Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2003
AndreasUmland (р. 1967) — политолог, специалист в области изучения постсоветского русского ультранационализма. С сентября 2002 года работает лектором Фонда им. Роберта Боша в Киевском университете им. Тараса Шевченко.
За 1990-е годы в изучении фашизма (как общего понятия) наметились серьезные изменения — как на Западе, так и в России. На Западе в этой области произошла определенная консолидация: ряд тенденций в изучении межвоенной Европы были объединены в довольно однозначную концепцию фашизма, более или менее принятую на сегодняшний день в англоязычном научном сообществе[1]. С другой стороны, в России отказались от известного стандартного ортодоксально-марксистского определения фашизма. В результате постсоветское российское толкование фашизма подверглось фрагментации, а использование термина «фашизм» в публичном дискурсе страдает от «гиперинфляции». Ниже следуют краткое сопоставление современных западных и российских точек зрения и определение некоторых точек совпадения двух данных направлений.
Возникновение относительного консенсуса в понимании «фашизма» на Западе
Несмотря на то что немарксистские сравнительные исследования фашизма возникли еще в начале 1960-х годов[2], в течение более чем двух десятилетий им мешало отсутствие достаточно общепринятого, ясного определения предмета изучения. У некоторых выдающихся ученых, в число которых входят Хуан Линц, Джордж Мосс или Стенли Пейн, конечно, были схожие точки зрения на то, какие явления следует обозначать как «фашистские», а какие — нет, и они предлагали более или менее совместимые определения данного понятия[3]. Тем не менее перечни характеристик фашизма, предлагаемые этими и другими авторами, были слишком громоздкими и неоднозначными для оперативного применения в эмпирических исследованиях и эффективного использования в сравнительном исследовании правоэкстремистских идеологий. Другие западные ученые отошли от этого раннего неформального консенсуса — например, вовсе отказавшись от целостного, общего понятия фашизма[4]. Третья группа предложила чересчур своеобразные концепции, например такие, которые однозначно отделяли нацизм от фашизма[5] или расширяли понятие «фашизма», включая в него ряд неевропейских меж- и послевоенных модернизирующих диктатур[6]. А огромная немецкая индустрия исследований нацизма, за несколькими исключениями[7], не обращала внимания на растущее количество немарксистских сравнительных исследований международного фашизма[8].
Публикация монографии Роджера Гриффина «TheNatureofFascism» (Сущность фашизма) в 1991 году (и ее переиздание в 1993-м) обозначила, вероятно, поворотный пункт в современных сравнительных исследованиях фашизма на Западе[9]. После определенного застоя в развитии англосаксонских сравнительных теорий фашизма в 1980-х годах Гриффин представил не только первую более чем за десять лет всеобъемлющую теорию фашизма на английском языке, сразу же получившую широкое признание. Ему также удалось дать краткое и точное определение фашизма как «палингенетического [выражающего идею возрождения] ультранационализма», оказавшееся полезным и использованное рядом ученых, занимающихся эмпирическими исследованиями конкретных проявлений правого экстремизма[10].
Более того, Гриффин на основании своей концепции выстроил мощную теорию происхождения фашизма, объединившую открытия многих ученых. Его теория подчеркивает роль чувства того, что современное общество находится в процессе стремительного упадка культуры. Парадоксальным образом подобное восприятие остроты упадка подталкивает фашистов не к «культурному пессимизму», а к маниакально-оптимистичной вере в то, что современный крах общества приведет, в конечном счете, к чудесному национальному возрождению. Общество, в сознании фашистов, подошло к поворотному пункту и готово восстать как феникс из пепла современного вырождения. Фашизм, таким образом, не является консервативным или реакционным, несмотря на присущее ему радикально правое представление о реструктуризации и очищении общества согласно предопределенным различиям между людьми. В его цели не входит сохранение или восстановление прошлого, наоборот, фашисты желают построить радикально новое общество и сформировать «нового человека».
Таким образом, Гриффин предложил четкую, всеобъемлющую герменевтическую научную теорию фашистской идеологии, которую он в 1995 году проиллюстрировал при помощи впечатляющей хрестоматии источников, подтверждающих его интерпретацию[11]. Примерно в то же самое время Стенли Дж. Пейн выпустил в свет третью за 1990-е годы «великую» книгу о фашизме. Крупная работа Пейна «AHistoryofFascism» (История фашизма) является исчерпывающим сравнением разновидностей всех значимых предполагаемо фашистских движений и режимов межвоенного периода и во многом вписывается в разработанную Гриффином концептуальную модель (большая часть информации для которой, в свою очередь, была почерпнута из предыдущих исследований Пейна по фашизму в целом и, в частности, по испанскому фашизму). Третьим автором, присоединившимся к возникающему таким образом исследовательскому сообществу, стал Роджер Итвел, сделавший вклад в развитие концепции фашизма (как обобщающего понятия) благодаря ряду важных теоретических исследований[12], а также великолепному обзору меж- и послевоенного фашизма в Германии, Франции, Италии и Великобритании[13]. В настоящее время работы Пейна, Гриффина и Итвела, а также некоторых других авторов[14] образуют ядро все более явного консенсуса среди западных обществоведов о наиболее полезном определении и понимании фашизма[15].
Советские и постсоветские концепции фашизма в России
В то время как западные исследователи, видимо, постепенно приходят к более или менее единообразной концепции фашизма, российские интерпретаторы с момента наступления гласности идут в противоположном направлении. В России наблюдается умножение значений слова «фашизм». Среди наиболее странных проявлений стремительного распада данного понятия в России были объявления о создании «антифашистских центров» Российским общенародным союзом под руководством Сергея Бабурина, а также Праворадикальной партией России, возглавляемой Сергеем Жариковым и Андреем Архиповым. Если о том, окончательно ли превратился Бабурин в ходе своей радикализации от умеренного националиста до национал-экстремиста за 1990-е годы в фашиста, еще можно спорить, то Жариков и Архипов с момента своего вхождения в начале 1990-х годов в политическую жизнь в качестве помощников Жириновского фашистами являлись бесспорно — они и не скрывали свою духовную близость к немецкой «консервативной революции» и свой острый интерес к нацизму.
В российских научных исследованиях и околонаучных работах по фашизму за постсоветский период проявились как минимум четыре тенденции[16]. Во-первых, существуют некоторые публицисты, до сих пор поддерживающие более или менее видоизмененные версии стандартного советского определения фашизма. Удивительно, что, например, еще в 1995 году было перепечатано двухтомное советское издание о фашизме 1985 года[17]. Оно воспроизводит три основных недостатка советских исследований:
(а) они основывались на довольно своеобразных, если не сказать нелепых, представлениях о сущности фашизма,
(б) они зачастую опирались на скудный эмпирический материал и
(в) в них, парадоксальным образом, итальянским термином «фашизм» прежде всего обозначался немецкий нацизм[18].
Последнее представляло собой прямую противоположность упомянутой специфической западной тенденции, представители которой не решались безоговорочно поместить нацизм в разряд фашизма (Линц) или совершенно не признавали принадлежности нацизма к классу фашизмов (Стернхелл). Более того, скрыто конспирологические стандартные советские толкования фашизма как диктатуры «финансового капитала» порой были связаны с антисемитскими тенденциями в российской публицистике, главным образом с теориями, представлявшими и иногда до сих пор изображающими сионизм как одну из форм «фашизма»[19].
С вышеуказанным подходом тесно связана и вторая школа, костяк которой составляли авторы, представлявшие фашизм как западную по своей сути форму экстремизма, которая, по определению, не является российской. Сторонники такого определения либо предпочитают не замечать возможно фашистские тенденции в российском обществе[20], либо просто исключают даже саму возможность их возникновения. Так, например, историк А.Ю. Зудин озвучил мнение, разделяемое многими российскими обозревателями постсоветской политической сцены, утверждая, что правый радикализм и фашизм представляют собой «продукты западной цивилизации» и что те фашистские тенденции, которые, несмотря ни на что, наблюдаются в России, являются «продуктами "импорта"»[21].
В-третьих, существует большое количество публицистов, чрезмерно свободно толкующих данный термин и называющих «фашистскими» широкий спектр авторитарных и националистических направлений, даже таких, которые относятся к российскому либеральному движению[22]. Следует, правда, отметить, что некоторые из данных авторов следуют тенденции, также представленной в западных исследованиях фашизма, которая выглядит все более легитимной ввиду новейших исследований: они расширяют понятие фашизма, включая в него идеологии формально коммунистических тоталитарных режимов, подобных сталинскому[23]. Поскольку в последнее время появился целый ряд крупных исследований, подчеркивающих значение националистических, традиционалистских и антисемитских тенденций в период «расцвета» сталинизма, то подобный подход представляется все более оправданным[24]. Он приобрел дополнительное значение в связи с ростом националистических тенденций в постсоветском российском коммунистическом движении[25]. Однако данный подход утрачивает практическое значение тогда, когда, например, Е.В. Самойлов в своем сравнительном анализе Гитлера, Муссолини, Сталина, Мао и так далее определяет фашизм как «жажду власти» или как «зло», выраженное в политике. Самойлов не останавливается на этом и называет Бориса Ельцина и других либеральных политиков со склонностью к авторитаризму «про-» или «полуфашистскими»[26].
Представители четвертого направления, по-видимому, вышли в основном из среды советских исследователей западных концепций фашизма, которые публиковали свои работы под заголовком «критика буржуазных теорий»[27]. Они являются продолжателями относительно просвещенных подходов поздних советско-российских исследований фашизма[28]. Что интересно, данные тенденции также, или даже в основном, представлены исследователями, работающими за пределами Москвы и Санкт-Петербурга, например на факультетах истории и международных отношений Уральского государственного университета города Екатеринбурга, в число которых входят Валерий Михайленко[29] и покойный Валентин Буханов[30]. Эта новая школа находится в согласии с современными тенденциями в теории фашизма на Западе в том смысле, что она
(а) в своих позднесоветских проявлениях только на словах поддерживала традиционное советское определение фашизма,
(б) не использует «фашизм» в качестве синонима для германского нацизма, правых политических движений на Западе в целом или, наоборот, всех тоталитарных режимов и
(в) не злоупотребляет термином «фашистский» для обозначения разных исторических или современных российских, еврейских или западных политиков, причинивших ущерб или подозреваемых в причинении какого-либо ущерба российским имперским интересам.
Иногда данное направление все же отклоняется от западных толкований фашизма, когда оно, например, включает режим Франко в категорию фашистских диктатур[31]. Однако в целом представители данного, четвертого направления теоретиков-исследователей фашизма хорошо осведомлены о современных западных исследованиях фашизма и имплицитно или эксплицитно размышляют об их основных выводах[32]. Более того, в 1995 году выдающийся представитель данного течения — старейшина российских исследователей фашизма, академик Александр Абрамович Галкин (р. 1922) совершил для России то, что сделал Гриффин в рамках своих исследований фашизма для Запада несколькими годами раньше. Не будучи на тот момент знакомым с гриффинской формулировкой о «палингенетическом ультранационализме», Галкин объединил свои предыдущие оценки фашизма в сжатой дефиниции «правоконсервативный революционаризм». Галкин объяснил, что фашизм пытается «[…] снять реальные противоречия общества, разрушив все то, что воспринимается им как препоны к сохранению и возрождению специфически понимаемых извечных основ бытия»[33]. Хотя, возможно, он и менее четкий, чем определение Гриффина (и, вероятно, внутренне противоречивый), подход Галкина схож с проектом Гриффина как по своей интенции, так и по существу. Оба они
() дают сжатое определение того, что именно необходимо изучать исследователям фашизма,
() сосредоточивают внимание на идеологическом ядре в большей степени, чем на политическом стиле или на институциональных проявлениях фашизма, и
() рассматривают фашизм как сочетание крайне правых и палингенетических представлений.
Наконец, эта, четвертая школа в значительной степени находится в согласии и со сравнительными исследованиями неофашизма на Западе, признавая наличие некотoрого сходства между межвоенной и постсоветской обстановкой и потенциала фашистской угрозы в России[34].
Подходы к русскому фашизму на Западе и в России
В этой угрозе и заключается основная причина относительной значимости вышеуказанных исследовательских тенденций. Хотя, возможно, было бы преувеличением говорить о «Веймарской России»[35], бурно меняющаяся постсоветская политическая сцена — включающая в себя парламентские и внепарламентские партии, а также растущее «нецивильное общество» — заставляет задаться вопросом о точном осмыслении разнообразных российских правоэкстремистских течений и о том, пригодно ли для их описания понятие «фашизм»[36] или нет.
В современных исследованиях данной темы можно наблюдать два несовместимых направления. С одной стороны, многие — если не большинство — наблюдателей, как на Западе, так и в России, склонны использовать термин «фашизм» главным образом или даже исключительно по отношению к тем идеологиям, которые подражают междувоенным разновидностям фашизма, прежде всего германскому нацизму[37]. Часто, вследствие этого, большое внимание уделяется неонацистскому движению Александра Баркашова — Русскому Национальному Единству. РНЕ, например, — та организация, на которой сконцентрировал основное внимание Стивен Шенфилд в своем авторитетном исследовании русского фашизма (хотя следует заметить, что он подробно описал и другие направления)[38]. Другие наблюдатели, очевидно, отождествляют «фашизм» со свастикой, римским приветствием (поднятой рукой), биологическим расизмом и так далее; третьи же готовы применять данный термин исключительно при том условии, если предполагаемый фашист открыто ссылается на Гитлера, Муссолини, Кодряну и им подобных.
Подобный подход парадоксален по двум причинам. Во-первых, сами немецкие нацисты отказывались от ярлыка «фашизм». Они — в некотором отношении справедливо — указывали на различия между их идеологией и итальянским фашизмом. По той же самой логике, которая тем не менее позволяет компаративистам применять для характеристики нацизма термин «фашистский», следует использовать этот термин и для обозначения постсоветских русских националистических идеологий. Применение термина «фашизм» в качестве классифицирующего общего понятия должно опираться на структурную близость исследуемой конкретной идеологии к идеальному типу (по определению Макса Вебера), а не на наличие или отсутствие каких-либо внешних атрибутов той или иной исторической разновидности фашизма (свастика, черные рубашки и т.д.). Это тем более верно, что понятие «фашизм» получило свое название не от той конкретной формы, на которую в России ссылаются чаще всего, то есть от нацизма, и которая представляла, возможно, наиболее крайнее его проявление.
Ограничение сферы применения термина «фашизм» только теми российскими группировками, которые подражают немецкому нацизму и его ультранационалистическим союзникам времени Второй мировой войны, вводит в заблуждение еще и по второй причине. Естественно, что более серьезные представители русского ультранационализма не желают, чтобы их связывали с режимом, убившим миллионы восточных славян. Чего еще, кроме неподдельного возмущения, следует ожидать от убежденного русского ультранационалиста, когда его (или, гораздо реже, — ее) приравнивают к столь крайне антирусскому движению, как нацистское? После Второй мировой войны быть одновременно русским националистом и неонацистом, в определенном смысле, возможно только ценой фундаментальной противоречивости своих взглялов. Поэтому можно считать, что Баркашов в чем-то прав, когда утверждает, что РНЕ не является разновидностью русского фашизма — постольку, поскольку оно на самом деле не является русским.
С другой стороны, в некоторых случаях исследователи использовали термин «нацизм», а не «фашизм» для классификации разных видов поздне- или постсоветского русского ультранационализма. Например, Семен Резник и Вячеслав Лихачев использовали слово «нацизм» в заголовках своих обобщающих исследований довольно большой части спектра русских крайне правых[39]. Как мне уже приходилось утверждать, подобное терминологическое решение является неудачным[40]. Используя термин «нацизм» для обозначения всех разновидностей фашизма (а возможно, и некоторых нефашистских националистических идеологий), мы утрачиваем возможность определить «настоящих» нацистов. Если мы используем «нацизм» в качестве ярлыка для тех, кто отрицают любое духовное родство с гитлеровской идеологией (даже при структурной схожести их основных идей), как тогда мы назовем тех, кто действительно явно копируют идеи и стиль НСДАП и, возможно, даже не пытаются скрывать то влияние, которое оказали на них идеологи Третьего рейха?[41]
Выводы
В настоящее время существует определенное противоречие в международных исследованиях правых движений. Хотя построение сравнительных теорий фашизма и правого экстремизма в целом на Западе за последнее десятилетие значительно продвинулось, внимание западных компаративистов к современному положению дел в России осталось ограниченным. Только немногие из ведущих ученых данной отрасли включают постсоветские тенденции развития в свои обзоры международного фашизма[42]. Это вызывает сожаление по той причине, что постсоветские крайне правые группировки составляют довольно пеструю картину. Разнообразные российские предполагаемо фашистские группировки могут оказаться или уже оказываются политически более значимыми, чем тщательно исследованные, однако по большей части маргинальные крайне правые течения в современной Западной Европе.
С другой стороны, российское сообщество исследователей фашизма до сих пор не освободилось от последствий злоупотреблений данным понятием и полностью не ликвидировало отставание от современных исследований на Западе. Не в последнюю очередь из-за тяжелого финансового положения многих российских библиотек, университетов и исследовательских институтов большинство российских исследователей, к сожалению, останутся за рамками основных западных дебатов и в обозримом будущем.
По этой причине как для международных исследований фашизма, так и для исследований современных антидемократических течений в России было бы полезно, если бы западные компаративисты уделяли больше внимания широкому разнообразию предполагаемых фашистских явлений в постсоветской России и пытались включить в свои исследования открытия российских и западных исследователей по данной теме.
Авторизованный перевод с английского Рафаила Курмаева и М.Г.