Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2002
ПОЛИТИКА
Я думаю, уважаемый читатель, что ни я, ни Вы никогда не узнаем истинных заказчиков тех действий, которые стали называться “терактом на Дубровке”, “трагедией “Норд-Оста”” и т.п. Не узнаем истинных мотивов и целей. Потому что это событие относится к историческим, а по поводу исторических событий есть только версии – относительно их смысла, целей, стоящих за ними сил, интересов и пр. Из нескольких версий одна или другая будет выдвинута как официальная, та или иная станет наиболее признанной, еще какие-то — всплывающими, интригующими, отвергаемыми, вытесняемыми и т.д. Выбрать (или не выбирать) версию и поверить в нее — личное дело каждого.
Все версии о целях не перебрать, но по поводу нескольких известных мне и Вам, читатель, могу высказаться прямо сейчас: достигнуты эти цели или нет.
По одной версии, теракт на Дубровке планировали некие силы за рубежом, и их цель была поставить Россию на колени (в смысле, заставить прекратить военные действия в Чечне). Удалось ли им это? Нет, не удалось. Никто не скажет, что страна на коленях или что действия прекращены.
По другой версии, акт замышляли некие люди в Чечне, надеясь остановить идущее там кровопролитие. Удалось? Нет, не удалось. Кровопролитие продолжается.
Есть версия, что за этими событиями стоят круги в Чечне, которые стремятся не дать развиваться намечающимся тенденциям к нормализации обстановки в этом регионе. Удалось ли? Нет. Нормализации, как рассказывают знающие люди, сколько было, столько и осталось.
Говорят и так: некие чеченские силы, желающие продолжения войны, воспользовались некими чеченскими силами, желающими прекращения войны. И ничего не удалось ни тем, ни другим.
Пришлось слышать об экзотической догадке о том, что замысел с самого начала был слегка театральным: дать одним возможность захватить заложников, чтобы другие смогли их без потерь освободить. Никто не должен был пострадать, зато мир узнал бы, где эффективнее всего умеют бороться с международным терроризмом. Получилось не всё.
Так или иначе, но из опрошенных ВЦИОМом в самые первые дни после штурма 1600 россиян ответственность за захват заложников возложили:
∙ на “чеченских террористов, которые пытаются добиться своего, не считаясь с человеческими жертвами” — 45%,
∙ на “спецслужбы, которые не контролируют ситуацию даже в Москве” — 35%,
∙ на “руководство России, продолжающее боевые операции в Чечне” — 15%.
Среди москвичей распределение было иным:
∙ На спецслужбы — 49%
∙ На террористов — 35%
∙ На руководство — 19%.
TERROR
Вопрос со средствами не является и не станет более ясным, по крайней мере, для общественности, то есть для нас с Вами, читатель. Кто и как проник, чем и куда стрелял, какие заряды заложил, каков был риск взрывов, как действовал газ, как действовал спецназ, что было по плану, а что – “как вышло”, про все это у нас также будут лишь версии. Но их я обсуждать не буду. Потому, что здесь вместо тайных средств можно обсуждать средство явное.
Оно зовется — террор. Слово означает процесс или способ вызывания ужаса и сам вызванный ужас. Ужас особого рода, связанный с нарушением нормы более фундаментальной, чем библейское “не убий”. Это страдание не самих обреченных гибели, а других, которым она не грозит. Ужасна же не сама возможная смерть, а то, что это гибель непременно невинных. И то, что они невинны, знает их убивец, и зритель знает о том, что оный это знает, и на это — самое страшное из убийств — идет.
Далее, как Вы согласитесь, уважаемый читатель, террор есть часть коммуникации. Сильнейшая сторона (власть, администрация) обычно пользуется кодом карательных акций — например, вырезает мирных жителей, адресуя свой message партизанам. Слабейшая пользуется кодом терактов или их угрозы. Но не самим актом она принуждает другую, сильнейшую вступить в переговоры, выполнить ее условия. (Она не имеет надежд внушить ужас адресату как таковому). Не имея собственного авторитета/власти, слабейшая сторона надеется одолеть сильнейшую тем, что породит ужас в обществе, общество изменит мнение, предпочтет уступить, а общественное мнение имеет принудительную силу для адресата — демократической власти и т.д. и т.д.
Правда, если власть недостаточно демократическая, у террористов ничего не выйдет. Террористам чуть ли не больше, чем нам с Вами, уважаемый читатель, нужна свобода информации, нужна свобода изъявления общественного мнения. Инструменты демократии становятся инструментами терроризма. Потому, дают нам понять хранители нашего покоя, те, кто против терроризма, не должны противиться урезанию демократии. (На сей счет с небывалой оперативностью откликнулись наши законодатели. Получился lex dura…)
Но есть, читатель, подозрение, что нам и не надо было урезать наши свободы. Ведь шантаж демократией проходит не во всякой стране. Вот как смотрят на дело у нас: за то, чтобы
∙ решить инцидент на Дубровке “только путем переговоров” — 9%
∙ “сразу провести силовую акцию, не вступая ни в какие переговоры” — 25%
∙ “сначала вступить в переговоры, а потом провести силовую акцию” — 59%.
ТЕАТР
В отличие от карательной акции, которой достаточно оставаться самой собой (адресаты сами все увидят), террористический акт, чтобы стать собственно актом, фактором общественного мнения, должен дойти до сведения общества непременно через СМИ, стать “новостью”.
Вот здесь дьявол начинает свою очередную игру. Теракт становится зрелищем, перформансом. О красоте картинки с тараном небоскреба говорили тогда же. Людей поражал сам факт их собственного эстетического отношения к несчастью, к преступлению. Некуда деться, телевидение — это видение, зрелище, и быть иным не может. Но в нашем случае, читатель, сколько было театра!
С античных времен цирк, театр оказались едва ли не лучшим местом для прилюдных, показных убийств, терактов. Сколько публичных фигур умерщвлено там террористами, обращавшими на пользу своему замыслу присутствие полного зала.
Те, кто выбрал театр для акта, обрекли себя на театральное же поведение: теракт — театральный акт. Их камуфляжные формы — не для камуфляжа, это костюмы. Плюс маски. И женщины-террористки, которые, говорят, ходили в обычном, но переодевались в черное — к акту. И пояса и бомбы, которые обернулись, — а, может, и были — реквизитом. Стрельба на сцене, поговаривают, холостыми.
Кто мог знать, что театральные три единства будут реализованы взаправду? Театральная эстетика вырвалась из своих собственных пределов, сделалась жизнью, а потому — смертью. Для сидевших в креслах на несчастном спектакле именно пребывание во лжи театра, в ситуации театральной искусственности, стало жизнью. Художественная псевдореальность стала реальностью. Притом — предельной. Мечта безумного режиссера была реализована офицером спецназа, открутившим вентиль. Навеянная в зал греза, дурман, сон заменил действительность. Десяткам людей — навсегда.
Зрелищем, театром, постановкой оказался и антитеррор. Главный момент освобождения, то, что должно было стать триумфом сил добра, нам с Вами, читатель, так и не показали — ни в прямом эфире, ни в записи. То, что комментаторы называли “штурмом” — битье стекол и нестремительный бег нескольких фигур в камуфляже, не было сутью события. Кажется, это была часть отвлекающего маневра. Отвлекали террористов, отвлекали и нас с Вами, читатель. Зачем?
Сам штурм шел, как знаем, изнутри. В то, что там не было ни одной камеры, я не верю. Что нам в наших же интересах нельзя видеть события в зале и фойе в момент штурма, я тоже не верю. Не верю, что благородные рыцари Альфы и Вымпела стыдятся показать свою работу, но не стыдятся того, что зрителям подсовывают постановку с бутылкой и шприцами и рассказывают про винный перегар от террористов. Выходит, героям противостояла лишь орава пьяных и наркоманов… Театрализация уничтожила реальность и здесь.
Кого, как не Шекспира, заставляет вспомнить этот трижды театр в театре? Лгущие царедворцы, отравления, убийства во сне, финальные сцены с горой трупов. Для меня, читатель, как и для Вас, на несколько дней весь мир за пределами экрана пропал. А мир, который остался, был, теперь понятно, театр. И все люди были актеры. Три человека за столом из дорогого дерева. Проходящие и пробегающие куда-то военные. Комментаторы, которым нечего комментировать, и телеведущие, которым нечего вести. Но они решили, что пришло их время. Время телетеатра. Они будут, как CNN. Они будут делать события, делать “news”.
Я, читатель, очень сердит на наше телевидение. В звездные часы прямых репортажей и бессрочной работы студий, они сделали массу малых и ряд грубых ошибок. Волею злой судьбы событий не было. Было состояние телевизионности как таковой. “Новость”, долгие часы заключавшаяся в отсутствии новостей. Но, злясь на ТВ, надо не упускать из виду тот факт, что в эти часы оно училось становиться той самой четвертой властью. Это во-первых. А во-вторых, потом, когда пришло время аналитики, смелых и умелых журналистов нашлось больше, чем я ожидал.
И действия журналистов оценили зрители:
∙ Очень положительно — 28%
∙ Скорее положительно — 47%
∙ Скорее отрицательно — 13%
∙ Резко отрицательно — 5%
ПРЕЗИДЕНТ
Зачем было захватывать в заложники такую уйму людей? Затем, чтобы было ясно: адресат послания — высшая власть, президент, и никто иной. Пока тянулись часы и сутки захвата и осады, я, как и Вы, читатель, не один раз подумал, что мы в почти безвыходном положении: ситуация выстроена так, что ее заложником сделан президент. И нет у него алиби и нет Черномырдина, чтобы взять ответственность на себя. И он — моральный заложник террористов потому, что еще раньше стал заложником того самого рейтинга, который измеряют мой ВЦИОМ и другие агентства. Ведь в последнее время оный рейтинг приобрел такое значение, что чуть ли не стал собственно источником власти, ее легитимности.
А ходов у него почти нет, думал я вместе с Вами, в те часы. Что ни сделай — уступи террористам и спаси людей, не уступи и потеряй людей — все равно, рухнет рейтинг.
Было видно, что объявленную цель захвата театра — прекращение войны, никто вокруг не считает реальной. Ее не сочли реальной в политическом отношении, потому пустились расписывать, насколько она нереальна технически, сколько понадобится эшелонов, человеко-лет и пр. Самое ужасное я приметил в том, что касается состояния общественного мнения: демонстрации против войны, разрешенные и показанные по телевидению, оказалось легче легкого представить как “стокгольмский синдром”, когда измененное страхом сознание заложников заставляет их принимать цели террористов, соглашаться с тем, что для нормального человека немыслимо — взять и вот так вот прекратить войну. Их надо лечить, и это пройдет.
В сентябре 2002, по опросам ВЦИОМ между выступающими за продолжение военных операций и выступающими за переход к переговорам было: 34% — за продолжение военных операций, 57% — за переход к переговорам. Казалось бы, на стороне захвативших “Норд-Ост” абсолютное большинство. Но нет. Мотивы выступать за переговоры у большей части этого большинства иные. Посему на вопрос “нужно ли выполнить требования террористов и в самые короткие сроки вывести федеральные войска из Чечни?”, ответы распределились так:
∙ Определенно, да — 3%
∙ Скорее, да — 8%
∙ Скорее, нет — 30%
∙ Определенно, нет — 43%
ФИНАЛ
Словом, президент и страна, президентом которой он является, оказались в ловушке. Ловушку создали не террористы, а взаимоотношения общества и власти, думал я. Нет выхода, разве что успешный штурм. Усыпить чем-нибудь и ворваться через крышу. Только, чтоб без потерь. Но шанса почти нет, а потому — тоска. Этот режим, выпряженный из рейтинга, пойдет вразнос.
Но когда именно это — наименее вероятное — наперебой стали сообщать телеагентства, я подумал — удалось, и можно жить дальше, как до захвата. Жить в эпохе после предыдущего, ненашего супертеракта. Наверное, многие так думали в те часы. Можно предполагать, что в течение нескольких суток уровень интеграции в обществе, консолидации вокруг власти был очень высоким. Косвенно это можно подтвердить следующим: измеренный в те дни (до того, как стали известны многочисленные смерти “в результате теракта”) пресловутый рейтинг, то есть положительный ответ на вопрос “вы в целом одобряете или не одобряете деятельность В. Путина на посту президента России?”, составил 77%, не изменившись с сентября 2002-го. Но среди молодежи он достиг 89%, среди мелких служащих — 92%, такого в сентябре не было.
Нападение на США стало для “западников” в России началом новой эпохи потому, что президент Путин быстро позвонил президенту Бушу с соболезнованиями, а этот протокольный жест был истолкован как поворотный пункт в российской политике. Насколько жест был рассчитан и просчитан как поворот лицом к Западу, на этот вопрос теперь и впредь отвечать будут лишь версии. Фактом стала “эпоха совместной борьбы с терроризмом”, а точнее, длившийся, по крайней мере, год период сближения с Западом во внешнеполитической игре. И там и тут много писали о необратимости этого шага, о глубинной прозападной ориентации президента-питерца.
Не скрою, читатель, что хотелось верить пишущим. И не вспоминать о том, что у каждого российского правителя бывал свой период сближения с Западом — “дух Женевы”, “разрядка”, “новое мышление”… Но похоже, что теракт на Дубровке не продолжил, а закрыл эпоху, открытую терактом в Америке.
Теперь, после известий о многочисленных потерях, когда сломался образ хеппи энда и триумфа, сломалась и рамка солидарности, единения вокруг центральных символических фигур. Сейчас общество наиболее зримо разделилось на тех, кто говорит о политической победе, и тех, кто говорит о ее человеческой цене. Но это частный вопрос, раскол пойдет по более общим линиям.
Сорваны некие нормативные ограничители, и изрядная часть российской публики с чувством облегчения теперь будет в открытую предаваться ненависти к “чужим” и “черным”. Противнее, но в известном смысле легче станет и тем, кого Вы и я, читатель, называем “порядочными людьми”, то есть нам с Вами. Легко вспомнится привычное обособление от “них” — от власти, от покорного ей народа и т.д. и т.п.
С учетом традиционной неразрешимости этого конфликта, думаю, будет активнее выделяться часть, не желающая знать и слышать об этих проблемах, считающая себя свободной от моральных, политических, кровных, финансовых обязательств нынешних участников. Именно с этой частью общества, впрочем, я и связываю надежды на разрешение этих проблем.
Пока же публика не видит выхода. Вот ответы на вопрос “как инцидент с захватом заложников в Москве скажется на развитии событий в Чечне?”
∙ Приведет к обострению положения в Чечне — 37%
∙ Стороны встанут на путь переговоров — 16%
∙ Все останется по-прежнему — 35%