Мордовский взгляд на Россию
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2003
Прошло более десятилетия с тех пор, как погиб Советский Союз. Россия до сих пор не может справиться с потерей четверти своей территории и половины населения. Она как человек, потерявший, скажем, ногу, мучается от фантомных болей и никак не может привыкнуть к перемещению центра тяжести.
Дело здесь, кажется, в том, что в сознании «советского» человека многонациональный характер страны носил скорее некий декларативный и, более того, декоративный характер, был такой же мнимостью, как «выборы», как коммунизм, при котором была обещана жизнь «уже этому поколению».
С одной стороны, никто в эти мнимости не верил; с другой стороны, без них подавляющему большинству было неуютно. А как раз в душевной комфортности, в уверенности в завтрашнем дне жизни второй половины советской эпохи не откажешь.
И если бы «простому» советскому человеку даже за десять лет до катастрофы сказали, что одна половина населения курорта, где он отдыхает, перестреляет другую, или что его детей заставят с первого класса учиться в школе на языке, который, думал он по наивности, существует лишь для исполнения в подпитии деревенских песен, или что ему, поселившемуся после долгих лет службы в вооруженных силах в чистеньком европейском городке со старинными башенками и чистыми кофейнями, придется, унижаясь, получать вид на жительство в нем, или что всеми забытые старики будут гибнуть под бомбами собственной авиации, проводящей антитеррористическую пятилетку в одной отдельно взятой республике, он был бы не в силах этого осознать: для этого у него не было эмоционального внутреннего пространства.
Когда пришла эпоха Гласности, национальная тематика (хотя и последней) тоже полилась на газетно-журнальные страницы. Но все в том же благодушном (а уже пролилась кровь в Сумгаите), что и остальная тематика Гласности, ключе. Опять-таки, это был разговор «советских» людей между собой, на своем языке. Кто-то говорил о том, что его язык «красивый и певучий» (как будто, если он кому-то таким не показался, его следовало бы вырвать), кто-то возводил свою историческую родословную не иначе как к Ною и приписывал своим предкам построение египетских пирамид.
Но вот сегодня уже «новый» по-новому, не советский, а «массовый» человек, отворотившись от всего, что выходит за рамки его «приватного», вернулся все к тем же уютным для себя представлениям о своей стране. А что делать, если многими в этой стране они ощущаются как неверные, унизительные, наконец, нестерпимые?
Вот об одном из таких уютных представлений я и хочу высказать точку зрения человека, мыслящего неким адекватным себе географическим центром не Москву, а Саранск. Тем более, что такая точка не зависит от места фактического проживания.
Но сначала небольшая экспозиция. Саранск находится, как и Петербург, в точности на 651-м километре от Москвы, только с другого (Казанского) вокзала (Самарское направление). Это столица страны, которая называется Мордовией. Сами ее жители никак не могут договориться ни как называть свою страну, ни как называть свой народ и, вообще, одна ли это страна или две — по числу этнических групп — эрзян и мокшан. Однако, как бы ни решали ее прошлое сегодня, она существовала еще до прихода на Восточно-Европейскую равнину славян, о чем сообщил всем заинтересованным лицам готский хронист VI века Иордан. В начале XIII века (при инязоре/великом князе Пургазе) можно засвидетельствовать некое раннегосударственное образование. Сначала его столицей был город Обраньош, но после его захвата (1221) владимирскими князьями (и переименования в Нижний Новгород) столица переносится южнее, в Арзамас. Татарское завоевание оставило о государстве Пургаза лишь воспоминания в фольклорных памятниках.
В XVI веке Мордовия была захвачена русскими, что привело к этнической катастрофе: большая часть ее населения бежала от завоевателей в тогда еще «ничейное» Заволжье и живет там вот уже 400 лет, постепенно ассимилируясь, маленькими островками, а на ее место в пожалованные дворянские имения были постепенно переселены крепостные из внутренней России.
Так в исторической Мордовии, которая во много раз превосходит по территории теперешнюю административную «республику», 4/5 населения стало русским.
До Октябрьской революции мордва жила в своих огромных селах, не зная ни грамоты, ни какой-либо профессиональной культуры. Отдельные ее представители, случайно получившие образование (патриарх Московский и всея Руси Никон, историк Василий Ключевский, политический деятель Александр Керенский), никак не идентифицировали себя со своим народом. То же можно сказать и о потомках мордовских азоров/князей, таких, как Мордвиновы, Языковы, Веденяпины. Русские помещики, в том числе и классики русской литературы, жившие в этой стране (Пушкин в Болдине, Лермонтов в Тарханах, Огарев в Старом Акшине), просто не замечали ее.
Единственным исключением был добившийся признания на парижских художественных салонах перед Первой мировой войной скульптор Степан Нефедов, взявший псевдонимом этноним Эрьзя.
Да еще она была интересна нескольким лингвистам (в том числе академику Шахматову) и фольклористам (прежде всего Хейки Паасонену).
Октябрьская революция, которая на своем троцкистско-интернациональном этапе многое сделала для равноправия народов внутренней России (создание автономных областей в местах с преобладанием нерусского населения), при всем желании мордве помочь не могла: не было не только ни одной области, но ни одного уезда, где бы мордовское население превысило 50%.
Мордовская АО, созданная в 1930 году и в 1934 году повышенная до ранга АССР, была детищем уже совсем иной эпохи. Но все же четверть мордовского населения оказалась в «своей» автономии (где она составила треть населения), были созданы два (вопреки порыву первых национально ориентированных интеллигентов к единству) литературных языка: эрзянский и мокшанский, введено их преподавание в деревенских школах, открыты пединститут, а в 1957 году и университет[1], НИИ языка, литературы и истории, национальный театр, стали издаваться газеты и журналы. Национальная интеллигенция получила «рабочие места»: историков, филологов, писателей, артистов.
За 70 лет многое изменилось в Мордовии: русские уехали в города и в большинстве сельских районов мордва стала численно преобладать, в самих городах более трети населения стало этнически смешанным, наконец, вопросы идентичности стали волновать людей, находящихся в самых различных культурных стратах общества[2].
Но вернемся к стереотипам. Один из них заключается в том, что страна, этнически однородная в центре, имеет национальные окраины. Парадоксально, но в России, кроме Северного Кавказа, как раз все наоборот: нерусский центр (Урало-Поволжье) и две русские периферии (историческая Россия в границах на начало правления Ивана Грозного и Сибирь, в которой коренного населения много меньше, чем индейцев в США).
Посмотрим на карту: нерусские «субъекты федерации» (Коми (с Ненецким и Коми-Пермяцким округами), Удмуртия, Мари Эл, Мордовия, Чувашия, Татария, Башкирия) единым массивом от Ледовитого океана до казахской границы, где уже (как между Вяткой и Пермью) — где шире (от западной точки Мордовии до восточной точки Башкирии) 1200 километров, распарывают надвое Россию не то как воспоминание о геополитической конфигурации эпохи Золотой Орды, не то как напоминание о том, что никакие вавилоны не вечны и нужно смотреть в будущее.
Еще более показателен взгляд на этническую карту этого района. Во-первых, мы не увидим на ней (в отличие от карты политико-административной) русского «оренбургского коридора»: между Оренбургом и Магнитогорском на протяжении 400 километров башкирские селения плавно переходят в казахские. Во-вторых, мы заметим, что регион выплескивает свои проблемы через границы, охватывая многие районы также Нижегородской, Вятской, Пермской, Екатеринбургской, Челябинской, Оренбургской, Самарской, Симбирской и Пензенской областей. В-третьих, увидим уникальную в глобальном масштабе этническую дисперсность (на топографических картах можно встретить соседствующие деревни с названиями, скажем, Мордовские Тарханы, Русские Тарханы, Татарские Тарханы и Чувашские Тарханы).
Итак, пятнадцатимиллионный Центр, отделяющий более чем сорокамиллионный Восток от восьмидесятипятимиллионного Запада (не считая пятимиллионного Юга — Северного Кавказа)[3].
Так что же, если следовать стереотипам, одним из нас, россиян, следует уповать на ассимиляцию (самое обидное для ее сторонников, что она, как показали колонизация и уничтожение национального языка в Ирландии, ничего не дает), а другим, из нас же, готовиться к новым освободительным (самое обидное для их противников, что как раз по их меркам их нельзя не счесть справедливыми) войнам?
Но у первых получится тяжелая авторитарная машина, давящая все живое в человеке, а у вторых после многолетней кровавой освободительной войны — два десятка кампучий, каждая во главе со своим «баши».
А может быть, с самого начала сказать себе: такова наша страна, это данность, такая же, как продолжающаяся в течение пяти месяцев года зима. Научиться с этим жить, без истерики, заранее готовясь к изменению взглядов и поведения во многих аспектах. В противном случае следует повторение сценария 1991 года и снова подростковая обида на весь взрослый мир.
Так что же нам делать?
Начнем с этнических стереотипов. Они по большей части находятся на уровне европейских до Первой мировой войны. В их основе представление (вполне в гитлеровском духе) о национальном как наследуемом сугубо по крови. При этом этнос заслоняет собой все, в том числе и эрос (со смешанными браками непонятно, что делать). Все сводится к противопоставлению ИЛИ — ИЛИ.
Безусловно, есть такие конфликтные районы, где описанное противопоставление (или — или), к сожалению, актуально. Актуально оно прежде всего для Северного Кавказа (и видимо, на нем нужно повторить алжирский подвиг Шарля де Голля), в значительно меньшей степени и со своими особенностями, но наблюдается оно и в тюркских (и одновременно мусульманских) республиках Урало-Поволжья: Татарии и Башкирии. Но четыре восточно-финские республики: Коми, Удмуртия, Мари и Мордовия, а также промежуточная Чувашия заставляют нас иметь дело с принципиально иной этнической картиной мира, прежде всего внутри самого человека.
Вышеназванные республики, или «субъекты» (давайте в ознаменование отказа от советского и постсоветского воляпюка будем все же их называть тем, чем они и являются, — странами), имеют одну общую особенность: крайнюю метисизацию населения, приглашающую к аналогии с некоторыми странами Латинской Америки (Гватемала, Эквадор, Перу, Боливия, Парагвай). Так же, как и в Латинской Америке, в Западном Урало-Поволжье (применим такой термин) наблюдается сокращение численности аборигенов и колонистов и образуются новые метисные нации. То есть на смену кечуа и испанцам приходят перуанцы, а на смену эрзянам, мокшанам и русским — мордвины[4]. Примерно сходная картина наблюдается и с языком коренного населения. Его позиции хоть и не катастрофически, но постепенно слабеют[5].
Исторически такая картина обусловлена отсутствием, во-первых, расового, а во-вторых — религиозного барьера. Пока люди жили в деревнях, доминировала эндогамия, когда люди перебрались в города, их брачный выбор стал определяться на индивидуальном уровне[6].
Национальная интеллигенция обычно склонна видеть в разрушении эндогамии угрозу самому существованию западно-урало-поволжских народов. Действительно, в старых паспортах, где указывалась национальность, в случаях смешанных браков у детей появлялась запись «русский»; эту же запись человек воспроизводил в переписи населения, и, конечно же, в смешанных семьях говорили по-русски. Но все текуче: запись национальности в паспорте отменили, а дети часто ездили на лето в деревню, где по-русски разговаривать не принято. Да и опыт Ирландии показывает: не надо абсолютизировать языковую этническую составляющую.
Таким образом, в пяти странах, составляющих сердцевину России, мы сталкиваемся с совершенно иным этническим принципом, который, по аналогии с конфликтным ИЛИ — ИЛИ, можно определить как И — И.
Сейчас вопрос о возможности подобного сценария не обсуждается. Все решили (может быть, искренне, может быть, конформистски), что это невозможно. Однако многонациональные государства во всем мире продолжают трещать по швам; и это касается не только склонных к скандальному поведению бедняков (Сербия с Черногорией), но и богатых и здоровых (Англия с Шотландией, Канада с Квебеком).
Вот закончится (на время) и забудется (опять же на время) чеченская война, наберет вес новая элита, получившая образование в Хельсинки (из финно-угорских республик) и в Стамбуле (из тюркских республик), и все начнется сначала, как в 1980-е годы: ведь ни одна из проблем, связанных с идентичностью, так и не была решена.
И — И может стать тем спасительным принципом, который убережет Россию от разрушительного второго распада, сотен тысяч жертв, миллионов беженцев. Он может оказаться убедительным и увлекательным и для Восточного Урало-Поволжья (Татария с Башкирией), и для стран Сибири (Горный Алтай, Тува, Хакасия, Якутия, Бурятия), где отличие от описанной модели осложнено в первом случае лишь исламским (в наимягчайшей форме), а во втором случае расовым фактором[7].
Но для воплощения принципа И — И в государственные формы нужно проделать много шагов навстречу друг другу, отказаться от многих дорогих сердцу вещей.
Считающим себя русскими, возможно, придется отказаться от общего названия «Россия» для всей страны, а на инонациональных территориях и от русской самоидентификации, и от русского монолингвизма.
Считающим себя нерусскими — согласиться с территориальным, а не генетическим принципом идентичности, с билингвизмом «навсегда», распрощаться с мечтой о маленьком, но «гордом и независимом» государстве.
Потребуется много волевых решений: таких, как проведение более адекватных границ, как репатриация беженцев эпохи «оголтелого» колониализма (речь идет о XVI-XVII веках)[8].
Еще больше — спокойных, но неуклонно проводящихся в течение десятилетий мер по реальному выравниванию лингвистического статуса.
Мир изменился, меняются государства и их роль в нем, пришло время измениться самому понятию НАЦИЯ.