Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2003
К вопросу о сравнении коммунистической
и национал-социалистической диктатур
Данный текст представляет собой существенно переработанную версию статьи : Poljan P., Nolte H.-H.. Massenverbrechen in der Sowjetunion und im nationalsozialistischen Deutschland. ZumVergleichderDiktaturen // ZeitschriftfürWeltgeschichte 2(1), 2001. S. 125-147.
По своим катастрофическим масштабам и последствиям немецкий национал-социалистический и советский коммунистический режимы — бесспорные лидеры среди государственных диктатур, которыми во множестве отмечен уходящий век. Их описанию и анализу уже посвящены десятки и сотни книг. И тем не менее эта грандиозная коллективная работа еще далека от завершения, а применительно к случаю СССР она лишь только разворачивается — по мере постепенного и дозированного раскрытия советских архивов. Да и о Третьем рейхе, чьи варварские преступления выплыли наружу еще на Нюрнбергском процессе, ежегодно в архивах находятся все новые и новые важные документы.
Идея сравнения двух диктатур всегда носилась в воздухе, но до недавних лет она была несостоятельной уже в силу слабости и недостаточности наших знаний. Впрочем, недостатка в одномерных и поверхностных сравнениях, как правило, по одному-единственному аспекту и, нередко, с заранее заданной пропагандистской установкой не было. Их, однако, было бы нетрудно разложить на три группы, примерно со следующими девизами: 1) «Гитлер — вот кто главная сволочь», 2) «Нет, главная сволочь — это Сталин» и 3) «Хрен редьки не слаще, оба одинаково хороши».
Сегодня, когда мы уже многое и наверняка знаем, подобные «классификации» не годятся. Необходимо разобраться в специфике каждой из двух систем, выявить и изучить слагаемые как их внутренней общности (часто весьма органической, но подчас и «списанной» друг у друга), так и их не менее разительных отличий. Все острее ощущается необходимость в их комплексном и многоаспектном сравнении.
В то же время появились труды, склонные проецировать тоталитарные устремления не на государство и правящую элиту, а на все общество целиком[1]. С другой стороны, в последнее время выходит и все больше работ, сознательно или бессознательнорелятивизирующихисторические процессы: четкость в различении палачей и жертв как бы стирается и улетучивается, все перемешивается в общей колоде и явления выстраиваются по количественному признаку (но зачастую с игнорированием «качества» их природы).
На бытовом уровне такие сравнения происходят постоянно и отнюдь не всегда оправданно, иной раз — имея следствием девальвациюупотребляемых при этом понятий. Так, о голоде 1932-1933 годов или даже о государственном антисемитизме в СССР в последнее время все чаще говорят как о неких «вторых холокостах» (в первом случае спекулируя еще и на цифре в шесть миллионов жертв).
Уникальность момента еще и в том, что в наличии не только необходимая информационная инфраструктура, но и столь же необходимая для анализа интеллектуальная свобода — залог его объективности и непредвзятости. Как знать, может быть, и удастся, привлекая новые источники и принципиальные установки, заново провести те сравнения, которые начиная с 1930-х годов делались в рамках концепции тоталитаризма[2]— при всей интеллектуальной благодарности, которую авторы испытывают по отношению к великой книге Ханны Арендт[3].
При этом сравнительные исследования как таковые не должны быть ни схематизированными, ни линейными. Крайне существенным является рассмотрение сравниваемых объектов или явлений в широком, а лучше всего в мировом контексте. Тем не менее с самого начала желательным представляется объединение усилий и сочетание в исследовании различных социокультурных контекстов, так или иначе соотнесенных с нашей проблемой. Это дает нам надежду на достаточно разносторонний и вместе с тем объективный взгляд на предмет исследования, в том числе и в плане знакомства с малодоступными для каждого в отдельности российскими или немецкими литературными и архивными источниками.
Освоение и усвоение темы в Германии и в СССР
Само по себе сопоставление массовых преступлений Советского Союза и Германии было табуировано в обеих странах, но табуировано по-разному и по различным причинам.
В СССР такое сравнение, как и доступ в соответствующие архивы и возможность публикации результатов, было долгое время решительно невозможно, поскольку эти преступления официально не признавались и замалчивались. Той же политики придерживались в Германии и ГДР.
Все это делало почти невозможной историческую разработку этой темы и на Западе, поскольку приходилось опираться лишь на мемуарные источники, на «Архипелаг ГУЛАГ», а то и вовсе на прозу (того же Александра Солженицына или Варлама Шаламова).
В ФРГ такое сопоставление хотя и не было запрещено государством, но по ряду причин было табуировано самим обществом. С одной стороны, акцентировка на изображении массовых преступлений в СССР придавала некую завесу и даже «легитимность» фактам немецкого нападения на СССР и истребления евреев и коммунистов — фактам, лишнего напоминания о которых крайне боялись. С другой — само западногерманское общество после 1945 года пыталось внутренне переосмыслить весь ужас геноцида евреев, в то время как намеки на советские преступления выглядели бы в этом контексте попытками уклониться от этой главной задачи и если не замалчиванием немецкой вины, то стремлением к «взаимозачету» с виной советской.
Концентрация же на дискуссии о еврейском геноциде уводила в тень другие немецкие преступления, например геноцид цыган или преступное обхождение с советскими военнопленными и мирными жителями. Такое распределение акцентов обосновывалось тезисом об исторической беспрецедентности Холокоста.
На методическом уровне предыдущие исследования выявили прежде всего следующие различия между сталинизмом и национал-социализмом:
Поскольку немецкие преступления стали предметом судебного разбирательства фактически сразу же после их совершения, имелась лишь ограниченная возможность для уничтожения или «исправления» архивных документов и других доказательств этих преступлений. С поражением Германии в войне те, кто имел к этим документам непосредственное отношение и был бы заинтересован в подобных изъятиях, потеряли малейшую возможность доступа к ним. В случае же сталинизма и КГБ драгоценное время было «потеряно», и сейчас уже крайне трудно судить о том, в какой степени документы подверглись концептуальной «зачистке».
Поскольку изучение немецких преступлений началось непосредственно после войны и каждый, кто брался за воспоминания, находил себе достаточно широкую аудиторию, сформировался внушительный массив мемуарной литературы. Кроме того, немало интересных сведений принесли специальные опросы участников событий (как «жертв», так и «палачей»), выполненные с помощью анкетирования или методов «устной истории».
В случае же сталинизма аналогичный открытый процесс начался в лучшем случае в 1989 году, когда большинство очевидцев уже или умерло, или состарилось[4].
Так уж сложилось, что немецкие историки-специалисты по Восточной Европе, как правило, даже не касались вопросов, связанных с историей Второй мировой войны. В то же время большинство немецких военных историков и исследователи массовых преступлений Германии в Восточной Европе не владеют русским языком и, соответственно, недостаточно знают советские архивные источники.
Что касается российских историков, то и они, в свою очередь, чаще всего недостаточно знали не только немецкие архивы, но и немецкую литературу, а тем из них, кто знал немецкий, нередко недоставало английского языка, при том что доля и роль англоязычных публикаций велика и продолжает расти.
Освоение темы массовых преступлений и репрессий сталинизма в СССР и России также имело свою достаточно выразительную историю. За последнее десятилетие накоплен, осмыслен, а в некоторых случаях и переосмыслен гигантский исторический материал. Этот новый материал в большинстве случаев восходит к документам из российских архивов, впервые открывшим для исследователей в начале 1990-х годов немалую часть своих наглухо закрытых фондов. Разумеется, эти поистине революционные изменения затрагивают в первую очередь источниковедческую базу по новейшей истории СССР, но и те, кто занимается историей гитлеровской Германии, не остались внакладе.
В конце 1980-х и начале 1990-х годов доминировали журнальные и даже газетные публикации приблизительно такого типа: подборка документов, как правило, не откомментированных или же откомментированных вопиюще недостаточно или даже безграмотно, чаще всего без элементарных сигнатурных ссылок.
Во второй половине 1990-х годов ситуация качественно переменилась: один за другим, почти непрерывной чередой стали выходить великолепные (и достоверные!) архивные путеводители, а за ними — избранные тематические описи (каковыми являются сводные публикации по так называемым «Особым папкам» (Сталина, Молотова, Берии, Хрущева) или же росписи приказов НКВД за определенные годы[5]. Следующей волной стали сборники документов, посвященные различным животрепещущим историческим темам — советской цензуре, нападению Германии на СССР, расстрелу польских офицеров в Катыни, Кронштадтскому восстанию, депортациям народов (один из сборников на эту тему, впрочем, появился еще в 1992 году), еврейской эмиграции и другим темам[6].
Но особо выделим комплексы документальных материалов по структуре НКВД и ГУЛАГа, подготовленные историками из научно-исследовательского центра Московского общества «Мемориал» и их коллегами-архивистами. Они же совершили и следующий напрашивающийся шаг, подготовив серию не просто документальных, а справочно-документальных или чисто справочных изданий, содержащих уникальную информацию как по непрестанно менявшейся структуре этих монстров, так и по персоналиям их высших и, отчасти, средних звеньев, а также по отдельным низовым элементам Архипелага ГУЛАГ — лагерям, лаготделениям, колониям и так далее[7].
В результате из наиболее закрытого участка исторического фронта НКВД и ГУЛАГ за короткое время превратились в один из наиболее изученных и проясненных участков. Это заложило прочный фундамент прежде всего для полнокровного исторического осмысления тоталитарного периода российской истории, а также для следующего принципиального шага — сравнения сталинской и гитлеровской диктатур.
То, что сравнение является нормальным инструментом исторической науки, сегодня уже не нуждается в доказательствах. Но оно может быть с научной точки зрения успешным только в том случае, если процесс совместного изучения архивов и совместного обсуждения и осмысления полученных результатов идет с обеих сторон. Тому, по счастью, уже есть несколько примеров — в виде совместных исследовательских проектов и конференций[8].
Оси сравнения
Сравнение диктатур во многом определялось дискуссией о тоталитаризме. В качестве элементов подобия в ряде важныхработ указывались темымонополизациигосударственногонасилия, идеологическихпретензийнауниверсальнуювсеобщность, направляемаяизцентраэкономикаиоднопартийная система. Среди выдвигавшихся при этом возражений укажем на следующие:сохранение в Германии старых элит (за исключением еврейских), сохранение за церковью возможностей нормального окормления паствы, составлявшей к тому же большинство населения Германии, частный характер собственности и управления в промышленности (несмотря на все попытки ею управлять), меньшая, чем следовало бы ожидать при тоталитаризме, централизация государственной власти (тезис о «поликратии» Третьего рейха представлен работами ХансаМоммзена)[9].
Мы же принципиально ставим вопрос о новой системной — систематизирующей и суммирующей — работе по сравнению двух диктатур, каковая на сегодняшний день отсутствует. Сравнение, на наш взгляд, может быть проведено по нескольким аспектам или осям.
Так, есть резоны еще раз пересмотреть всю систему терминов и дефиниций, выстроить их вокруг ключевых понятий «тоталитаризм» и «диктатура».
В специальном анализе нуждаются и монархические корни сталинского и гитлеровского тоталитаризма и диктатуры, выявление их соотношения и внутренней преемственности (прекрасная иллюстрация — моделирование «благонадежности» населения России Военно-статистическим управлением Генерального штаба). В то же время важно не упустить из виду как заслуги, так и особенно ошибки их непосредственных демократических предшественников (в частности, Временного правительства и Веймарской республики). Отдельный компаративистский сюжет — программатика диктатур, их идеологическое наполнение (теоретические труды о верховенстве и диктатуре, соответственно, класса или этноса).
Диктатура немыслима без жертв и без палачей, без репрессий и репрессивного аппарата. Поэтому карательные органы и пенитенциарная система — одна из центральных сопоставительных тем, равно как и уровень страха и насилия в государстве и технология «просвечивания» государством общества (от дефиниции и выявления инакомыслия — до его подавления). Сюда же относятся и свобода печати, и монополизация органов массовой информации, «карманная юстиция» и тому подобное.
Что касается объектов репрессий («врагов народа»), то принципиальное значение имеет их реальная классификация, как и классификация применяемых к ним мер воздействия, вплоть до лишения жизни или геноцида. При этом существенно различать репрессии против собственных граждан и репрессии против иностранцев (по механизму репрессий, по суровости и градации наказаний и т.д.).
Быть может, центральное значение в компаративистике диктатур приобретает отношение государства к социальной инженерии и вытекающий из этого фактор насилия: роль принудительных миграций и принудительного труда серьезно варьируется от страны к стране и от периода к периоду, как, впрочем, и политическая обусловленность и экономическая «эффективность» принудительного труда как такового.
Политика того или иного тоталитарного режима сильно различается в условиях войны и мира. Так, на войне ее можно характеризовать по отношению к собственным и вражеским убитым и раненым, к военнопленным и пропавшим без вести, к дезертирам и окруженцам, к мирному населению противника (оккупационная политика) и к мирному населению своей страны (при отступлении и оставлении территории или же при наступлении и освобождении территории). Но нередко и в условиях мира насилие как бытовая норма сохраняет свою актуальность.
Наконец, на фоне диктатур целесообразно проследить роль и эволюцию демократических стран, а также их реальное отношение к тоталитарным режимам (например, уровень информированности, лицемерие, закрывание глаз на то, что происходит, — в собственных, эгоистических, как правило, сиюминутных интересах). Помимо того, что их решительно отличает друг от друга, не менее интересно сравнить процессы в тоталитарных обществах с аналогичными процессами в самых демократических государствах, в частности, в таких форс-мажорных ситуациях, как война или подготовка к ней (способы решения проблем трудовых ресурсов в связи с мобилизацией мужчин, степень сохранения основных буржуазных свобод и т.п.).
Наиболее очевидные различия
Итак, как СССР, так и национал-социалистическая Германия являлись диктатурами[10], между которыми было немало как общего, так и различного. Каждая из двух диктатур оставила после себя кровавый след многочисленных жертв — как непосредственно казненных, так и умерших «своей смертью», главным образом от голода, сознательно предусмотренного или непреднамеренно допущенного.
Определяющими при выборе контингентов жертв для сталинизма были социальные критерии, а для национал-социализма — этнорелигиозные. Во втором случае ими «обосновывались» как политика уничтожения евреев и цыган, так и планирование голода для славян-«унтерменшей» («недолюдей»)[11]. Евреи в маленьких гетто на востоке, на Родосе или в потайных местах в Голландии не представляли никакой опасности для нацистского режима, напротив — многие, ради спасения жизни, с полной отдачей трудились на предприятиях немецкой оборонной промышленности. Но ради удовлетворения своей людоедской потребности в этногеноциде нацисты готовы были поступиться многими другими потребностями, даже соображениями о поддержании своей власти.
Большинство советских жертв погибли как классовые противники режима, причем погибли они, как правило, не по злому умыслу, а «по халатности» или «по небрежности» — Москве было попросту наплевать на то, что миллионы крестьян голодают на спецпоселении. Основною целью ГУЛАГа начиная с 1928 года было не уничтожение людей, а их идеологическая перековка, но еще главнее — эксплуатация их труда в рамках индустриализации[12]. (Этнорелигиозные критерии все же принимались в расчет и в советских действиях геноцидального типа, как, например, в случае с расстрелом польских офицеров в Катыни.) При этом нацисты сознательно сохраняли элитные слои общества (кроме их еврейской части), тогда как большевики ими не дорожили и камня на камне от них не оставили.
Гигантские различия были и в области собственно экономической: в СССР, где признавалась только государственная собственность на средства производства, государственное — плановое и централизованное — управление проникало в экономическую жизнь неизмеримо глубже, чем в Германии[13].
Советская и нацистская идеологии были устремлены в совершенно противоположные стороны: первая — ориентировалась на Просвещение, а вторая — на Контрпросвещение. Поясним: сталинизм обосновывал свои убийства классическими тезисами европейского Просвещения, такими, как стремление к всеобщему равенству и равноправию, а национал-социализм, напротив, исходил из позиции критиков Просвещения, утверждавших максимум различий между всеми. Обе системы тем самым принадлежат к определенной части общеевропейской духовной традиции.
Для того чтобы сделать как можно более представительное сравнение, необходимо хотя бы упомянуть и другие массовые преступления этой традиции, а именно: массовое уничтожение индейцев в США, при котором, кстати, немалую роль сыграли и лагеря (а также резервации), голодомор в Ирландии в 1845 году, бомбардировки мирного населения во время Второй мировой войны (Дрезден, Хиросима и другие) и даже депортации этнических японцев с Тихоокеанского побережья США в 1941 году. Вместе с тем достаточно очевидно, что, по крайней мере в XXвеке, массовые преступления демократических режимов ни по масштабу, ни по степени радикализма не идут ни в какое сравнение с преступлениями советской и национал-социалистической диктатур.
Сталинизм расправлялся с большинством своих жертв в мирное время, а национал-социализм — во время войны. Сталинизм ударял преимущественно по «своим» гражданам, тогда как национал-социализм — по «чужим», то есть по иностранцам. Отсюда сверхконцентрация потерь от обеих диктатур в СССР и в Восточной Европе — по сравнению с Западной Европой или самой Германией. Кроме того, было немало категорий жертв, претерпевших от обеих диктатур: например, советские военнопленные или советские крестьяне — раскулаченные и остарбайтеры[14].
Некоторые сравнительные цифры
Из-заневероятногоразнообразияведущихсяисследований, втомчислеирегиональных[15], дажесамаяосторожнаяпопыткасхематическогопредставлениябылабыслишком рискованной, нода простится делающему первый шаг[16].
Схематическое сравнение количества жертв, в частности убитых или умерших в результате репрессий, свидетельствует прежде всего о том, что оно огромно и ужасно в обоих случаях. Но при всех недостатках имеющейся статистики число жертв национал-социализма — вопреки спекулятивным оценкам Стефана Куртуа в «Черной книге коммунизма», но в соответствии с данными Никола Верта из того же издания[17]— все же несоизмеримо выше, чем число жертв коммунизма.
Это справедливо, по меньшей мере, для статистики насильственных смертей (убийств). С немецкой стороны это – умственно неполноценные, евреи, цыгане, польская, сербская и советская интеллигенция, жители районов с сильным партизанским движением[18], а с советской — это различные элиты старой и новой России, крупные собственники, верующие, кулаки, многие партийные, военные и чекистские руководители.
Еще предстоит отдельно изучить и дать оценку смертности от голода (на 1941-1942 годы ее предусматривали планы гитлеровских военных, а для советской стороны отдельного разговора заслуживает голод 1932-1933 годов).
Уровень смертности у военнопленных был высоким с обеих сторон, но разница — около 57% у советских военнопленных и от 21 до 31% у немецких[19]— носит определенно не количественный, а качественный характер.
Существенно, что политика вермахта по отношению к советским военнопленным — как на оккупированных территориях СССР, так и в Германии — содержала в себе геноцидальный элемент, и прежде всего — по отношению к евреям и комиссарам из числа советских военнопленных; система лагерей для военнопленных была в обоих случаях весьма развитой и разнообразной, но особых лагерей, специально предназначенных для уничтожения людей, в советской системе не имелось.
В обоих случаях применялся- с экономическими целями- принудительный труд[20]. Однако в Германии большинство принуждаемых рабочих составляли иностранцы, тогда как в СССР — собственные граждане. Суммарные показатели Третьего рейха в 1944 году были значительно выше, чем в СССР в 1945 году, но в обоих случаях речь идет о миллионах. Зато в СССР значительно более длительными оказывались сроки трудового использования принуждаемых рабочих, как из иностранцев, так и из собственных граждан, в частности репатриантов.
Определение круга жертв происходило по существенно отличным критериям. Занемногимиисключениями (членыкоммунистическойисоциалистическойпартий, участникипутчаРёма),жертвынационал-социализмаотбиралисьпоэтнорелигиозным (или «расовым») признакам, ажертвысталинизма- «врагинарода» -пополитико-социальным. Исключениями из этого правила являлись, в немецком случае, умственно неполноценные инвалиды и номенклатурные коммунисты (политработники и другие), а в советском — население приграничных районов и так называемые «наказанные» народы и конфессии. Впрочем, начиная с середины 1930-х годов сталинизм дрейфовал в сторону «признания» этнического критерия репрессий.
Большинство «палачей» в случае Германии происходили из среднего класса (многие эсэсовцы имели университетское образование и даже докторскую степень). Психологические экспертизы, как правило, констатировали, что это вполне «нормальные» люди[21].
Но что мы знаем о тех, кто осуществлял репрессии с советской стороны?
Некоторые выводы и следствия
В истории ничто не повторяется хотя бы дважды, все события единственны и окончательны. Там, где пытаются что-либо продублировать, получают нечто совершенно иное. Существует широкое подобие, которое прослеживается при сравнении массовых репрессий в советской и национал-социалистической системах, как существуют и многие различия, которые, вероятно, нельзя преодолеть и которые зависят от степени исследованности проблемы.
Сравнение показывает, что массовые репрессии в СССР и в Германии были достаточно схожими по таким общим параметрам, как порядок числа жертв, отношение к чужой собственности, ставка на принудительный труд или центральная роль партии и спецслужб в государстве. Схожими обе системы были и по роли в них лагерей.
Различными же были критерии определения круга жертв репрессий (по этнорелигиозному или социальному критерию), цели ликвидации прав собственности, как и элементарного грабежа чужой собственности. Различным было и то, что Германия стремилась заполучить как можно большее число принудительных рабочих из иностранных государств, а СССР — из числа своих граждан. В плане физической ликвидации «врагов народа» соотношение примерно то же: Сталин уничтожал главным образом своих, а Гитлер — чужих. В результате такого двойного репрессивного гнета многие государственные элиты в побежденной Германии сохранились несоизмеримо лучше, чем в победившем СССР.