Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2003
Николай Александрович Митрохин (р. 1972) — историк, научный сотрудник Центральноазиатского проекта правозащитного центра «Мемориал» (Москва). Автор книги «Русская партия», вышедшей в 2003 году в «Библиотеке НЗ».
Советские люди привыкли понимать национализм как идеологию, оправдывающую нелюбовь людей, принадлежащих к одному народу (этносу), к людям, относящимся (относимым) к другому. В понимании западной социологии и этнологии национализм делится на идею образования из этносов единой нации, для которой самым важным является вопрос о государственной границе (нация = государство), и на этнонационализм, который в рамках единого государства пытается усилить межэтнические противоречия, вычленяя «правильные» этносы в противовес «неправильным» (нация = кровь).
Оба типа националистических проектов существуют во всех странах мира, в том числе и в России. Адепты первого здесь видят в качестве врагов почти всех, кто находится по другую сторону государственной границы, и пытаются время от времени разоблачить их «пособников» внутри страны. Для них важна идея империи (царской или советской) как некой мистической общности. Другие видят причину проблем «русского народа» в кознях априори «неправильных» этносов внутри российского государства. Для них важны жизнь и положение русских (которые, естественно, должны доминировать) внутри империи.
Однако в некоторых вопросах русские националисты сходятся. Они видят путь «восстановления России» (под этим в первую очередь понимается увеличение ее военной мощи и возможностей ее применять) и мобилизации нации (или русского этноса) в конфронтации (силовом противостоянии) с соседями и «вероятными противниками». Все они являются сторонниками сильного государственного сектора в экономике, ограничения гражданских свобод и «возвращения к традиционному образу жизни». Все они активно используют ксенофобскую мифологию для формирования образа врага. Однако и разница между ними достаточно существенная. Нам показалось интересным проанализировать ее развитие в течение 1990-х годов.
Под знаменами Достоевского-Сталина
При упоминании русских националистов времен перестройки у большинства людей всплывает в голове слово «Память». Так называлась получившая наибольшую известность группа людей, одевших черные рубашки и публично заявивших свои права на историческое наследие «Черной сотни»: монархию в качестве идеала политического устройства, антисемитизм и антилиберализм в качестве программы действий, православие в качестве религии и стремление «возродить русский народ» в качестве туманной перспективы, под которую могли в соответствии с веяниями времени подводиться любые составляющие.
Однако «Память» была лишь частью весьма обширного движения русских националистов, которое помимо маргинальной составляющей (новые политические, религиозные и культурные группы, заявившие о себе после 1987 года) имело истеблишментарную — так называемую «Русскую партию». Она состояла из функционеров творческих союзов (в основном Союза писателей), чиновников ЦК КПСС и управленческих органов РСФСР, работников издательств, журналистов. Идеологией «партии» являлся этнонационализм. Основным ее идейным постулатом были декларируемая «русскость», что кроме сетований на падение нравов и упадок русской культуры на практике означало проталкивание «своих» на перспективные должности и устраивание прочих дел — включая защиту от правоохранительных органов, публикацию сочинений, совместные поездки. Важнейшим фактором отбора в «партию» был антисемитизм, который членами «партии» именовался не иначе как «основным вопросом философии»[1].
Если маргиналы, не принимавшие ни тогда, ни после участия в серьезных политических играх, исповедовали преимущественно романтический православный антикоммунизм — в духе «Черной сотни» и генерала Лавра Корнилова, то истеблишмент питал уважение к Иосифу Сталину и хотел в общем и целом реконструкции последних лет его правления с усилением славянофильской компоненты. Если для маргиналов интеллектуальными кумирами были проповедник «Протоколов сионских мудрецов» Сергей Нилус и автор разоблачительного псевдоисторического триллера «Евреи в СССР» Андрей Дикой, то истеблишмент апеллировал к корпусу вербальных мифов о Сталине и «Дневнику писателя» (но, конечно, никак не к «Бесам») Федора Достоевского, содержащему антисемитские и антипольские инвективы.
Апелляции к порядку и сильному государству роднили истеблишмент русских националистов с доминирующими в советской элите «государственниками», для которых идеалом и символом был даже не Сталин, а Юрий Андропов, стремившийся, как казалось, «зажать в кулаке», но при этом «не перегнуть палку»[2]. В то же время «государственники» не были столь подвержены расизму, как члены «Русской партии».
Реальная угроза полного распада СССР и одновременно наметившаяся угроза существованию русского народа (прежде всего его дискриминация в будущих самостоятельных государствах) привели «государственников» и «русских националистов» сначала к образованию единого антигорбачевского фронта[3], а затем и к попытке государственного переворота 19-21 августа 1991 года. Переворот провалился, не получив общественной поддержки, и большая часть той фракции политической элиты, которая мечтала о возвращении к сталинско-андроповским порядкам, оказалась на пенсии — если не в тюрьме.
Шансы маргиналов
Антикоммунистическая волна общественных настроений, начавшаяся в 1990 году и усилившаяся после августа 1991 года, вызвала интерес и к монархически-белогвардейски-православной версии русского национализма. «Память», а также десятки мелких аналогичных организаций так и остались в своей маргинальной нише, однако часть политиков более крупного ранга, в том числе ряд депутатов Верховного Совета РФ (Михаил Астафьев, Виктор Аксючиц, Сергей Бабурин и другие) использовали их риторику в своей деятельности.
Новый союз против «прозападного» курса руководства страны сложился в середине 1992 года вокруг парламента России. В него вошли практически все, кому не нравились политические и экономические реформы, а также сторонники традиционных ценностей и «особого» пути России. К моменту военной фазы конфликта между парламентом и президентом ряды союзников поредели (в частности, та же «Память», окончательно потерявшаяся как политическая сила, оказалась на стороне президента), однако основная масса русских националистов, объединенная, в частности, во Фронт национального спасения, осталась с бунтующей частью парламента.
Разгром вооруженной оппозиции показал узость ее социальной базы. Имея двухнедельный запас времени и при максимальной мобилизации своих сторонников вся коалиция, в том числе русские националисты, не смогли собрать на защиту парламента и 10 000 человек (демократы в аналогичной ситуации без труда за несколько часов собрали в десять раз больше).
Таким образом, и маргинальные русские националисты расистской ориентации надолго выбыли из большой политики. Пережитое разочарование заставило многих из них оставить надежду «найти правду» на политической стезе. Восприняв от церковных фундаменталистов правило «спасись сам и многие спасутся возле тебя», они нашли себя в рамках церковных структур — в том числе на монашеском и священническом поприщах, а также стали образовывать сельские и городские замкнутые общины единомышленников, стремящиеся иметь как можно меньше контактов с внешним миром.
Единственной организацией русских националистов, перенесшей октябрь 1993 года с несомненной пользой для себя, было Русское Национальное Единство. Вышедшее первоначально из недр «Памяти», оно отказалось от утопических мечтаний о дореволюционных временах и достаточно удачно адаптировало на русской почве нацистскую идеологию. Простые и доступные тезисы («враг должен быть уничтожен») привлекали в организацию пубертатную молодежь и сторонников политического насилия. Поскольку в октябре 1993 года РНЕ оказалась единственной вменяемой и, что немаловажно, стойкой организацией в коалиции защитников Белого дома, она заслужила уважение среди всех радикальных русских националистов. После краткого периода подпольного существования она вышла на поверхность и стала «бороться с преступностью» на улицах российских городов, нередко при поддержке местных властей и правоохранительных органов, которых не смущали ее открытый антисемитизм и антикавказский настрой и которым при этом импонировало ее стремление к порядку. Организация довольно быстро росла численно, достигнув максимума к 1997 году. Однако уровень насилия, санкционированный руководством организации, был недостаточным для желающих «почесать кулаки», а местные власти постепенно разочаровывались в возможностях юных нацистов. К тому же уровень криминала в рядах РНЕ превысил все терпимые показатели. После того как организацию не без колебаний запретили в Москве, а затем в некоторых других регионах, она быстро начала распадаться.
Имперцы: от интерфронтов к Жириновскому
Расистские русские националисты всегда были политическим меньшинством и никогда не становились действительно массовым общественным движением. Как оказалось в 1990-е годы, массовую поддержку имели русские националисты имперской ориентации. Однако политическая мобилизация их сторонников произошла не сразу.
Вопрос об империи русских вновь появился на исторической сцене в конце 1980-х годов. Славяне, поселившиеся в республиках Балтии, Кавказа и Центральной Азии в советский период, не только были проводниками колонизаторской политики, но и зачастую вели себя как колонизаторы, хотя и не всегда это осознавали. Поэтому сепаратисты, выразителями политической воли которых в эпоху перестройки стали «народные фронты», не имели моральных ограничений при давлении на «старших братьев». Те, кто почувствовал себя объектом дискриминации, назвали свои объединения «интерфронтами». На конец 1980-х годов линий разделения между сторонниками «народных» и «интерфронтов» было несколько: отношение к истории, к возможности построения рыночной экономики, понимание демократии, дискриминации, отношение к перспективам независимости. Однако одна из них в 1990-е годы стала основополагающей для движения русских националистов имперской направленности: когда шелуха политических событий отпала и большинство вопросов оказались разрешены в пользу «народных фронтов», обнаружилось, что единственное, что объединяет «интерфронтовцев», — это общий язык, русский, и особенности ментальности — то, что журналист Александр Невзоров еще в 1991 году прозорливо именовал «нашестью».
«Нашесть» (то есть схожая ментальность) и язык, но не цвет кожи и состав крови — новая для соотечественников интерпретация русского национализма — стали политической реальностью в России 19 декабря 1993 года. В этот день на парламентских выборах убедительную победу одержал прежде считавшийся «клоуном» эксцентричный политик Владимир Жириновский, декларировавший идею мобилизации нации для отпора внешним врагам и их приспешникам внутри страны.
Лозунги Владимира Жириновского (пытавшегося мобилизовать «интерфронтовцев» в свою поддержку еще в 1990-1991 годы) были в общем не новы, но в контексте противостояния демократов с коммунистами, с одной стороны, и фашистами, с другой, звучали свежо. Русские ни в чем не виноваты (ответ на возникший в 1989-1991 годы комплекс неполноценности перед Западом), и они все могут, когда вместе. Они имеют свой собственный путь развития, который приведет к тому, что нынешним насмешникам будет показана «кузькина мать». Подобная риторика принесла ему более 30% голосов избирателей. Более 20% получили коммунисты. Проправительственные и либеральные партии, находившиеся после октября 1993 года в обманчивом ощущении полной победы над традиционалистами и русскими националистами, потерпели сокрушительное поражение, не набрав и 40% голосов.
Выборы 1993 года оказали принципиальное влияние на всю идеологию российской государственности — как в позднеельцинский, так и в путинский период. Стремясь отобрать у национал-популистов лозунги, власть отказалась от декларации (а главное, как оказалось позднее, и следования) демократическим принципам и начала интенсивный поиск русской идентичности. Попытки воссоединения с Белоруссией, завязавшаяся дружба с Русской православной церковью и война в Чечне были некоторыми из следствий этого процесса. Даже либеральные политики в большинстве своем стали говорить о национальных интересах России, ее «зоне влияния» и тому подобном.
Вступив на этот путь, остановиться оказалось сложно. Поскольку население связывало последовательную либерализацию экономики и вызванные ею жизненные трудности с демократическими лозунгами, а не слишком изменившаяся с советского времени (особенно в регионах) в кадровом отношении политическая элита с готовностью подхватывала и транслировала проимперские лозунги, малопопулярная центральная власть продолжала использовать ксенофобскую риторику и поиск внешнего врага для выплат частичной моральной компенсации населению. Отсюда и поддержание существования СНГ, фактически распавшегося к 1998 году, российско-белорусский союз, бессмысленная борьба с расширением НАТО на восток, отстаивание интересов «братской Сербии». Примечательно, что взлет патриотической риторики (в частности, связанной с деятельностью Евгения Примакова) отмечался после августовского кризиса 1998 года, поставившего под сомнение все достижения десятилетнего реформирования страны. При этом спекулятивные политические треволнения способствовали важным изменениям в культурной сфере, формированию (или, возможно, усилению и закреплению) сложных идейных конструктов, оставшихся в головах людей после того, как повод, по которому они возникли, был забыт.
«Нашесть» и новые русские
Новая идентичность, основанная на общности языка, ментальности и территории, но не крови, нашла свое отражение не только в политике, но и в элитарной, массовой и народной культуре. Народными героями стали «новые русские», отразившие былинный образ сильных и богатых (пусть и не очень умных) персонажей, посрамлявших чужестранцев силой мошны и способностью к употреблению немереного количества алкоголя. В этом образе не было (и, наверное, не могло быть) расизма. Новыми врагами стали при этом чужаки, недавние пришельцы на улицы родных городов, плохо говорящие по-русски и ведущие себя не по «понятиям» (то есть «нашему» своду законов), — «черные», «чурки», «чучмеки», «хачики» и иже с ними.
Народные стереотипы получили адекватное отражение в массовой культуре, сотворяемой желающими «бабла» эстетами. Многочисленные телевизионные «русские проекты» и возрожденные «голубые огоньки» апеллировали к полузабытому чувству советской общности. При этом компании положительных персонажей всегда были этнически разнородными. Характерным примером в этом отношении может служить подконтрольная временно проживающему в Лондоне русскому православному еврею Борису Березовскому московская радиостанция «Наше радио», транслирующая исключительно «русский рок». В созданной ей в 2000-2001 годах серии коротких комедийных радиопередач «Везде наши» утверждалось, что многие популярные в России западные актеры и певцы на самом деле являются бывшими гражданами республик СССР, родившимися в Твери, Бобруйске, Житомире, Баку и Ташкенте и только волею судеб попавшими в чужой шоу-бизнес.
Однако особенно к концу 1990-х годов в массовой культуре стал однозначно явлен и облик нового врага — им стали даже не чеченцы, с которыми Россия вела войну и которым так или иначе отдавалось «должное» уважение, а американцы.
Антиамериканизм
«Один американец / засунул в жопу палец / и думает, что он / заводит граммофон» — эта немудреная вопилка 1920-х годов была воспроизведена новейшими медийными средствами и преподнесена «массам» в качестве последнего откровения. Образ почти смешного врага, который не устоит против русской брутальности, девушек, алкоголя и мороза, был взят и затем ретранслирован нации в самых различных видах — от безусловного чемпиона в этом жанре фильма «Брата-2» и рекламы сигарет «Ява» «Ответный удар» (с колоссальной сигаретной пачкой, обрушивающейся на Нью-Йорк)[4] до тысяч статей в прессе и выступлений пародистов. Весьма показательна в этом отношении трансформация взглядов (и текстов) любимца интеллектуалов Михаила Задорнова, который на рубеже 1980-1990-х годов красноречиво критиковал поведение «нашего человека» на его родине, в начале 1990-х не менее живо говорил о его некрасивом поведении за границей, но к концу 1990-х переключил весь свой сарказм на «тупых американцев», проигрывающих соотечественникам в знании географии и навыках устного счета.
В интеллектуальной среде сторонники антиамериканизма говорили об альтернативе культурно-политической ориентации: Европа или США. Старый Свет в их глазах был безусловно предпочтительнее — как по качеству утреннего кофе, так и по отсутствию большого количества толстых женщин. Главным же в Европе были «подлинные» традиции и культура — в то время как в США они были «ненастоящими». Россия с ее «тысячелетними культурными традициями» принадлежала к числу «настоящих» (хотя бы частично), что оправдывало ее нынешнюю незавидную реальность и давало надежду на лучшее будущее.
Таким образом изменчивые народные стереотипы и комплексы, сформулированные, зафиксированные и эксплуатируемые пропагандистскими образцами массовой культуры (включая рекламу) и подкрепленные устойчивыми мифологемами, свойственными интеллектуальной элите, формировали новый образ врага нации — грубого, простодушного и тупого, малокультурного американца-насильника. В мирное время такой персонаж вызывал иронию, в ситуации обострения международных отношений — страх и желание «нанести ответный удар». Облитые мочой двери американского посольства во время бомбежек Сербии в 2000 году и многочисленные митинги протеста периода войны в Ираке — лишь знаковые выражения подобных тенденций. Если в 1992 году майка или куртка с американским орлом была предметом гордости ее владельца, идущего по московской улице, то в июне 2003 года, чтобы ее надеть, требовалась определенная гражданская смелость.
Найденная общественно-политическая конструкция позволила обрести твердую национальную почву под ногами многим российским политикам — от сконструированного тем же Березовским предвыборного блока «Медведь», использующего образ живого тотема России[5], до экзотического для среднего обывательского уха проекта «Русский ислам», стартовавшего в Приволжском федеральном округе. Сливки новых национальных интеллектуалов к 2002 году сгустились в виде «Серафимовского клуба», претендующего на разработку мобилизующей нацию, достаточно консервативной и немного православной, но ни в коем случае не расистской идеологии.
Национализм и традиционализм
Общий язык, отталкивающиеся от него культурные символы, единая граница и образ врага скрепляют нацию. В большей или меньшей степени их разделяют все значимые субъекты российского общественно-политического поля. Однако расистский вариант русского национализма, обращенный против сограждан, по-прежнему актуален как минимум для части общественно-политических организаций России, особенно для тех, кто предлагает нации вернуться к лучшим «социальным» достижениям предыдущих поколений, — традиционалистов. Крупнейшими из них являются Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) и Русская православная церковь (РПЦ).
Эти разнородные по типу социальные организации на самом деле обладают рядом общих признаков. Церковь выступает в качестве субъекта политического пространства, имеет свою не декларируемую публично политическую платформу и официально оформленную социальную доктрину. Партия претендует на свою роль в сфере «духовности», многие ее активисты и рядовые члены исповедуют сакральные культы Ленина и Сталина.
Несмотря на прежнюю политику коммунистов по отношению к церкви, в настоящее время эти организации являются стратегическими союзниками. Их объединяет общая группа социальной поддержки (хотя у коммунистов она, безусловно, шире) — пожилые и малообразованные люди, всерьез недовольные происходящим в стране, тоскующие по временам своей молодости, ненавидящие нововведения и тех, благодаря кому эти нововведения стали возможны. Список врагов у этих людей достаточно длинный, и немаловажную роль в нем играют «инородцы». Поскольку настроения политического актива этих организаций сформировались в 1940-1970-е годы, неудивительно, что наиболее злокозненными «инородцами» считаются евреи. Подыгрывая настроениям своих активистов, руководители центральных и местных подразделений этих организаций регулярно делают ксенофобские и расистские заявления — как публично, так и в частном порядке.
На традиционалистском поле пытаются найти себе общественную поддержку и некоторые другие политики формально довольно разной политической принадлежности. В частности, к каждым выборам возникают «большие» проекты, созданные более молодыми, чем лидеры КПРФ, но «национальномыслящими» политиками. В выборах-2003 в этой роли выступает «Народная партия», выставляющая на втором месте списка своих кандидатов референта патриарха. Однако традиционалистская аудитория стабильна в своих симпатиях. «Воцерковленные» (то есть действительно активные) верующие голосовать не ходят, остальные поддерживают, как правило, КПРФ.
Мигранты, скинхеды, Лужков
Пока имперские русские националисты формировали общность нации, в стране появилась серьезная проблема, осознание которой пришло только в начале нового века. Страна с вымирающим коренным населением и сравнительно высоким уровнем жизни стала привлекательна для трудовых мигрантов из соседних государств и далеких стран. К тому же сохраняющийся низкий уровень производительности труда в России приводит к нехватке рабочих рук и потребности в низкоквалифицированной рабочей силе. В результате страна быстро оказалась на втором месте в мире по количеству трудовых иммигрантов (не менее 10 миллионов человек), а населению пришлось привыкать к «нашествию» такого количества чужаков.
Мигранты стали «естественным» объектом ненависти для русских националистов, тем самым «полем», на котором, как им представляется, они могли бы бороться за голоса избирателей, в массе своей (особенно в крупных городах) не одобряющих появления в зрительном поле новых типов лиц.
Проблема мигрантов дала старт и новому витку развития идеологии и практики русского национализма, породив движение скинхедов.
Российские скинхеды появились первоначально как культурно-финансовый проект «правых рокеров» (в частности, «Корпорации тяжелого рока»)[6] и политизированных неоязычников, мечтающих о возрождении белой расы и арийского духа в борьбе с силами зла и «атлантистами» (короче говоря, о войне немцев и русских с англосаксами, которыми, по мнению оказавшего некоторое влияние на среду бритоголовых Александра Дугина, сейчас управляют евреи). Естественно, что бритоголовые, первоначально появившиеся на московских улицах и выделившиеся из среды металлистов и панков, были (да и остаются) частью международного ультраправого движения, смешивающего в разной пропорции расизм в его нацистской интерпретации, язычество и футбольный фанатизм. Это подтверждает, например, система ссылок в Интернете, по которой с сайтов российских скинхедов через сайты нацистских групп из Польши, Португалии и Британии можно набрести на мирные пейзанско-языческие музыкальные проекты где-нибудь в Швейцарии или на Среднем Западе США. С социологической точки зрения участие в группах скинхедов — один из путей социализации городских подростков (наряду с фанатскими музыкальными и спортивными группами и молодежными бандами), неизбежный в современной городской среде.
За десятилетие, прошедшее после начала деятельности скинхедов в России, их идеология упростилась и одновременно существенно изменилась. В настоящее время верхушка групп скинхедов (само по себе движение сильно децентрализовано и не имеет официальной общей организации, фиксированного членства, признанных СМИ), более «продвинутая» в интеллектуальном отношении, забыв об «атлантистах» Александра Дугина, говорит о противодействии сил зла (черной и желтой рас, а также евреев) силам добра (белой расе). Прагматичная идеология рядового состава скинхедов представляет собой пожелание их мам, внушавших детишкам, что было бы хорошо, если бы «черные» убрались куда-нибудь с рынков, там снова торговали бы только русские и цены были бы ниже. «Чистка» — то есть насильственное удаление «черных» с рынков, их многодетных семей из жилых кварталов, а водителей с купленными правами с автомагистралей — составляет суть весьма практичной идеологии бритоголовых: если кому-нибудь здорово набить морду, то он либо умрет, либо будет вынужден покинуть недоброжелательно настроенный к нему район.
Скинхеды были одним из множества культурно-музыкально-социальных проектов (в России также существуют относительно небольшие группы, например, поклонников регги или рэпа), однако на волне недовольства мигрантами они быстро набрали популярность и стали серьезным социальным явлением. В настоящее время общая численность групп скинхедов в России сопоставима с общим количеством других организаций русских националистов, однако по активности скинхеды значительно их превосходят. Практически еженедельно СМИ сообщают об убийствах, жестоких избиениях, совершенных скинхедами на улицах Москвы, или о затеянных ими групповых драках. Из провинции подобные сообщения поступают реже — не столько потому, что подобных инцидентов там совершается меньше, сколько по причине нежелания региональных властей признавать существование проблемы. Как и в Москве, часто преступления, совершенных скинхедами, они фиксируют как «хулиганство».
Скинхеды могли бы не стать серьезной проблемой, если бы на протяжении всех 1990-х годов не получали скрытой поддержки от местных властей и правоохранительных органов — в первую очередь милиции. Местные власти, особенно в столице России, вероятно, видели в бритоголовых рычаг давления на нежелательных гостей столицы и канал выброса негативной энергии городской молодежи. Хотя Лужков признал «москвичами» представителей этносов, давно проживающих в столице (в том числе, если не в первую очередь, евреев), по отношению к мигрантам он проводил политику систематической дискриминации, что, несомненно, было одной из составляющих его беспрецедентно высокого рейтинга. В московской милиции уровень этнической ксенофобии в отношении всех «черных», помноженной на корыстный интерес вытрясти из них побольше денег, был также огромен. Лишь три погрома подряд, совершенные скинхедами в 2001-2002 годах, и серьезное давление, оказанное посольствами на мэрию по поводу десятков случаев нападений на дипломатов и иностранных граждан, несколько изменили ситуацию. Милиция, получив однозначный приказ «сверху», начала последовательный «разгром» организаций скинхедов, хотя при этом по-прежнему старается скрывать их преступления в рамках статистики «обычных» преступлений.