат, в частности, разъяснялось, что «Отечество — это есть земля, на которой мы родились, народ, среди которого мы выросли и живем […] Отечество наше зовется “Россиею” и “Русским государством”»[14]. И все-таки наверняка для подавляющего большинства аудитории этого издания слова «отечество» и «народ» оставались малопонятными. Повседневный опыт этих людей, а следовательно, и словарь не содержали соответствующих категорий. В структуре коллективной идентичности крестьянского населения преобладала самоидентификация с локальным сообществом — деревней, приходом. Аналогичной была ситуация в другой аграрной стране, Франции, где, как показал в своей ставшей классической книге Юджин Вебер, «превращение» крестьян во французов — граждан национального государства — произошло не ранее конца XIX века, вместе с введением обязательного начального образования, развитием железных дорог и промышленности, стимулировавшими процессы внутренней миграции[15]. В России все эти процессы происходили позже, чем в Европе, и к моменту прихода к власти большевиков «русский народ» по-прежнему оставался идеальным концептом, существующим только в представлениях образованной части общества.
Когда большевики пришли к власти в России, она оставалась крестьянской страной, где подавляющее большинство населения не обладало представлениями о национальной идентичности. Лишнее подтверждение тому — история Гражданской войны, когда «воины-землепашцы» в действительности готовы были защищать только свою (в лучшем случае еще и соседнюю) деревню. И глобалистское мышление большевиков с их утопическим проектом по превращению локальной революции в мировую было, в определенном смысле, другой стороной той же самой медали: слабости национальной идеи. Строительство национального самосознания не составляло насущной задачи новой власти: солдаты, в соответствии с Красной присягой, составленной в 1918 году, обязались направлять свои действия и мысли «к великой цели освобождения трудящихся» (подразумевалось — всего мира)[16]. Советская республика была лишь частью мира, который еще предстояло освободить, и военнослужащие присягали скорее идее — делу революции, — чем реальному или воображаемому коллективу, с которым они себя соотносили. Тем более что идея принадлежности классу трудящихся крестьянам, по-видимому, была ничуть не ближе, чем идея принадлежности нации или государству.
Изменения в присяге коснулись не только «священного социального». В присяге 1918 года появляется новый фрагмент, сохранившийся во всех вариантах советского периода, своеобразная декларация об осознании ответственности за то, какое наказание постигнет нарушителя клятвы: «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то да будет мои уделом…» Функционально этот фрагмент, усиливающий перформативность высказывания, выполнял роль, аналогичную целованию креста и Евангелия (или других атрибутов священного, в зависимости от вероисповедания) при принятии присяги в дореволюционной России. В последнем случае апелляция к священному, на которое возлагается дело воздаяния за выполнение или невыполнение клятвы, происходила путем обращения к религиозным символам, смысл которых был понятен без объяснений. В советском варианте воинской присяги возникает необходимость словесного указания на источник контроля и систему наказаний. В результате текст, равно как и сам акт принесения присяги, принимает квазирелигиозный характер. Если прежде солдат «обещался и клялся» «Всемогущим Богом перед Святым его Евангелием», то в варианте 1918 года он говорил «я обязуюсь» «перед лицом трудящихся классов России и всего мира». Теперь карательную функцию — функцию Бога по предыдущему тексту присяги — берет на себя общество. На это «священное социальное» переносится и право наказывать. Существенно, что идея юридического («суровая рука революционного закона») наказания дополняется представлением о наказании моральном («всеобщее презрение»). В тексте 1939 года, с некоторыми изменениями просуществовавшем вплоть до 1993 года, система воздаянияуточняется: «пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Упоминание об этической стороне нарушения клятвы, по-видимому, должно было повысить личную ответственность присягающего. Нарушение присяги аморально, а право контролировать соблюдение морали делегируется обществу — тем самым каждый член общества может выступать судьей — таков его гражданский долг. Собственно, эти формулировки свидетельствуют о постепенном прогрессе в области складывания коллективной, а именно классовой и национальной, идентичности. Той же цели служило обязательное произнесение клятвы по-русски — на официальном языке государства. Очевидно, что и в совсем недавнем времени не все призывники владели русским в достаточной мере для понимания и сознательного заучивания произносимого текста: этим актом декларировалось единство, в реальности, возможно, и не существующее.
Изменения в ритуале не менее показательны, чем трансформация словесных формулировок. В дореволюционной России приведение к военной присяге происходило не одновременно, тем более, что в разных частях империи набор производился в течение осени в разное время в зависимости от местных погодных условий[17]. В 1922 году принимается решение приводить всех новобранцев к присяге в один день. Таким днем объявляется 1 мая. Совмещение Международного дня трудящихся и приведения войск к присяге имело очевидный символический смысл: солдаты давали обещание бороться за освобождение трудящихся и превращение всего мира в советскую республику. Присягу приносили, как раньше, хором, повторяя текст вслед за членом ВЦИК или исполкома. Например, в 1922 году московский гарнизон присягал во время первомайского парада на Красной площади, произнося слова присяги вслед за председателем Реввоенсовета Львом Троцким.
Индивидуальная присяга была введена в 1939 году. Теперь она становится не только устной клятвой, которую каждый произносит по отдельности, но и документом, который требуется скрепить собственноручной подписью. Возможно, в этом новшестве сказалась общая бюрократизация общества, ставшая косвенным следствием всеобщей грамотности, а может быть, авторам этой идеи представлялось, что собственноручная подпись будет восприниматься военнослужащим в качестве юридического действия вроде подтверждения «информированности об ответственности». Именно в это время военная служба становится фактически всеобщей: запрещается любая замена призываемого другим лицом, разрешенная в дореволюционной России; сводятся к минимуму льготы по семейному положению и воинская повинность распространяется на представителей всех классов (раньше нетрудовые элементы не имели права служить с оружием в руках). Существенно также, что призыв на службу теперь именуется не отправлением повинности, а исполнением обязанности. В Конституции 1937 года (статья 132) служба в Рабоче-крестьянской Красной Армии объявляется «почетной обязанностью граждан СССР», а в статье 133 защита отечества именуется «священным долгом». Хотя между повинностью и обязанностью как будто нет юридической разницы, идеологическое различие существенно. Обязанность подразумевает и присутствие моральных обязательств, то есть сознательное исполнение определенного договора. Имеющий обязанность возводится до равноправного субъекта отношений с тем, кому он обязан. Во всяком случае, на уровне деклараций.
Текст присяги, утвержденной Законом о всеобщей воинской обязанности 1939 года (и в основном подтвержденный Указом президиума Верховного Совета СССР от 23 августа 1960 года), в отличие от своего предшественника, уже не содержит и намека на мировую и какую бы то ни было иную революцию. «Объективированное священное», перед которым приносит клятву солдат, — это «свой народ», «своя Советская Родина», «Советское правительство»[18]. Теперь эти слова стали понятны. Проект по созданию общности «советский народ», в общем, осуществлялся успешно. Индустриализация, развитие транспортных сетей и всеобщее школьное образование (основной проводник государственной идеологии) сделали свое дело. Большинство молодых советских граждан в армию шли охотно. Быть браковкой, бракованным, то есть не принятым на службу по состоянию здоровья,считалось позором. «Мы не будем тех любить, которые бракованы, //С Красной армии придут ребята образованы», — пели новгородские деревенские девушки в середине 1950-х. Служба в армии стала престижной. Конечно, в основном шли служить отнюдь не из патриотических побуждений, а из групповой, поколенческой солидарности: не попасть в армию означало быть не таким, как все. Привлекательность службы для крестьян объяснялась также тем, что армия была ресурсом для социальной мобильности: многие после службы не возвращались в деревни к неблагодарному бесплатному колхозному труду. Остаться в армии или стать рабочим, не вернувшись домой после службы, означало повысить свой собственный социальный статус и помочь своей семье со временем перебраться в город. Однако и идеологические призывы получали какой-то отклик у населения, патриотическая лексика отчасти была усвоена «народом» и даже вошла в фольклор: «Милый в армию поехал, наказала я ему: //Береги страну Советов как любовь и мать свою»[19].
С послевоенного времени и до начала 1990-х годов в армии служил практически каждый мужчина. Армейский опыт был своеобразным мужским обрядом перехода. Перед армией были все равны. Но социальные и экономические изменения, произошедшие в обществе в последнее десятилетие, привели к тому, что сегодняшняя армия вновь, как столетие назад, фактически оказалась образованной по «сословному принципу». Служить идут те, кто имеет недостаточно информации или ресурсов, помогающих избежать службы, — наследники рабочих и крестьян, которым в 1920-х предоставлялось почетное право защищать революцию с оружием в руках. Патриотические призывы в глазах потенциальных защитников отечества, и в еще большей мере их родителей, выглядят несовременно и неубедительно; новая патриотическая идеология остается неразработанной. Общий прагматический настрой общества сказался и в тексте современного Закона о воинской обязанности и военной службе. В нем по-прежнему говорится о долге, однако вместо «священного» он становится «конституционным». Патетическая тональность квазирелигиозной метафорики уступает лаконичному языку юриспруденции.
Юрий Лотман писал о двух архетипических формах организации отношений власти: договор и вручение себя во власть высшей силы (государства, Бога и т.п.)[20]. До недавнего времени отношения между гражданином и государством в России, во всяком случае применительно к военной службе, строились по последнему типу, по сути религиозному (или квазирелигиозному, каким он был в советское время). Сейчас в силу вступают новые отношения, построенные на договоре сторон, и существование армии, организованной по старому принципу, становится все более проблематичным.
Неудивительно, что между декларациями и действительным положением дел часто существуют значительные разногласия. Не стоит ожидать прямого соответствия текста воинской присяги отношению к службе в армии и связанным с ним социальным практикам. Но эти тексты, равно как и величина расстояния между декларацией и социальной действительностью, многое говорят о состоянии государственного патриотического проекта на разных этапах его реализации.