Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2004
Сергей Анатольевич Туркин (р. 1978) — старший аналитик Аналитического центра ЗАО «ЛУКОЙЛ-Информ», начальник отдела политических проектов Центра экономических и политических исследований и разработок.
Предуведомление
В интеллектуальном мире нет ничего более провокативного, чем случайные аналогии и праздные вопросы. Один из них — станут ли США «четвертым Римом» — почти автоматически ставит перед нами проблему подобия Древнего Рима и США. Поскольку первый, второй и так далее Рим — конструкты, прежде всего, социально-политические — анализ сосредоточивается на подобии американской и римской политической действительности.
Может возникнуть вполне резонный вопрос: а для чего нужен такой анализ, если он — нет нужды скрывать — спровоцирован именно некоторыми аналогиями? Дело в том, что за ними могут скрываться не случайные, а «структурные подобия», иначе говоря, вызвавшие эти аналогии социальные или политические процессы.
В фокус нашего внимания попала следующая вполне частная деталь: среди всех известных нам империй Рим обладал наиболее развитой публично демонстрируемой гражданской компонентой, которая даже на поздних этапах развития сосуществовала с компонентой подданничества. Сложно сказать, насколько современные США могут быть названы империей, однако некоторые сугубо имперские качества — в частности, категория «национальных интересов» как отражение мышления в планетарном масштабе — современной американской политической культуре, безусловно, присущи. В то же время значение для США гражданской культуры, культуры политического участия является, по крайней мере, не меньшим, чем для Рима. Таким образом, даже весьма беглое сравнение эволюции гражданского участия в США и Риме может оказаться небезынтересным.
Таковым оно может стать еще и потому, что потенциально возможное структурное подобие эволюции политического участия в США и Древнем Риме может стать основанием для прогноза. Сложно сказать, чего именно он может касаться — внутренней политической жизни США или параметров поведения американских властей на внешней арене. Но, безусловно, при анализе нынешней весьма непростой политической ситуации нельзя пренебрегать никакими (даже порожденными аналогиями) теоретическими построениями, дающими возможность сделать прогноз, при условии, что они представляются мало-мальски достоверными.
Непохожие полисы
Наиболее пристальное внимание я предлагаю уделить этапу политического становления США и Древнего Рима с тем, чтобы понять, какой была исходная точка эволюции политического участия. Первый тезис состоит в том, что основу политически активного населения как в раннем Древнем Риме, так и в ранних американских штатах составили «беглецы», объединившиеся в некое подобие общин.
Римская община представляла собой пример полиса[1], в котором характерным было триединство политического участия, владения собственностью (прежде всего, землей) и воинской обязанности — этим базовым критериям должен был соответствовать римский гражданин. Несмотря на имущественное неравенство, разницу в уровне политического влияния и любые иные различия, все граждане Рима, соответствующие названным критериям, считались равными. Разумеется, речь не шла об априорном «человеческом» равенстве жителей Рима — это было гражданское равенство в рамках одной отдельно взятой общины.
Римскому полису присуще сложное понимание свободы. В его основании — сочетание идеи свободы и ограничивающих ее нравственных факторов. В этом отношении весьма любопытным представляется противопоставление одним из историков Рима — Полибием[2] — римского и карфагенского социальных укладов. Полибий весьма подробно описывает, «с каким старанием римское государство воспитывает граждан, которые готовы вынести все, лишь бы пользоваться в отечестве славою доблестных мужей»[3]. С не меньшим восторгом Полибий описывает такое качество римлян, как «богобоязненность», которая предполагает «обуздание толпы» «таинственными ужасами и грозными зрелищами»[4]. Все это противопоставляется готовности карфагенян получать «постыдную прибыль» (то есть взятки) и бесконтрольности политического поведения широких масс.
Общественное устройство США XVII-XIX веков можно рассмотреть по книге Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке»[5]. Несмотря на множество политических укладов, существовавших на территории США ко времени Токвиля, базовым — оказавшим наибольшее влияние на политический строй современных ему Соединенных Штатов — он называет «принципы, возобладавшие в Новой Англии». Особенностью жителей колоний Новой Англии Токвиль называет то, что они приехали в Новый Свет не столько по экономическим соображениям, сколько для того, чтобы «добиться торжества некой идеи»[6]. Так что понимание свободы, свойственное политическим истокам современной Америки, представляется нам в целом тождественным древнеримскому: «существует свобода гражданская и нравственная; сила, которую самой власти предназначено охранять: эта свобода заключается в том, чтобы без страха совершать доброе и справедливое»[7]. Причем утверждение, что «доброе и справедливое» совершается без страха, далеко не соответствует действительности: для того, чтобы понять это, достаточно проанализировать спектр наказаний в США XVII-XIX веков за нарушение морали и нравственности. Так что «богобоязненность» американцев выглядит аналогичной римской.
Политический уклад Новой Англии, по мнению Токвиля, — это, прежде всего, общинный уклад. Политические «надстройки» в виде округов и штатов, не говоря уже о федеральном правительстве, существовали над общиной и (относительно процедур политического участия) были во многом вторичны по отношению к ней. Изначально «каждая из […] общин являла собой независимую нацию»[8] и лишь затем делегировала свои права штатам, которые, в свою очередь, образовывали федеральную власть. Заметим, что и в тех случаях, когда те или иные решения навязывались штатом общине, их конкретизация и воплощение в жизнь все равно осуществлялись чиновниками общины, то есть в конечном счете — всеми жителями общины, так как теоретически каждый из них имел право занять любой пост. Ценность участия в делах общины определялась как представлениями о самоценности гражданской активности как таковой, так и верой в то, что община «заслуживает того, чтобы приложить усилия для участия в управлении ею»[9].
Общинные принципы политического поведения во многом транслируются на уровень штата. В частности, Токвиль приводит пример конституции Коннектикута, согласно которой избирательный корпус формировался из всех граждан штата, которые были обязаны носить оружие, составляли народную милицию, самостоятельно выбирая из своей среды офицеров, и находились «в постоянной готовности к защите отечества». Равным образом практически все граждане штата были землевладельцами, причем если первоначально в Новой Англии еще существовали владельцы крупных земельных участков, то впоследствии — благодаря принципам наследования земли — эти участки были раздроблены, что способствовало дальнейшему росту гражданского равенства.
Таким образом, и в США, и в Древнем Риме исходная точка развития политического процесса — это община с довольно высоким уровнем равенства и в целом свободным политическим участием, в то же время ограниченным весьма существенными нравственными регуляторами. В этом отношении исключительно характерны вера американцев и римлян в публичный процесс и чрезвычайно трепетное отношение к нему, стремление совершенствовать его снова и снова.
Публичный процесс и чувство гордости
В разговоре с американцами довольно скоро понимаешь, что при не всегда имеющей место гордости за своих политиков универсальный объект гордости — это идеально организованный политический процесс. При всей невозможности прямого диалога на политические темы с каким-либо древним римлянином автор выражает уверенность, что и в этом разговоре потенциальный собеседник высказал бы восхищение римским политическим устройством. Назовем лишь наиболее значимые объекты такого восхищения, которым, кстати, уделяют весьма пристальное внимание и Полибий, и Токвиль. Прежде всего, это схема замещения должностей. Далее, это система сдержек и противовесов, которую и римляне, и американцы выстраивают в своих политических системах. Наконец, это положение, когда именно народом осуществляется конечная оценка политической деятельности того или иного политика или общественного объединения. Разумеется, между взятыми нами в качестве «примеров» авторами существуют и существенные различия. Например, Полибий, анализируя политическое устройство Рима, уделяет весьма пристальное внимание устройству военного лагеря. Впрочем, будь «Демократия в Америке» написана во второй половине ХХ века, Токвиль тоже мог бы уделить серьезное внимание американскому военному лагерю: благодаря усилиям СМИ и Голливуда он стал весьма широко «распиарен».
Политический процесс, военная служба и суд (в широком смысле этого слова) общественного мнения — абсолютные формы общественной жизни и в Древнем Риме, и в США. Особенно интересен случай последних. Как не вспомнить гору американских детективов, которые волей-неволей вынуждены заканчиваться в суде. Дело здесь вовсе не в прецедентном праве и влиянии суда присяжных: английские детективы вовсе не так часто сосредоточивают внимание читателя на делах судопроизводства. Главное здесь — вера в то, что «суд присяжных в том виде, в каком он существует в Америке, представляет собой такое же прямое и крайнее следствие принципа народовластия, как и всеобщее избирательное право»[10]. Вспомним, что и в римском «государстве только народ имеет право награждать и наказывать, между тем, только наградами и наказаниями держатся царства и свободные государства»[11].
Именно суд общественного мнения и право избирать и быть избранным к двум идеально-типическим ролям — честного политика, думающего о благе народа, и охраняющего это благо храброго и верного народу солдата, — добавляет третью роль: идеального гражданина, который, выходя из сферы частного в публичное пространство, автоматически усваивает те категории нравственного поведения, о которых мы говорили выше. Соответственно, кризис представлений о честности судей и политиков, перенос лояльности военных с «народа в целом» на полководца и постепенная утрата «идеального» образа нравственного гражданина влекут за собой кризис полиса/общины как генератора политического участия и необходимость чем-то этот кризис компенсировать.
Локальность и универсализм общины
Впрочем, необходимо назвать и еще одну причину кризиса, которая заложена в основании общины/полиса. Гражданская деятельность и в США, и в Риме воспринимается как средство упорядочивания пространства. Она не замыкается на ту или иную конкретную территорию. Как пишет Токвиль, «житель Новой Англии привязан к общине не столько потому, что он здесь родился, сколько потому, что видит в этой общине свободную и сильную корпоративную структуру»[12]. Эта привязанность не к конкретной общине, но к ее принципу, несвязанность с конкретной территорией представляет собой идеальное основание для экспансии, которому противостоит другое обрисованное выше качество общины — ее локальность.
Локальность во многом является следствием не только и не столько территориальной обособленности самих общин и США в целом и их политической и экономической самодостаточности, сколько того, что и отдельная община, и объединение штатов являются завершенной конструкцией, созданной на основе идеальных принципов. Эти идеальные принципы привносят в физическое и социальное устройство мира порядок (как универсальный — нравственный, так и социально-политический), и уже не столь важно, что именно находится за пределами этого порядка. Равным образом локален и греческий, и во многом построенный по его образцу римский полис: он представляет собой концентрированный в некой точке социальный порядок, противопоставленный внешнему хаосу. Порядок этот создается, прежде всего, тем самым идеальным образом гражданина и «выпестованной» государственной машиной.
Здесь мы наблюдаем весьма любопытную взаимосвязь. Чем сильнее деформируется идеальный образ гражданина, тем сильнее полис раскрывается вовне, тем в большей степени он склонен к экспансии. И, соответственно, чем сильнее раскрывается полис, тем в большей степени это деформирует формирующие его идеальные политические процедуры.
Различные формы экспансии
Экспансия общин/полисов в разное время неодинакова. Первоначально это экспансия социального и политического порядка, которая не предполагает кризиса полиса. Выше уже говорилось, что общинный порядок не привязан к той точке, в которой он существует. Он может распространяться и предполагает свой, особенный режим колонизации: путем создания аналогичных общинных образований в других, до настоящего времени не занятых точках пространства. Колонизация, которая осуществляется общинами, предполагает чаще всего перенесение в другую точку пространства не политической власти, а лишь принципа устройства политической жизни.
Риму вообще не слишком повезло в плане возможностей колонизации, так как он появился на свет в политически весьма «плотном» регионе, где возможным было расширение преимущественно военным путем. Однако если взять в качестве примера греческую колонизацию, то очевидно, что и здесь политической экспансии в чистом смысле этого слова не происходило. Имело место, скорее, распространение своего образа жизни на сопредельные территории, включение их в орбиту своего мира. Равным образом, американская экспансия в глубь континента также не приводила к подчинению новообразованных общин «материнским»: вновь следует говорить об экспансии образа жизни — на сей раз американского — на «дикие» индейские земли[13]. Подчинение новых общин и штатов федеральной власти стоит объяснять, прежде всего, тем, что американская модель общинной жизни предполагала иную модель интеграции, чем греческая, с намного большим числом общих институтов (в Греции стоит говорить, прежде всего, об институтах религиозных, то есть об общегреческих святилищах). Таким образом, процесс колонизации умножает число полисов и усложняет связи между ними, но не влияет существенным образом на внутреннюю структуру каждого из них.
Совсем иначе на параметры гражданского участия воздействует собственно политическая экспансия. О ней имеет смысл говорить тогда, когда мы имеем дело с поглощением иных государственных образований. Заметим, что пока полис воюет с себе подобными или ведет оборонительные войны с соседями, разрыва локальности не происходит. Подобные функции свойственны самой общине/полису и вписываются в механизмы ее гражданского участия. В то же время вооруженные силы общины — «народную милицию» или «народное ополчение» — невозможно представить себе как силы полноценной экспансии. Чтобы вести войну «наступательную», община чаще всего делегирует часть своей политической силы государственной машине, либо сформированной поверх нее (как, например, власти штатов и федеральная власть в США), либо привлеченной извне (или «привлекшей себя извне», как, например, случай с Александром Македонским). Таким образом, впервые в полисе/общине помимо собственно общинных институтов (или эволюционируя из них) появляется политическая власть. Для того чтобы определять себя, эта власть использует категории общинной жизни, что никоим образом не уничтожает ее «антиобщинного» политического характера, который выражается, прежде всего, в том, что, распространяя сформулированный полисом/общиной и сформулировавший его/их идеальный порядок, эта власть отказывается ограничивать себя этим порядком. Естественным образом, чем сильнее тенденция к экспансии, тем в большей степени общинные процедуры превращаются для власти в пустую формальность.
Наиболее явно эта тенденция проявилась в период экспансии греческого полиса — в ходе войн Александра Македонского. Александр был македонянином, однако воспитанным в греческой традиции, так что войну против персов он начинал «от имени всей Греции» и не столько для того, чтобы отомстить за отца, сколько ради экспорта идей панэллинизма. Однако на территории покоряемого противника Александр попал под воздействие восточных представлений о царской власти, что, неудивительным образом, вызвало недовольство его греческих соратников. Вместе с тем, поведение Александра было вполне естественным: привлекая значительное число бывших вассалов Дария III, он транслировал на себя их бывшее отношение к персидскому царю. В результате возникала система отношений, в рамках которой греки претендовали пусть на теоретическое, но равенство с царем, а персы относились к царю естественным для них образом — поклонялись. Грекам оставалось либо смириться «во имя торжества идей панэллинизма» и греческой культуры, либо отстаивать весьма важные для них параметры политического поведения (Каллисфен, заговор пажей и так далее). В конечном счете, империя, выстроенная Александром, с точки зрения образа жизни ее жителей была преимущественно греческой, но политически во многом основывалась на восточном понимании власти.
Разумеется, ни в Древнем Риме, ни — тем более — в современных нам США столь радикальные формы деградации созданного общиной политического участия не имели места. Тем не менее определенная степень эволюции гражданского участия характерна и для интересующих нас политических сообществ.
Эволюция гражданства
Этот ключевой фрагмент статьи придется сразу начать с опровержения. Разумеется, нельзя утверждать, что все беды с американскими и древнеримскими гражданскими институтами произошли исключительно от внешней экспансии. На самом деле, они произошли от двух экспансий: внешней и «внутренней».
Говоря о «внутренней» экспансии, мы имеем в виду, что и в США, и в Древнем Риме постоянно росло количество граждан. В Риме размывание собственно римской компоненты граждан началось с первых захваченных им городов, которым гражданство предоставлялось преимущественно без основного права — избирательного. Из крупных политических объединений права полного гражданства первыми получили сабиняне, а в дальнейшем дарование гражданства стало своего рода наградой за лояльность союзников. В частности, по итогам так называемой Союзнической войны общины, сохранившие в ходе ее верность Риму, в полном составе получили права гражданства. По мере кризиса общинных институтов число граждан неуклонно расширяется, причем в число граждан в значительных количествах попадают и вольноотпущенники, и представители иных народов.
В США мы имеем возможность наблюдать аналогичную картину. Изначально «идеальный» гражданин должен был соответствовать трем базовым критериям: WASP (WhiteAnglo-SaxonProtestant), причем речь, разумеется, шла только о мужчинах. С течением времени протестантская компонента была существенным образом размыта как за счет присоединения территорий с испано- и франкоязычным населением, так и за счет эмигрантов, а избирательное право и, следовательно, полные права гражданского участия получили женщины и негры. В настоящее время для получения гражданства США необходимо осуществить теоретически доступную любому последовательность действий[14].
Принципы, на которых основывались гражданские практики и в Риме, и в США, были сформированы на достаточно узком культурном базисе. Распространение их на иные культурные традиции, вне всякого сомнения, не вело к их полному самоуничтожению (хотя бы вследствие весьма существенного универсализующего потенциала полиса), однако весьма существенным образом их «подтачивало». Сформулированные в рамках римской или протестантской культуры принципы участия, разумеется, усваивались своими новыми носителями, но часто довольно причудливым образом (в рамках собственных культурных образцов) или же просто формально. Расширяя сферу участия и количество участвующих, политическая власть, формально подчеркивая значимость участия, в действительности девальвировала его. В то же время остановить «маховик внутренней экспансии» политическая власть была не в состоянии: эта экспансия отвечает приоритетам общества, и чем больше новых членов в нем появляется, тем в большей степени это «разгоняет» прирост количества граждан.
Внешняя экспансия также оказывала как на американское, так и на римское общество весьма существенное влияние. И в римской, и в американской истории, начиная с определенного момента, сложно найти хотя бы одно десятилетие, когда рассматриваемые нами государства не находились бы в состоянии войны. Более того, начиная с определенного момента власти в обоих обществах фактически «ищут» новые основания для войн, формулируя все новые претензии на внешней арене. Важными здесь представляются не столько полководческие амбиции самих политиков, сколько то, что та или иная военная составляющая политики необходима для того, чтобы организовать общество на новых основаниях и в то же время быть востребованной обществом, которое нуждается в новых принципах организации. Заметим, что нынешнее американское общество, даже протестуя против военных действий в Ираке, выступает не столько против самой войны, сколько против ее дороговизны и неэффективности (хотя, разумеется, искренние пацифисты в США, как и везде, существуют). Для того чтобы сделать такой вывод, достаточно сравнить масштабы антивоенных демонстраций в США и Европе или же просто понаблюдать за рейтингом самого известного сторонника атаки на Ирак — президента Буша (младшего)[15].
В этом отношении важно то, что создается своего рода стандарт «минимальной военизированности» власти: даже если после Домициана к власти приходит Нерва, его соправителем все равно становится Траян. Оборотная сторона проблемы заключается в том, что для получения власти политику необходима санкция военных и — в широком смысле этого слова — ВПК (и в Риме, и в США один из наиболее доходных видов бизнеса — военные поставки), которые могут и не допустить к власти явного пацифиста.
Как бы то ни было, состояние как внутренней, так и внешней экспансии — как нам кажется — ведет к девальвации политического участия. Это участие становится менее осмысленным, приобретая значение лишь в рамках достижения определенных политических целей, таких, как «обеспечение безопасности государства». Другой «осмысливающий фактор» — это востребованная в большинстве «новыми гражданами» попытка хоть как-то сохранить равенство граждан, которое постоянно нарушается за счет предоставления гражданства все новым претендентам (в максимальной точке отражаемая лозунгом «хлеба и зрелищ»).
Некоторые выводы
Базовое сходство между США и Древним Римом состоит в том, что на определенных стадиях развития обоих обществ сформированные в полисах/общинах принципы независимого участия в политике отчасти потеряли смысл, фактически утратив своих независимых носителей. Правильнее было бы сказать, что политические процедуры в США были созданы под одну категорию «пользователей», а вынуждены выдерживать множество таких категорий. Это означает, что с каждым разом эта машина будет давать все большие сбои, становясь все менее саморегулирующейся и, следовательно, все более управляемой.
Общинные принципы участия возникали постольку, поскольку граждане в своей публичной деятельности — по крайней мере, теоретически — абстрагировались от частных интересов и старались по мере сил способствовать достижению интересов общественных. В современной американской политике — равно как и в политике древнеримской начиная примерно с I века до нашей эры — единственным общественным интересом, признаваемым подавляющим большинством граждан, является общая безопасность. Все прочие интересы, управляющие публичным поведением людей, имеют преимущественно частный характер. Осознавая «частность» своих интересов, их обладатели участвуют в политике не как публичные, а как частные лица, делегируя свою частную поддержку тому или иному политику. Таким образом, реализуется проект «массовизации» американской политики, который в пределе может привести к возникновению странного политического конструкта, аналогичного римской толпе начала нашей эры, бросавшейся из крайности в крайность, исходя из не слишком понятных мотивов.
Итак, наш базовый прогноз в американской внутренней политике — существенное снижение ее предсказуемости. Нормой внешнеполитической жизни США в ближайшие годы — по образцу Древнего Рима — могут стать периодические войны на периферии своего влияния. Все они будут увязываться с войной против международного терроризма, который займет для американских властей такое же место, как какая-нибудь Парфия для Рима.
В заключение я вынужден сделать признание. В ходе написания этой статьи мне периодически вспоминался Калигула из одноименного фильма, который делал очередную гадость, сопровождая ее формулировкой: «от имени Сената и народа Рима». Такая ситуация становится возможной тогда, когда Сенат боится или по той или иной причине не хочет протестовать, а народу по большому счету все равно. Разумеется, пока нельзя говорить о том, что американский «Сенат» (в широком смысле этого слова) в ближайшем обозримом будущем будет бояться американского президента так, как римский Сенат боялся римского императора. Вместе с тем, основанием для отсутствия протеста может стать — и уже отчасти становится — убежденность в том, что концентрация власти в руках президента и его ближайшего окружения есть благо, которое позволит Америке оперативно реагировать на возникающие перед ней угрозы. Таким образом, «Сенат и народ США» фактически делегируют президенту права на самостоятельные политические решения, никоим образом не поставив под вопрос базовый принцип, согласно которому санкция на решения остается в ведении «Сената и народа США». Это, разумеется, не может не привести рано или поздно к эксцессам (хотя и не обязательно в стиле Калигулы), которые возникают, когда априорно все равны, однако — в реальности — некоторые равнее.