Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2003
BirgitMenzel (р. 1953) — славист, литературовед, профессор Университета Майнца-Гермерсхайма.
В 2002 году несколько разразившихся в России литературных скандалов возбудили общественное внимание далеко за пределами страны. В их центре стояли три писателя резко противоположных направлений: Владимир Сорокин, Эдуард Лимонов и Александр Проханов. Московское издательство «Ad marginem», специализировавшееся на современной и постмодернистской философии и литературе, неожиданно опубликовало роман Александра Проханова «Господин Гексоген» — бульварный роман, написанный человеком, который как автор военных соцреалистических романов на протяжении десятилетий был известен под прозвищем «Соловей генштаба», а в качестве главного редактора праворадикальной газеты «Завтра» стал одним из ведущих национал-патриотических демагогов страны. Издатель защищал роман как литературное событие, в частности с помощью аргумента, что в нем впервые выведен как литературный персонаж президент Путин.
Провокация переросла в скандал, когда молодые радикальные критики истеблишмента[1], совместно с бывшими либеральными литературными критиками времен перестройки, заключили альянс с национал-патриотическими демагогами, сделав автора лауреатом премии «Национальный бестселлер»[2]. То, что подобные провокации не ограничиваются одной только литературной средой, демонстрирует случай чрезвычайно популярного исполнителя панк-рока Егора Летова и его группы «Гражданская оборона». Трансформация Летова из символа анархистского андеграунда в 1980-е годы в соратника Национал-большевистской партии Александра Дугина и Эдуарда Лимонова к середине 1990-х вызвала аналогичные полярно противоположные реакции[3].
Как объяснить этот альянс, как понять решение издателя? Почему молодые критики, воспринимающие себя как либералов, выступают в защиту расистского и антисемитского бульварного романа и одновременно против постмодернистской литературы таких авторов, как Владимир Сорокин? Почему прежние ораторы перестройки всерьез придерживаются теории политического заговора для объяснения этих событий и «разоблачения» издателя и критиков? Какую роль вообще играет литературная критика в постсоветском литературном процессе?
Параметры оценки — основные формы литературной критики
Ответы на эти вопросы можно получить, лишь учитывая традиции российской-советской критики, ее упадок и кардинальные перемены, произошедшие за последние десять лет. Прежде чем давать оценку этим традициям, внешний наблюдатель, тем более пишущий с точки зрения другой национальной традиции, должен раскрыть параметры своей оценки.
В литературной критике типологически различаются три основные формы, каждая из которых, при том, что они абсолютно различны, имеет свою собственную ценность и свою компетенцию: первая форма выступает с точки зрения общественности и связывает (в идеальном случае — опираясь на семиотические познания) отдельное литературное произведение с тем, что соотносится, по ее мнению, с интересами всего общества. Вторая форма исходит из автономии литературы, ее аргументация направлена прежде всего на эстетическое развитие, она принимает участие в творческой саморефлексии и опосредует ее. Третья из основных форм критики решительно отстаивает точку зрения публики, причем эта категория может охватывать совершенно различные слои читателей и, соответственно, наделять литературу различными функциями. Речь здесь идет о «средней интеллигентной публике», и тогда такие критерии, как «увлекательно», «интересно», «сложно», «скучно», «идеологизировано» и так далее, развиваются и передаются как квалифицированные вкусовые суждения.
Целью демократически развивающейся литературной общественности, которую Юрген Хабермас обозначает как «резонирующую общественность»[4], является равносильное и равноправное сосуществование всех трех форм критики, которые различаются как по своим адресатам, так и по сочетанию выполняемых ими функций: информация, рекомендация, полемика, интерпретация, обобщение. Грубо обобщая, можно сказать, что последняя из упомянутых форм преобладает в англо-американском языковом пространстве — там различие между академической наукой и литературной критикой гораздо меньше, чем в Германии и России, где эта форма с давних пор вела зачастую опальное, маргинальное существование[5]. Вторая форма соответствует типу, распространенному в наше время в Германии[6], в то время как первая из упомянутых форм критики традиционно преобладает в России. Однако здесь политические репрессии и цензура, начиная с XIX века, так существенно мешали дифференциации общественного мнения, что литература выполняла многочисленные функции (политики, философии, религии, публицистики, историографии и пр.).
Литературная критика всегда зависела от государства и при этом находилась под его опекой, поэтому ориентировалась на него как в положительных, так и в отрицательных оценках. Соответственно для нее особенно характерны такие признаки, как ярко выраженные дидактические жесты, глубоко укоренившиеся предубеждения против любой формы литературы и критики, не позиционирующей себя как социальная или социально-политическая, и восприятие себя как носителя и посредника великих идей и непреложных истин.
Традиционные средства, жанры и функции русской литературной критики
В Германии литературная критика со времен романтизма начала XIX века была разделена на академическое литературоведение и актуальную книжную критику — повседневную работу прессы[7]. В России же вот уже полтора столетия понимание литературы и общественная коммуникация оформляются, главным образом, «толстыми» журналами. Традиционная сила русской критики, ее способность к пророчеству основываются на программных статьях, начиная с годовых обзоров Белинского, через эссе критика-символиста Акима Волынского, через теоретизирующую критику формалистов Тынянова и Эйхенбаума, статьи мыслителей оттепели Владимира Померанцева и Владимира Лаквина, вплоть до знаковых текстов эпохи перестройки Игоря Дедкова, Сергея Чупринина и Натальи Ивановой. Напротив, рецензия, которая в форме индивидуального обсуждения одного отдельного произведения является на Западе традиционно доминирующим жанром фельетонной критики, в России всегда была наиболее порицаемым и оттого мало культивируемым жанром. В советское время рецензии были почти исключительно хвалебными, они посвящались случайным произведениям, их заказывали начинающим или третьеразрядным критикам. По большей части, они концентрировали в себе только отрицательные качества критического цеха[8]. Во всех жанрах, включая рецензию, для русской критики типичным признаком является то, что обсуждаемое произведение уже должно быть известно и прочитано. Цензура и «толстые» журналы, конечно, способствовали и формированию типичных стилистических и коммуникативных характеристик критики, к которым относились, наряду со склонностью к многословности и большим объемам, гораздо большее, чем в немецкой критике (в той мере, в какой вообще может быть оправдано подобное обобщение), пристрастие к метафорам, цитатам, намекам и полемике, как и вообще к «свойскому», разговорному стилю.
Упадок и перелом
На протяжении десятилетий литературная критика была единственной официальной инстанцией опосредования литературы и одновременно — рупором для неофициальной литературы и ее различных идеологических и эстетических течений. С внезапным уходом государства из литературной критики в 1990-1991 годах последняя потеряла свое былое значение и вынуждена сегодня довольствоваться крошечным полем деятельности. Является ли эта девальвация исключительно следствием коммерциализации или критика сама способствовала своей маргинализации? Какие из ее тенденций способствовали плюрализации и демократизации литературного процесса, а какие тормозили их?
Коммерциализация культуры меньше чем за десять лет привела к упадку «толстых» журналов, таких, как «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов». Этот упадок во многих отношениях достоин сожаления и является невосполнимой утратой. Их тиражи с 200 000 – 300 000 до 1986 года, а для некоторых с 1-2 миллионов в 1990-м упали в среднем до 3000-8000 экземпляров. Большинство из этих журналов сегодня едва могут существовать на собственные средства. С 1992 года произошло массовое перемещение литературной критики в ежедневные, еженедельные газеты и глянцевые журналы. Книга критика, занимавшая в советское время прочное место в литературной жизни, просто исчезла (в Германии подобного жанра, за немногими исключениями, никогда не существовало)[9]. Темп и динамика написания и публикации произведений литературных критиков чрезвычайно возросли, от четырехмесячного производственного цикла журналов до еженедельного и ежедневного ритма газет, а с недавних пор также и Интернета, в котором образ критики меняется еще быстрее. Со взрывообразным ростом предложения по печатным средствам массовой информации (как российским, так и зарубежным) и связанным с этим растущим давлением рынка в течение нескольких лет появились новые функции критики, с которыми западные культуры знакомы уже много десятилетий: неразрешимое напряжение между служением искусству и рынку, между лояльностью по отношению к произведению, спонсору, автору и публике.
С 1997-1998 годов Интернет все больше выступает как средство литературных дебатов, в то время как радио и телевидение до сих пор почти не используются. При этом присутствие в медиа, при всей неоднозначности таких выступлений — между развлекательным событием и образовательной задачей, — является немаловажным критерием успеха и силы воздействия критики. Эффект роста популярности автора, книги или критика после появления их на телеэкране в Германии можно было наблюдать на протяжении многих лет на примере передачи «Литературный квартет», которую вел Марсель Райх-Раницкий[10]. Еще прочнее и дольше немецкая критика занимает свою нишу в общественных радиовещательных учреждениях. В России до сих пор существует лишь несколько молодых критиков, которые, являясь нередко и корреспондентами интернет-изданий, готовы выступать на неоднозначной сцене телевидения, реже — на радио[11]. При этом они, вольно или невольно, становятся звездами критики и, таким образом, завоевывают широкую аудиторию.
Тем более достоин внимания тот факт, что Интернет поразительно быстро стал наиболее оперативным средством информации и дискуссии, обладающим способностью самого быстрого реагирования. Всего за несколько лет был создан весьма обозримый портал для электронного распространения ныне малотиражных «толстых» журналов и текстов из газетной критики. Здесь же предлагается информация о критиках и постоянно действующие дискуссионные форумы с их участием, доступ на их домашние страницы, а также на сайты издательств. В портале можно найти существующие исключительно в электронной версии литературные журналы и литературные конкурсы, которые могут проходить как внутри страны, так и за ее пределами[12]. В этих форумах принимают участие не только молодые корреспонденты информационной сети, но и критики, принадлежащие к различным поколениям и направлениям, хотя в последние месяцы их участие быстро пошло на спад. При прыжке от традиционных форм коммуникации к электронным информационным технологиям появляются новые проблемы, но и новые возможности: сетевая коммуникация, которая навязывает свои стиль, темп и оперативность и печатным средствам массовой информации, открывает пространство и пути для литературной коммуникации по ту сторону традиционных иерархий. Но одновременно она способствует и появлению поверхностного стиля, отказу от основательного анализа, сохранению традиционных тенденций к графоманским излишествам и грозит еще долгие годы отнимать время и место у аналитически-прогностической, неидеологизированной литературной критики[13]. Наконец, стоит поразмыслить над тем, что этот медиум, при всей его распространенности, в России все еще ограничивается узким кругом адресатов и по-прежнему постоянно меняет свой облик.
Наряду со сменой средств коммуникации происходят также изменения в «личном составе» критиков. Споры о нормах и системе культурных ценностей всегда были отмечены конфликтами поколений. Во время перестройки ведущие позиции заняло поколение оттепели, которое и определило стиль и ход дебатов. Многие из его представителей повторно восходили на сцену истории, чтобы довести до конца идеологические конфликты, тлеющие еще с 1970-х годов. Вплоть до 1990-х масштабы оценок устанавливались критиками того поколения, которое придерживалось литературной модели классики, просветительской оппозиции и норм высокой литературы. Ранее запрещенное литературное наследие теперь претендовало на почти неограниченный авторитет.
К середине 1990-х годов большая часть представителей этого старого поколения оттепели исчезла из литературной жизни. Сегодняшние дебаты, за небольшим исключением, проходят между нынешними ведущими представителями среднего поколения, так называемыми «сорокалетними», и молодыми критиками, которые начали публиковаться только в 1990-х годах. При этом на смену бывшим идеологическим позиционным боям перестройки пришло взаимное игнорирование. Отдельные группы единомышленников конкурируют непосредственно за благосклонность читателя, за общественное признание и успех, но по отношению друг к другу придерживаются почти аутистской замкнутости. Это — одна из причин того, что пропасть, отделяющая немногочисленную элиту от широких кругов читателей, становится все больше. Новое поколение порой очень молодых критиков, которые создают себе имидж в качестве корреспондентов информационной сети и провокаторов-эксцентриков, хоть и оживило литературное поле, но одновременно усилило идеологическую и эстетическую поляризацию. При этом нельзя недооценивать тот факт, что со времен открытия границ возникли конкурирующие системы престижа — советские и постсоветские, но, прежде всего, российские и западные. Внимание академической науки или СМИ на Западе существенно влияет на образование экономического и символического капитала в российском литературном процессе, на позиции и статус отдельных критиков, авторов, издателей и агентов и воздействует на их внутренние конфликты.
Литературные премии и рецензии — между общепринятыми нормами и индивидуализацией
Одной из возможностей, при помощи которой литературная критика после ликвидации созданной государством нормативной системы пытается достичь широкой аудитории, пробудить интерес к литературе и заново провести классификацию литературного поля, является учреждение литературных премий[14]. На стыке между государственной культурной политикой и частным меценатством могла бы возникнуть функция селекции и отбора для создания новой литературы, возможность новой переоценки традиционных форм, плюрализации литературных моделей. Однако та система премирования, которая начала создаваться в 1990-х годах, еще нередко несет в себе черты прошлого, когда вместо инновационного дебютного произведения отмечают менее удачное произведение канонизированного автора, в знак признания его творчества в целом, и этим укрепляют традиционно авторитетные каноны. С другой стороны, инфляция новых премий — с 1991 года их было учреждено больше 100 — и временами навязчивая страсть к рейтингам и спискам бестселлеров являются, скорее, признаками нового явления[15]. Однако при взгляде на немецкий литературный призовой ландшафт становится ясно, что в этом отношении он не сильно отличается от российского[16]. Таким образом, здесь, скорее, намечается все большее сходство между ситуацией в России и в Германии.
Премии, несомненно, являются очень важным средством получения международного признания для начинающих авторов из метрополий, и еще в большей степени — из провинции, однако на покупательское и читательское поведение российской публики решения жюри литературных премий пока еще не оказывают зримого воздействия. Поэтому остается открытым вопрос, сможет ли эта система влиять на развитие литературы и воспитывать вкусы в культурном поле, состоящем из авторов, издателей и читателей.
С тех пор, как литературная критика переместилась в газеты и Интернет, рецензия как форма обсуждения одной отдельной книги или подборки книг стала ведущим жанром российской критики. Кажется, что время традиционных статей большого формата прошло.
Постмодернистские критики нового поколения предпочитают динамику коротких текстов и поэтому превозносят Интернет в качестве наиболее подходящего коммуникативного средства, поскольку они полемизируют с многословным стилем и «универсальным дилетантизмом» интеллигентов-шестидесятников. Но и в этом можно увидеть не только инновации, но и потери. Например, в Германии, где преобладают рецензии на отдельные книги, писатели и сторонние наблюдатели часто выражают сожаление по поводу распространенной самоизоляции в индивидуальных эстетических оценках, одной из причин которой является отсутствие связного анализа и концептуализации.
Ясно одно: рецензирование «после прочтения» теперь возможно лишь ценой существенного снижения влиятельности рецензии. Необозримость книжного рынка требует информированного предварительного выбора литературных новинок. С этими изменениями сложно совладать не только критикам старого поколения. На этом примере наиболее отчетливо видно, насколько сильно русская критика, как прежде, так и теперь, несет отпечаток своего прошлого. Большинство рецензий едва ли могли бы удовлетворить «резонирующую общественность» или придать импульс литературному процессу, поскольку они содержат слишком мало информации, слишком мало анализа и слишком много никак не обоснованных оценок. Особенно в глянцевых журналах, таких, как «Карьера», «Профиль», «Парадокс» или «Русский журнал», рецензии зачастую ограничиваются развернутой рекламой. Пусть с повышением ценности рецензий происходит все большее проникновение новой литературы в сферу внимания газет — исследование тем рецензий, частоты их появления и предпочтений в «толстых» журналах 1997-1998 годов представляет собой пока еще совсем иную картину: как прежде, так и теперь 86% рецензентов старше 50 лет, они почти не обсуждают современные литературные новинки и иностранных авторов[17].
Что чаще всего бросается в глаза, так это недостаток конкретного анализа и описания, наглядно и убедительно изложенного материала, способного обосновать оценку литературного произведения, независимо от того, выступает ли критика в качестве защитника литературы, общества или же читателя. То, что Левин Шюккинг в своей появившейся в 1923 году, переизданной в 1961-м и до сих пор достойной внимания книге «Социология литературного вкуса»[18] назвал недостаточным обоснованием вкусовых оценок, встречается во многих сегодняшних рецензиях в российских газетах. Возможно, это наследие распространенной в советское время модели эклектичного, компетентного во всех вопросах интеллектуала, но, может быть, здесь также сказывается отсутствие общественных дискуссий, которые могли бы служить в качестве форума и рефлектора для критики.
В Германии в конце 1960-х годов на протяжении нескольких месяцев ряд преимущественно молодых радикальных литераторов и критиков вели полемику с несколькими так называемыми «великими критиками», критикуя сам институт авторитетных судей искусства и вкусов и хранителей образовательных канонов. Молодые критики требовали расширения литературных норм и ценностных ориентиров, предметов и способов изображения литературы, включения в них как популярного чтива, так и экспериментальной инновационной литературы, доступной лишь узкому кругу читателей[19]. Ускоренная этими дебатами отмена связующих норм и отказ от любых канонов вызвали в последующие десятилетия новые проблемы и, в частности, привели к нехватке структуры и ориентиров в сфере образования в Германии, так что в последние годы вновь возобновились споры о связи канона и цензуры. Тем не менее начавшаяся в 1968 году дискуссия все же привела к большей толерантности по отношению к разным типам и моделям литературного письма как в немецком академическом цехе, так и в самосознании литературной общественности.
В России расширение спектра норм и форм критики (как «эстетической», так и «с точки зрения публики») до сих пор наблюдается только в зачаточном состоянии. Коллективная саморефлексия, как показали некоторые дискуссии и интернет-форумы, началась только в недавнем прошлом[20]. Сегодня существует лишь несколько высококвалифицированных, филологически компетентных и блестяще пишущих молодых русских критиков. Социализированные в «свободных» нишах интеллектуального пространства, они готовы ответить на вызов новой, иной литературы[21]. Их все еще очень мало, как мало и тех, кто готов посвятить себя задаче продвижения западной литературы на российский рынок. Выбор рецензируемых иностранных произведений и ситуация, когда несколько, часто случайных, имен[22] очень быстро подхватываются многими критиками, а вместо анализа или объяснения неизвестной до сих пор литературы лишь провозглашается положительная или отрицательная оценка, позволяют предположить, что критики чаще руководствуются мотивами эксцентричной, модной саморекламы или вкусом к экзотике и маргинальному, нежели желанием довести до российской читающей публики новинки иностранной литературы или хотя бы представить контекст международных дискуссий. Еще меньше критиков, которые квалифицированно высказываются о почти необозримом, сложном поле популярной массовой литературы, систематически рецензируют и комментируют ее.
Вернемся к скандалу: модная истерия или кризис ценностей?
На основании приведенных наблюдений можно дать несколько разных объяснений упомянутому в начале статьи скандалу и сделать несколько выводов. Скандал этот можно рассматривать как истерику некоторых действующих лиц, утрачивающих свое положение в литературном процессе, как выражение жажды общественного внимания и популярности, а с точки зрения издательской позиции — как отчаянную стратегию аутсайдера, используемую для завоевания доли коммерческого рынка. В конце концов, роман «Господин Гексоген» так же, как и вышедший в свет в том же издательстве роман Владимира Сорокина, стал популярным бестселлером не сам по себе, а во многом в результате показной борьбы критиков и присутствию в СМИ. Скандалы и теории политического заговора всегда и везде, не только в России, служили средством для достижения краткосрочной популярности, придавая книге развлекательную ценность и продвигая ее в СМИ. Но часто эти скандалы отсылают к реальным конфликтам и проблемам. В Германии, где литературная критика на протяжении десятилетий занимает надежную нишу в ежедневных газетах и на культурных каналах общественных радиостанций, где индивидуально-эстетическая, заботящаяся о своей форме рецензия тщательно старается избегать общественно-политических суждений и тем более обобщений, также время от времени разражаются скандалы, стоит только автору затронуть неразрешенную проблему или болезненные моменты немецкого прошлого. Тогда внезапно меняется ее стиль, обычно (по сравнению с соседними, французской или английской культурами) исключительно объективный, взвешенный и сконцентрированный на литературно-эстетическом содержании. Тон становится резким, дебаты — исключительно политизированными и быстро переходящими к личным обвинениям. В последние годы это можно было наблюдать на примере дискуссий о Мартине Вальзере и Бото Штраусе[23]. Всегда, когда речь заходит о национальном вопросе, о вопросе вины, об антисемитизме, в немецкой критике эмоции перехлестывают через край.
При всех сходствах в типичной феноменологии скандала все же в российских спорах можно отметить некоторые исторически и социально-психологически обусловленные особенности. Эксцентричная, нивелирующая все моральные и идеологические различия игра немногочисленных критиков-анархистов, таких, как Лев Пирогов и Дмитрий Ольшанский, с националистическими и расистскими идеями и символами объединяется с затаенной обидой приверженцев Проханова по отношению к якобы чересчур либертарианской постмодернистской элите. Этот упрямо отстаиваемый альянс «анархо-либералов» и «национал-патриотов» направлен прежде всего против нового образа врага — politicаl correctness. Такая точка зрения в свое время на Западе подверглась критике Герберта Маркузе как «репрессивная толерантность». Она отсылает не только к констатированному В. Айсманном тиражированию прежних дуалистических структур мышления, но и к более глубоким социально-психологическим проблемам[24].
В отличие от этого поляризующего меньшинства, большинство российских критиков обнаруживает стремление к едва ли возможной в принципе национальной унификации. В ФРГ, с ее децентрализованным культурным процессом, возможно, вследствие самой ее федеративной структуры таких стремлений намного меньше. Критики, как правило, связаны с соответствующими редакциями и средствами массовой информации, но едва ли они станут объединяться в полемизирующие друг с другом группы или ориентироваться на цель и стиль «общей национальной критики». Во всяком случае, поиск корпуса единой национальной и — еще менее — единой мировой литературы немецкому критику, в отличие от российского, и в голову прийти не может. Продолжающаяся потребность в ведущих авторитетах и известное «стремление к унификации» также находят выражение в вышеупомянутой тенденции награждать литературными премиями творчество автора как такового, отвлекая внимание от отдельных инновационных произведений[25].
С тех пор, как с изменением некогда гомогенного рецептивного сообщества интеллигенции монополия критиков на толкование текстов столкнулась с конкуренцией со стороны издателей, агентов и дистрибьюторов, а массовый читатель посредством спроса и покупательского интереса стал участвовать в формировании книжного рынка, русская литературная критика вынуждена менять методы публикации и письма. Надеюсь, мне удалось показать, что ее символическая девальвация обусловлена не только экономическим кризисом, но в какой-то степени и особенностями самого критического цеха. Слишком долго его представители не считались с новыми нормами, с разнородными стилями новой литературы, слишком узким был горизонт той литературы, которую они способны были охватить, и слишком они были и остаются заняты самими собой, чтобы играть передовую роль в процессе плюрализации литературных и мыслительных моделей, в передаче альтернативных представлений, в формировании новых литературных вкусов.
Не подготовленная к изменению прежних норм и границ, к вторжению рынка, с его возросшим за 1990-е годы поляризующим воздействием на литературную критику, часть критиков реагирует на них призывами к авторитарному правлению и утверждению «особого пути» России, что приводит к упадку способностей к суждению и уровня дискуссии. Смесь цинизма, идеологизации и модного экстремизма, которая находит выражение в этих дебатах, демонстрирует опасную эстетическую и морально-этическую безответственность и представляется мне симптомом глубоко укоренившейся неприязни к плюрализму, но также и выражением нестабильности нынешних ценностных и нормативных структур среди части российских интеллектуалов.
То, что переживается как политическая и символическая девальвация собственной роли и как утрата социального значения, прежде всего, представителями бывшей духовно-литературной элиты страны, имеет последствия для всей культурной ситуации: уход этой элиты от ответственности за критическое осмысление актуальных культурных и ценностных конфликтов, за развитие параметров для их описания и оценки в литературе. Вместо этого наблюдается нивелирующее движение критиков в сторону регрессивной ностальгии мэйнстрима массового сознания. В соответствии с этим мэйнстримом критики чувствуют себя обманутыми политическим руководством, но и не видят возможности самим организовать свою жизнь, чувствуют себя брошенными или «уволенными» государством; бывшие идеалы перестройки — демократизация и реформы — дезавуированы, преданы и высмеяны; а литература, которая отображала эти процессы, обвиняется в их создании и отвергается.
Перевод с немецкого Серафимы Шамхаловой