Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2003
Станислав Анатольевич Савицкий (р. 1971) — литературовед, арт-критик, научный сотрудник Российского института истории искусств и кафедры славистики Университета Хельсинки. Автор книги «Андеграунд. История и мифы ленинградской неофициальной литературы», вышедшей в 2002 году в Научной библиотеке «Нового литературного обозрения».
Сделано немало. Проект памятника Гоголю, вышучивать который последние лет двадцать было просто лень, похоронили на «кладбище четырех архитекторов». Теперь на Манежной площади стоят бюсты Кваренги, Растрелли, Росси и Трезини — подарок наших итальянских друзей. Неподалеку, в садике за Зимним стадионом, возвели дом образцового евробыта с фантастически дорогими квартирами. Новую историческую эклектику, комбинирующую оранжерейные окна с классицизмом, а особняк с комодом, попытались прикрыть массивным памятником Тургеневу; на этом временно остановились. Инженерному замку чуть было не вернули первоначальный облик, но свежевырытая канавка перед отреставрированным фасадом вскоре была обезвожена, поскольку стоячая вода зацветала и пахла болотом. Во дворе замка посадили черного-черного Павла, а во дворе Академии художеств — разлапистого Шувалова, которого Церетели пристраивал на Малую Садовую. Вышло удачно: обоих снаружи не видно. Тем временем на Островах новые дома росли как грибы после дождя. Поскольку это беспроигрышное место для элитных построек, облик здания здесь прежде всего знак состоятельности жильцов. Все остальное — архитектура.
Евровсё для евровсех
На фоне интенсивного строительства в историческом центре общественная дискуссия по поводу проектов нового здания Мариинки прозвучала как торжество программы модернизации города. Питер обновляется, причем 300-летие придало местному сюжету государственный масштаб. Помпезность празднеств превзошла все вместе взятые пушкинские годовщины. Пережив новую волну реставрации, загородные резиденции императорской семьи баснословной роскошью убедили и прожженного скептика, что Россия — сказочно богатая страна. Так отчетливо, как в юбилейную неделю, слова о продолжении дела Петра I и скорейшей европеизации всей страны не звучали, пожалуй, ни разу. Как нельзя кстати пришелся «Русский ковчег» Сокурова, проиллюстрировавший западничество власти красотами имперской сокровищницы. Иностранцам можно только позавидовать: в переводе вся глубина режиссерских озарений теряется, и кино идет на ура как занимательная видеоэкскурсия по Эрмитажу.
Бывшая столица империи, в очередной раз решительно взявшей курс на Запад, остается одним из немногих свидетельств единства России и Европы. Питеру прочат большое будущее. Город возвращается в историю после музейной спячки последних десятилетий, и эти изменения, в конечном счете, должны быть на пользу. Конечно, хотелось бы видеть в новой архитектуре больше вкуса, но разве застройка второй половины XIX- начала ХХ веков, в значительной степени определяющая современный облик города, так уж безупречна? Став после реставрации ярким образцом китчевого эклектичного модерна, Дом книги лишь упрочил сомнения в безукоризненности строгого петербургского стиля и других основаниях для туристических восторгов. Интересно, что останется от нынешних представлений о Питере после того, как будут приведены в порядок многочисленные псевдобарочные здания и доходные дома? Интенсивное строительство и реставрация исторических построек — начало модернизации города, кульминацией которой будет возведение нового театра. Чтобы не слишком глубоко проникаться пафосом исторического момента, стоит посмотреть на ситуацию глазами горожанина. Маленький масштаб, предпочтение незначительных деталей большим идеям, субъективное восприятие города, бытовая прагматика, взгляд изнутри, обыденная речь и питерская ирония — не менее веские основания для экспертизы, чем общепринятые. Краевед забывает в исторических подробностях о современной повседневности. Архитектор сугубо практичен и редко принимает общие размышления к сведению, пока дело не доходит до написания стейтмента. Реставратор и строитель решают задачи на местах, считая все эти разговоры пустой тратой времени. Турист потребляет их работу, замыкая цепочку. Любопытство к показательной истории, рассеянный взгляд, гордость за национальное достояние, паломничество в музей — факторы сезонной миграции отряда «культурных». «Рим? Потрясающие музеи! Прекрасные пляжи! Отличный шоппинг!» Поход в музей — обязательный ритуал любого тура, и делать это нужно по воскресеньям, как и положено христианам.
В позднесоветское время ленинградцы воспитали в себе культ города, превратившись в идеальных туристов. Став музеем дореволюционной истории, Ленинград прививал своим жителям ощущение архивной единицы. Об этом — один из лучших романов 1970-х, «Пушкинский дом» Битова. Кстати говоря, представление об интеллигентности питерцев — исключительно советское. Разве такими предстают обитатели холодной бездушной столицы в русской литературе XIX века? Питерский патриотизм, унаследованный от советской эпохи, не противится модернизации, но ставит много вопросов, осложняя способы обновления. Начнем с того, чего не стоило бы делать, — бессмысленности строить из себя старожила. Я прекрасно помню, сколько стоила бутылка 0,3 и почем брали майонезную баночку в пункте приема, на месте которого построено здание оргкомитета чемпионата мира по хоккею (одиннадцатое место сборной России). Стоявший здесь же пивной ларек, воспетый в прозе Довлатова, был милее сердцу, чем новый дом и скульптура «Река Времени» вместе взятые. Тем не менее умиление стариной выглядело бы неловко, поскольку ностальгия скомпрометирована дикостью позднесоветской повседневности. Предаваться лироэпическим настроениям — далеко не лучший способ обдумывания советского опыта.
Не стоит забывать, что от имперского Санкт-Петербурга осталось не так уж много. Детище Петра было Ленинградом четверть своей недолгой истории. Линеарно-осевой генеральный план за советское время был размазан хаотическими застройками в районах, прилегающих к центру, и строительством на окраинах. Конструктивизм, кировки, сталинский ампир, дома, построенные немецкими военнопленными, хрущевки, брежневки и серийные здания не могли не изменить облик города. В заблуждение могут ввести парадные фасады Академии наук или Юсуповского дворца, но разве не были они следствием позднесоветской программы реставрации памятников — как и императорские резиденции в окрестностях? Между прочим, Зимний дворец, ставший музеем в советское время, путать с Эрмитажем начали на памяти наших родителей. Виды имперского Петербурга — воплощение советской идеи города-музея под открытым небом, восстановленного в послевоенную эпоху. Сейчас же санкт-петербургское для бывших ленинградцев — это в первую очередь ларьки, мощенные плиткой тротуары центральных проспектов, маршрутки, вечеринки в клубах, бутики и рестораны с ошибками в названиях («Iwengo», «Римбауд и Верлаине»), пивная бутылка в руке прохожего, изобилие товаров, авария на линии метрополитена, броская реклама и непрестанная оптимизация жизни. Можно любить этот город как Петербург Гоголя, Достоевского или Белого, но современный СПб., оказавшийся в центре государственной модернизации, — постсоветское место. Кажется, это модно не замечать.
Новый театр — эмблема программы модернизации, в которой решающую роль сегодня играет западническая питерская элита. Интенсивное строительство в городе стало фоном для эпохального проекта, трехсотлетие прибавило ему значимости. Теперь у нас все должно стать как в цивилизованном мире — и это может только радовать. Правда, иногда создается впечатление, что вестернизация тоже досталась по наследству от похороненной утопии. Разве она не похожа на построение старого доброго советского «Дикого Запада» — нелепой детской аппликации, в которой есть немножко всего: вкладыш от бублегума, кадр из телеэкранизации Дюрренматта, вырезка из журнала «Америка», пуговица от джинсов и настоящая наклейка «Adidas»? Евростандарт – это сбывшиеся мечты о поездке в капстраны и фирменных шмотках. Вполне возможно, что сейчас на передовой капитализма Москва и Петербург выглядят гораздо западнее самого западного Запада. Цивилизация пришла в наш аул, и новый театр должен быть как нельзя кстати на фоне евровсего.
Не ждите Бодрийяра
Пока что нам не с чем сравнивать застекленный двор Британского музея, пирамиду во дворе Лувра или новый купол берлинского Рейхстага. Возможно, положение будет исправлено усилиями маэстро Гергиева. Мосс и участники конкурса, объявленного после шумихи вокруг «мусорных пакетов над Крюковым каналом», предлагали полностью перестроить пространство за старым театром. Выиграл проект Доминика Перро — государственного архитектора социалистической эпохи Миттерана, во время которой в центре Парижа было построено несколько знаменитых современных зданий. Кандидатура как будто бы подходящая, учитывая, что в задачи конкурса входило спроектировать имперский театр. За исключением одного все проекты предлагают подковообразный зал с президентской ложей. Спрашивается: зачем, если он уже есть в старом здании? Этот театр очевидно нужен власти, этот театр — детище маэстро Гергиева, мечтающего построить новую сцену и играть несколько спектаклей в день. Экспансия зрелища, имперскость, вестернизация — таковы исторические устремления, обосновывающие этот проект. Здесь речь не идет о новом экспериментальном театре наподобие того, что построил Вагнер в неприметном городке Байрейт (а почему бы не сделать новую площадку в Бологом или Киришах, не ограничиваясь выступлениями в Выборгском замке раз в год?). Но ведь и Людвига Баварского на горизонте не наблюдается.
Новую Мариинку в Питере принимают заранее. Всем нравится, что будет что-то современное, хотя существенной разницы между проектами, участвовавшими в конкурсе, никто не замечает. Все эти предложения — не конкретные варианты построек, а поэтические грезы о возможностях. Авторы рисуют в воздухе прекрасные мечты. «Ощущение пребывания внутри легкой волшебной сферы» охватывает одного из русских участников конкурса, когда он совершает воображаемую прогулку по своему театру. Его иностранный коллега обещает «атмосферу легкости, прозрачности и волшебства», в которой «людям захочется помечтать». Нам неизбежно предстоит «проникнуть в архитектуру, достигнуть ее тайн и вознестись с ней к горизонтам искусства». Проекты выглядят как сказочные хрустальные дворцы, совершенная утопия, чилл-аут для внуков строителей коммунизма. Ни один из них не учитывает своенравный питерский климат. Первый же упрек победителю состоял в том, что позолоченный купол в форме многогранного кристалла, судя по всему, придется мыть специальному подразделению МЧС. Особенно интересные задачи — очистка от снега и размораживание выдвижного мостика, соединяющего два здания, в зимний период. Между тем, по мнению руководства Мариинки, проект Перро представил самое лучшее акустическое решение. Смущает только то, что считанные единицы из тех, кому довелось заниматься в парижской Библиотеке Миттерана — новом помещении Национальной библиотеки, самом знаменитом детище архитектора, прославившегося функциональными изъянами своих построек, — воздерживаются от комментариев неприспособленности этого здания для книжных штудий.
Радужные мечты не рискнули разрушать даже русские участники конкурса, чьи шансы на победу никто не переоценивал. Местный контекст не играл никакой роли, нужно было грезить. Знание города или хотя бы района постройки не входило в условия задачи. Приглашенные звезды мировой архитектуры представляли Питер как те самые туристы — «Потрясающие музеи! Прекрасные пляжи! Отличный шоппинг!» В свое время итальянские и немецкие зодчие жили здесь долгие годы. Теперь же все иначе. Новая Мариинка — это совершенно новая Мариинка. Поэтому не стоит брать в расчет ни уютную провинциальность Коломны, воспетую Александром Бенуа, ни часовню на Крюковом канале, ни фрагмент Литовского рынка Кваренги, ни тем более уж Дом культуры Первой пятилетки, перестроенный из конструктивистской башни в сталинский дворец. Робкую попытку ввести русскую тему предпринял Исодзаки, процитировав конструктивизм Малевича и Лисицкого, но этого явно не следовало делать. В конце концов, даже выбор проекта Перро скомпрометировал идею конкурса. Граненый кокон, дразнящий блеском галок и сорок, — нелепый компромисс между радикальностью первого проекта Мосса, консервативными настроениями и интригами чиновников. Украсить «замерзшее болото» гигантскими стеклянными мешками для мусора было бы действительно мощным обновлением города, но тут возникли некоторые разногласия, поступило предложение объявить открытый конкурс, прозвучали требования уравнять в правах русских и иностранных архитекторов — и грандиозный эксперимент стал еще одним шагом по упрочению культурного сотрудничества между Россией и Францией. Вся эта история звучит как провинциальный анекдот — затянутый, нелепый, с длиннющей бородой. Надежды на то, что Бодрийяр со товарищи нагрянут в новую Россию и давай писать о деспектакуляризации парасимулякра, смешны. Тут надо искать специалиста по комиксам.
Шоколад и культпоход
Модернизация с русской удалью Европе и не снилась, тем не менее дело все-таки не в буквализме, с которым понимается идея обновления. Снести все старье и сделать «новое, свежее, смелое», забыть вчерашнюю жуть навсегда и ринуться навстречу цивилизованной неизвестности — современная русская мечта. Позднесоветский музей действительно выглядит анахронизмом, но есть много способов его перестройки, помимо полного разрушения. Только один проект конкурса предлагал сохранить часть исторической застройки — накрыть дом культуры прозрачным стеклянным козырьком. Это намерение вызывает уважение не из-за любви к тоталитарному ампиру, но как желание работать с памятью. В конце концов, можно было обыграть и Литовский рынок. Кваренги — не только зодчий, изменивший облик города в екатерининскую эпоху, это и история борьбы неоклассицизма с поздним барокко. Неужели такой сюжет не может быть интересен? Архитектура, тем более новая архитектура, тем более в бывшем музее под открытым небом, могла бы уделять больше внимания истории и памяти. Однако такого заказа не поступило, и мы имеем то, что имеем. По признанию одного из конкурсантов, «в разгар творческого процесса архитектор работает как приемник — пытается уловить из эфира некий исходный импульс». Историческая память, как можно догадаться, совсем не интересна в местной ситуации, на эту волну сложно настроиться. Никто не находит странным существование папирос «Беломорканал», но представьте себе немца, закуривающего сигареты «Бухенвальд», и его супругу, предпочитающую «Дахау». Разумеется, безразличие к сталинской постройке лишь косвенно связано с тем, что в России о возможности местного Нюрнбергского процесса даже не шло речи. В первую очередь оно обнажает менеджерскую пустоту современности, страх перед самоопределением, неумение работать с историческим опытом при высокоразвитых навыках администрирования и модерирования. Архитектура Берлина знает другие примеры. Официальное название площади, на которой стоит Церковь Памяти, зачастую не помнят даже коренные берлинцы, для многих это площадь у той самой церкви. Эта постройка в историческом стиле, распространенном в эпоху кайзера Вильгельма, была сильно разрушена в годы войны. Развалину сохранили, построив с одной стороны семиугольную приземистую часовню, стены которой состоят из небольших квадратных витражей с абстрактным рисунком, — и высокую семиугольную башню с другой. Рядом вокзал и знаменитый зоопарк, здесь же начинается Курфюрстендамм — злачное место, чрево Берлина. Тут назначают встречи, устраивают гигантские технопарти, торгуют наркотиками и тратят время кто во что горазд. Организует это средоточие мегаполиса не что иное, как символ исторической памяти — величественная развалина и новый собор.
Мариинка — далеко не главная достопримечательность в Питере — своей славой обязана тому, что во второй половине XIX века здесь сформировались русская опера и балет. Здание театра с архитектурной точки зрения вполне посредственно и совсем не ассоциируется с радикальностью, особенно при взгляде на позднюю пристройку к левому крылу, разрушающую симметричную композицию. Начать обновление, по правде сказать, стоило бы с него самого, но где работать труппе? Эта тихая провинциальная площадь не связана с великими историческими событиями. Здесь нет возможности вернуть к жизни средневековую историю, как после археологических раскопок во дворе Лувра. В ней нет помпезности колониальной империи, поражающей посетителя Британского музея и знаменитой библиотеки, где кто-то писал «Капитал», а кто-то «Три разговора». Она не символизирует новую европейскую власть, как берлинский Рейхстаг, хотя и неотделима от перестроечных сюжетов, по-прежнему оставаясь советским театром с буфетом. Эти три примера архитектурной модернизации глубоко историчны. Между тем радикальная перестройка петербургского театра, начинающаяся с разрушения старых зданий, обесценивает ретроспективный взгляд. Сделать Васюки средоточием мировой культуры — мечта любого патриота, и чем грандиознее амбиция, тем провинциальнее результат.
Модернизация и западничество оказываются опрометчивым бегством от недавнего опыта, проекты забывают о современности в утопических грезах, и, в общем-то, сами зрители не очень понимают, чего ждать от нового театра. Всем давно надоели разговоры о великой советской эпохе, разрушающиеся исторические особняки, осуждение сталинского террора, потемневший от болотного климата конструктивизм, насмешки над брежневским безвременьем и прочее. Хочется чего-нибудь новенького. Например, театра с позолоченным куполом в форме многогранного кристалла. Он будет просторный, чистый и рентабельный — идеальный храм культуры для настоящих туристов. Между тем негативная инерция, продлевающая советский опыт, может быть бесконечна. Новые постройки и в Москве и в Питере постоянно упрекают в эклектизме, но разве не историзму учили архитекторов на протяжении последних десятилетий? Даже выбор, павший на проект ведущего зодчего французского социализма, напоминает о счастливом советском детстве. Вместо нового театра нас ожидает символ советского культпохода — расплавившаяся шоколадка в фольге, на которую так похож купол Перро.