Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2002
Искусство забвения / Ars oblivionalis
В Средние века наряду с искусством памяти существовало и особое искусство забвения, ars oblivionalis. По словам Умберто Эко, оно работало не путем пассивного стирания объекта из памяти, а путем создания “ложных синонимов” и активных псевдовоспоминаний [1]. Для ars oblivionalis характерно создание перевертышей и двойников и активное забывание самого акта забывания. Болезнью, таким образом, становится не амнезия, а сама память. В обществе появляется нечто вроде массовой эпидемии болезни Альцгеймера, когда пожилой человек с удовольствием вспоминает детство, но забывает недавнее прошлое и не ориентируется в настоящем.
Я начинаю писать этот текст в сентябре 2002-го, по дороге из Москвы в Нью-Йорк. Из московского сентябрьского смога пытаюсь проявить несколько ментальных снимков, закрепить очертание событий и впечатлений. Сделать это непросто. Конец лета — начало осени, как известно, время юбилейное. Бесконечные празднования и памятные даты особенно способствуют искусству забвения. В газетных репортажах государственные перевороты и бархатные революции, взрывы и затопления, теракты и ураганы и прочие политические и природные катастрофы накладываются друг на друга, превращая все в единую “нерасчлененку”. Да к тому же в последнее время российские и американские политические симулякры и разговоры о войне налагаются друг на друга как-то особенно удачно и тонут во взаимовыгодном зазеркалье. Доминирует “стиль PR”, который уже представляется не политическим, а атмосферным давлением, модой на сероватый смог. Ars oblivionalis — это своего рода алхимия власти, которая обволакивает прошлое и настоящее дымом невидимых пожаров и химических реакций, преображая его для своих нужд. Получается сюрреалистическая суперимпровизация в стиле Ман Рэя, где на мою долю выпадает грустная участь черно-белой девушки, плачущей стеклянными слезами и не научившейся забывать.
Уже опустившись на землю в Нью-Йорке, читаю статью Сьюзен Зонтаг в газете New York Times, напечатанную накануне 11 сентября. Год назад Зонтаг обвинили в отсутствии патриотизма, но она от своей позиции не отказалась, защищая по-прежнему свою малую родину интеллектуала-гражданина (public intellectual). Зонтаг пишет о том, как опасно увлекаться метафорами, особенно когда речь идет о войне. Причем метафоры опасны тогда, когда они перестают быть метафорами и, незаметно для невооруженного взгляда, начинают претворяться в жизнь (а люди все еще надеются, что это просто метафоры). Сентябрь, по мнению Зонтаг, будет месяцем памятных дат, но не месяцем рефлексии и анализа происходящего. Так что придется противостоять моде и заняться рефлексией. Или по крайней мере в духе русских формалистов, которые когда-то разбирали, как сделана шинель Гоголя и речь Ленина, посмотреть, как сделан стиль PR.
История и риторика PR
Первое, что поразило меня в августе 2002 года в Москве, это то, что, несмотря на различие взглядов среди “культурного сообщества” по многим вопросам, все сходятся в одном. Верят во всемогущество PR. PR не только суть, но и стиль мышления, неизбежный как мода. Казалось бы, PR — это сама природа, он не имеет истории, он уходит корнями в древность, в традиции слухов и сплетен, которые в феодальных и дофеодальных обществах были единственным орудием власть неимущих. На самом деле, PR — исторический феномен двадцатого века, созданный с целью контроля над массами. Изобрел понятие “public relations” племянник Зигмунда Фрейда, Эдвард Бернейс, эмигрировавший из Вены в Америку, где он прожил до ста лет и умер несколько лет назад в моем родном городе Кембридже. PR, Public relations был придуман по модели “legal relations” — правовых отношений, но по сути был их полной противоположностью. PR был двойником-перевертышем правового общества и негласно противостоял ему. В основе его лежала идея фабрикации общественного мнения, которое не было продуктом самого общества, а продуктом, созданным “невидимым инженером” для общественного потребления. Понятие “невидимого инженера” было разработано в 1920-е годы Харольдом Ласселом и Вальтером Липпманом для борьбы со свободной прессой с целью создания общественного согласия (manufacture of consent). Липпман считал необходимым ограничить доступ прессы и публики к месту событий, создать псевдопространство, где путем эмоциональной манипуляции можно было изготовлять общественное согласие. Более того, это общественное согласие должно было выглядеть как естественное выражение здравого смысла, а не как дизайн невидимого инженера.
Американский PR и советская пропаганда — современники. В 1920-е в Советском Союзе было предложено понятие “инженера человеческих душ”, сначала художниками и поэтами, близкими к конструктивизму, а потом, после разгона конструктивистов и прочих левых художников, и самим Сталиным, который стал главным невидимым инженером. Кстати, тут возможно и прямое взаимовлияние. Писатель Сергей Третьяков, который в 1920 годы писал о призвании поэта быть “инженером человеческих душ” (что вдохновило Вальтера Беньямина на создание своих собственных построений) говорил также и о необходимости “американизации души”. Достичь этого Третьякову не удалось — он умер в сталинских лагерях. Что касается “учеников” Бернейса, то его изобретение увлекло как мастера гитлеровской пропаганды Геббельса, так и представителей американских корпораций. Причем работало оно и направо и налево. Если после великой депрессии 1929 года политика PR поддерживала программу Рузвельта и объясняла бизнесу необходимость поддерживать социальные программы, то в последние тридцать лет PR пытается колонизовать каналы коммуникации с целью защиты корпораций от контроля государства, часто под лозунгами свободного рынка. PR и пропаганда, по сути, близнецы-братья. Только корпоративному PR на Западе не удалось полностью колонизовать общественное пространство, скорее оно институционализировалось в различных формах лоббирования. В то время как советской пропаганде в 1930 годы это удалось. (Как показывает освещение корпоративных скандалов в Америке в 2002 году, несмотря на злоупотребления PR, в обществе по-прежнему работают механизмы противодействия в лице прессы и правовой системы, не позволяющие осуществиться тотальному контролю со стороны корпоративного PR). В Советском Союзе в 1930-е пропаганда была централизована. Что касается влияния PR в постсоветское время, то оно растет с середины 1990 годов и становится все более могущественным, хотя и исходящим из разных источников. При чтении российских газет становится все сложнее и сложнее отделить PR от не-PRной информации. В некоторых случаях фантазм PR действует даже при отсутствии реальной “кормящей руки”. Главная опасность существует в централизации PR и соединении корпоративных и государственных механизмов. Четыре слова рифмуются со стилем PR: паранойя, порядок, природа и праздник.
Основные стратегии PR
1. PR и паранойя. Тотальность и тональность PR
Об этом хорошо сказано в романе Пелевина “Generation П”. Существует антирусский заговор, и в нем принимает участие все взрослое население страны. Все одновременно виновники и жертвы, и главное: никто ни за что ответственности не несет. В рамках PR-мышления — другой человек может быть только другим PR-щиком, работать на другого хозяина или хозяйственного субъекта. У PR предела нет, как и нет ничего за его пределами. В этом состоянии повседневной паранойи, которое Зигмунд Фрейд определил как рациональную делюзию, все случайные факты приобретают смысл и все имеет смысл внутри абсурдной системы координат. PR-тотальность уже не поддается сомнению. Поддается обсуждению скорее PR-тональность. Можно долго разбирать эстетические оттенки PR и его цветовую гамму: белую, черную, серую, розовую или алую; менять векторы влияния: кто кого? — не изменяя при этом структуру PR-мышления.
2. PR и порядок
Новая мифология. PR работает на уровне простых мифов и манипулирует реальными эмоциями и нуждами. Ролан Барт определил современный миф как тип речи, который превращает идеологию во “вторую природу”, выдает идеологическое или политическое высказывание за естественное. (Кстати, на Барта повлияли работы Романа Якобсона, Владимира Проппа и Анри Леви-Стросса.) Миф деидеологизирован, как правило, у него даже нет единого автора, но много заинтересованных спонсоров. Он соединяет естественное и реальное с определенной политической или коммерческой символикой. Конечно, мифы в обществе необходимы, как и праздники. Быть полностью вне общества нельзя, но к мифам можно относиться как к необходимым сказкам, помогающим “жить лучше, веселее”, но не как к естественной, неизменной и неизбежной природе самого общества.
Например, в России сегодня главная оппозиция — порядок/беспорядок. Психологически это понятно. После десятилетия социальных потрясений людям хочется нормальной жизни, покоя, стабильности, порядка. Но почему вдруг для этого порядка нужны такие сильные политические символы, как Дзержинский или Петр Первый? Не являются ли сами люди, вышедшие из тени памятников, символами новой нормализации? Работа государственного PR и заключается в соединении политических символов с приятным ощущением покоя и порядка. (Фигуру Дзержинского можно было бы, например, связать с другим актуальным современным понятием — понятием “террора”, что будет исторически более достоверно. Сам Дзержинский гордился своей деятельностью во время красного террора. Но для этого нужна иная, критическая работа памяти.)
Главный “сюжет” нового мифа взят из голливудского кино: борьба good guys и bad guys. В Америке президент борется со “злом”, в России — с “коррупцией”. Лечение предлагается похожее — порядок. Тут хочется воспользоваться наблюдением Жака Деррида (сделанным в другом философском контексте), который отметил, что греческое слово для подобного “лечения” — фармакон обозначает одновременно противоядие и яд [2]. Иными словами, само лечение приводит к таким осложнениям и имеет такие “побочные эффекты”, что непонятно, выздоровеет ли в результате пациент или останется калекой на всю оставшуюся жизнь.
3. Можно ли быть против PR?
Дискредитация не связанных с PR форм общественного сознания и гражданского общества (понятие “гражданского” употребляется здесь в самом прямом смысле: независимого от государства, не управляемого сверху). Стиль PR дискредитирует любые формы “цеховой” или профессиональной солидарности, что было хорошо заметно при закрытии негосударственных телеканалов и сейчас при открытии “дела” Сорокина.
На сайте Глеба Павловского несколько лет назад можно было прочесть о том, что такое “радикальная демократия” в эпоху Интернета. По мнению технолога, она состоит в прямой коммуникации между властью и народом при уничтожении всех гражданских медиаторов, особенно СМИ. “Радикальная демократия”, таким образом, становится радикальной гостехнократией (радикальность ее состоит в искоренении самой демократии). При этом все должны считать, что речь идет не о политике, а о самой жизни. Стиль PR любит казаться непринужденным, несфабрикованным, деидеологизированным, Однако в концепции “радикальной демократии” идея коммуникации власти с народом по вертикали была, по крайней мере, прямо и остроумно сформулирована, обнажая приемы гостехнократии, что делается очень редко.
4. Правая, левая где сторона? Деидеологизация и кризис коммуникации
Для PR-сознания характерно заметание следов, спутывание ориентиров, смешение правого и левого. Никогда не понятно, кто первым “пустил слух”, и таким образом можно легко смещать ответственность с одного PR-щика на другого.
Деидеологизация — всеми любимое слово. Но и деидеологизация теперь не та, что раньше (здесь я перефразирую Симону Синьоре и ее книгу воспоминаний “Ностальгия теперь не та, что раньше”). Если в конце 1980-х деидеологизация была направлена на советскую идеологию, то теперь она направлена прежде всего на деидеологизацию 1980-х, на так называемый либеральный дискурс, который ассоциируется с этим временем, временем обманутых надежд. Самыми плохими словами в России и в Америке в последнее время являются слова: “политика” и “идеология”. Особенно не любят их сами политики. Экономический дискурс выступает в качестве идеально деидеологизированного. Так, например, он использовался при закрытии негосударственных телеканалов, когда политическая акция была представлена как некий спор “хозяйствующих субъектов” и защита частной собственности. “Правый дискурс” свободного рынка был, как это ни парадоксально, использован против демократического дискурса “либеральных ценностей”. С другой стороны, попытки возродить оппозиционную “левую” (так называемую “западную левую”) критику также часто приводят к парадоксальным результатам: вместо западного левого превращаются в российское ультраправое и завершаются распространением и массовой репродукцией скромного обаяния фашизма.
5. PR vs. PC
Главным официальным врагом PR является РС, — политкорректность. С ней борются все, представляя ее при этом очень карикатурно. Понятно, что можно относиться иронически к избытку политкорректности на некоторых кафедрах американских университетов. Однако в России была единственная политкорректность — марксистско-ленинская, никакой другой политкорректности никогда не было. Борьба идет с мифическим врагом, тлетворным влиянием (недостаточно дикого) Запада [3]. Борьба с РС позволяет дискредитировать любую критическую работу исторической памяти (которая осуществилась после Второй мировой войны в странах Западной Европы) и вообще критическое осмысление истории. Дифференцированность понятий и явлений не в интересах стиля PR; ею занимаются только узкие профессионалы-эксперты.
6. Возвращение стеба
PR не любит прямой речи и иронии. Он повязано на таинстве власти, о которой говорил когда-то Великий Инквизитор Достоевского. Для PR характерны эзопов язык и стеб позднебрежневско-андроповской эпохи, который был выражением как цинического сознания, так и одомашнивания и в целом принятия советского сознания, основанного на том, что все делают вид, что работают, и при этом делают вид, что не делают вида. Вертикаль власти в определенной степени зависит от PR-изации всей страны. А потом все кажется естественным: у природы, как поется в песне, нет плохой погоды.
Реальным врагом PR является создание сильных не-PR-структур: цеховой, профессиональной солидарности, правовых структур, независимых от государства, которые тем не менее работают не против него, а просто берут на себя часть функций “наведения порядка”. Индивидуальная рефлексия — первый шаг. Думать, что теневой деятельности не существует, было бы наивно. Но объяснять все события через тотальность PR — не важно, положительно или отрицательно оцениваемого, — значит добровольно перед ним капитулировать, приписать полноту власти невидимому хозяину.
7. PR и ностальгия
PR направлен не только на настоящее, но особенно на прошлое. Недавнее прошлое, особенно конец 1980-х — начало 1990-х, видится как игра коррумпированных субъектов и PR, а более далекое советское прошлое переписывается ностальгически. Ностальгия — тоска по дому, который потерян, или же попросту никогда не существовал. Для ностальгического сознания характерен перенос личных переживаний (воспоминаний о детстве) на историю, смешение времени и пространства. Время часто воспринимается как пространство (например, сталинское время вспоминается через прогулки в парках культуры и отдыха, по ВДНХ и т.д.) реальных человеческих эмоций. Поэтому ностальгия — лучшее и самое надежное орудие политиков.
Изучив историю ностальгии, я узнала много забавных и полезных фактов. Например, в восемнадцатом веке швейцарские врачи, лечившие ностальгию с помощью опиума, пиявок, прочищения желудка, придумали еще одно средство — возвращение пациента на родину, по которой он так томился (часто эпидемии ностальгии поражали наемных солдат, воюющих далеко от дома). Оказалось, возвращение домой не всегда улучшало, а иногда — просто убивало больного. Более того, через два века стало ясно, что и диагноз был в нескольких случаях поставлен неверно. Те, кто жаловались на ностальгию, на самом деле страдали от туберкулеза. Так что иногда нужно не торопиться с лечением, а сначала поставить правильный диагноз.
Теперь к самим “ментальным снимкам”, послужившим поводом для размышлений над стилем PR.
Снимок 1. День Флага
В первые дни сентября в Москве я с увлечением смотрела телевизор. По всем каналам шли милые советские фильмы позднебрежневского периода, вроде “Служебного романа”, утренние программы с интригующими сюжетами о том, как правильно изменять своим любимым так, чтобы они об этом ничего никогда не узнали, и завлекательные сериалы с громкими названиями “Закон” или “Агенты КГБ тоже влюбляются”, снятые в духе ретро 1930-х. Время от времени мне удавалось посмотреть программы новостей — все же моей задачей было не изучение героического эроса органов безопасности, а репрезентация событий 11 сентября в российских СМИ. По этому вопросу на всех каналах царило единодушие. Как будто бы некогда экспериментальные и разнообразные российские СМИ вдруг научились ленивой журналистике CNN: по всем каналам передавали один сюжет. Для музея восковых фигур в Нью-Йорке была сделана специально к 11 сентября скульптурная группа пожарников, водружающих американский флаг. Далее показывали живых нью-йоркских пожарников, которые восхищались тем, как они похожи на свои восковые слепки, хотя и жаловались на то, как долго им пришлось для этого позировать. На следующий день “coverage 11 сентября” развивался по законам детективного жанра, и все те же ведущие рассказывали о том, что флаг пожарников оказался подделкой, почти в два раза больше оригинала [4].
Дело тут даже не в том, что больше о событиях 11 сентября почти ничего не передавалось, и все три минуты были заняты поистине занимательным анекдотом о реализме восковых фигур и фальшивке флага. Это не фальшивая информация, а просто стебная. Она представляет собой насмешку над китчевой репрезентацией, не предлагая при этом иной информации, а лишь намекая на серию имитаций катастрофы, за которыми ничего не стоит. Стеб производит аналитическую нерасчленимость информации. С его помощью можно создать message с двойным кодированием: для критически мыслящих людей — это как бы насмешка над ура-патриотизмом американцев, для менее критичных — это подтверждение недвусмысленного обещания, сделанного героем фильма “Брат-2”: “скоро всем вам будет кирдык”.
Теперь позволю себе зазеркальную интерпретацию. Восковая группа пожарников действительно выглядела удивительно знакомо для российского зрителя. Это чистый соцреализм, которым, однако, в его отечественном варианте ныне принято наслаждаться. Сходство американского патриотического искусства (как и искусства мюзикла) с советским соцреализмом было отмечено со времен Нормана Роквела (раньше было принято критиковать соцреализм, но любить его американскую версию, теперь принято обратное). Более того, история с флагом имеет очень известный советский аналог. Сакральное изображение времен Отечественной войны, фотография “Флаг над рейхстагом”, сделанная Евгением Халдеем, была, как известно, тщательно инсценирована. Сначала фотографу не понравилось, что на руках солдат несколько пар ворованных немецких часов, которые отретушировать было сложно. Затем не понравился и флаг. Фотограф специально поехал в Москву за хорошим флагом и водворил его над Рейхстагом. Более того, фотограф сам рассказал историю фотографии. Она ничуть не преуменьшает реального героизма советских солдат. Эти сакральные образы указывают на политические манипуляции с трагическим и героическим прошлым, не говоря о главном: об использовании насилия, трагедии и войны в политических целях. Но это требует особого разговора и пока присутствует в моих снимках как непроявленное.
Тут есть и другая интересная аналогия. История с восковыми фигурами и исчезнувшим флагом практически совпала с Днем флага в России. В России, как и в Америке, идет реставрация политических символов. День флага, однако, является особенно интересным праздником, истоки которого погребены в недалеком, но хорошо забытом прошлом. Август 1991 года — наиболее забытое и переписанное событие постсоветской истории. Как сказала мне в дружеской беседе писательница Татьяна Толстая: “Ну а что было в августе 1991? Тусовка была”. Вроде как на баррикадах собралась одна “демшиза”. “Демшиза” — слово, которое когда-то относилось к бабушкам, толпящимся в начале перестройки у редакции газеты “Московские новости”, теперь, похоже, обозначает ту часть интеллигенции, которую можно объединить под общим названием “негосударственников”. Получается такая оппозиция: демшиза против “государственников”. Понятие демшиза напомнило мне о старой российской и советской традиции, восходящей еще к Чаадаеву, по которой инакомыслящий был чем-то вроде сумасшедшего и некоторых подобных сумасшедших даже посылали в соответствующие заведения. В результате негативного PR писать о баррикадах августа 1991-го стало как-то некрасиво. Недавно писатель Лев Рубинштейн написал эссе, в котором одновременно сознавался, что он был на баррикадах, и в том, что десять лет в ответ на вопрос о своем участии врал, что на баррикадах он не был. Просто исчезла форма коммуникации, позволяющая адекватно вспоминать об этом событии. Подобная двойственность стала наиболее честной формой воспоминаний об августе 1991-го в контексте PR 2002-го. Интересно, что один из флагов, появившихся на баррикадах, был заимствован из концептуальной инсталляции художника Константина Звездочетова. Флаг пригодился для более важного дела. Однако это не было симулякром, потому что страх и победа над страхом были реальными. Это был, скорее, один из немногих примеров удачного претворения искусства в жизнь. Но День флага не об этом. Какой флаг там подменили, трудно сказать, но, думаю, как и в американском варианте, новый российский флаг гораздо больше старого.
Снимок 2. С днем рождения, Феликс Эдмундович!
Случайное, но интересное совпадение: 11 сентября — не только дата теракта 2001—го, но еще и день рождения Феликса Эдмундовича Дзержинского (правда, по старому стилю). У меня сохранился снимок августа 1991 года. Собака первого мэра Москвы Попова играет с головой поверженного Феликса Эдмундовича. Сейчас этот образ на редкость непопулярен. Ко дню рождения Дзержинского (или, по другой версии, ко дню рождения президента) мэр Москвы задумал вернуть памятник основателю ЧК на Лубянку. Дзержинский умер в 1926 году, до больших чисток, которые он предвосхитил, но в которых не успел поучаствовать. Что касается его памятника, то он был изготовлен в 1936 году, но установлен уже после смерти Сталина, в 1958 году. Жизнь советского памятника соответствует средней продолжительности жизни советского мужчины — пятьдесят с лишним лет. Памятник советского времени — посредник между народом и властью, хранитель памяти. Гигантские размеры советских памятников 1950-х оказываются, как бы, обратно пропорциональны секретности власти и невидимым территориям террора. Получилось так, что количество памятников резко увеличилось в эпоху уничтожения наибольшего количества советских граждан, а разрушение памятников, часто руками самих бывших заключенных, которые когда-то их возводили, послужило в 1990-е знаком освобождения. Между советскими памятниками и народом была символическая связь: чем больше памятников, тем жить становилось веселее и страшнее. Таким образом, превращение памятника Дзержинскому в объект народного гнева в августе 1991-го было явлением неслучайным. Интересно, что уже в 1997 году памятник Дзержинскому был почищен и поставлен на пьедестал, только не на Лубянке, а в “парке искусств” рядом с ЦДХ. Табличка, стоявшая около памятника, определяла его как пример советского монументального искусства, полностью деполитизируя его значение. Разумеется, в ней ничего не упоминалось о железном Феликсе, — только о бронзовом. Грозные аббревиатуры “ЧК” и “КГБ” также не были использованы, равно как и события августа 1991-го. Более того, директор парка еще в 1997 году отмечал, что памятник неплохо было бы вернуть на Лубянскую площадь не по политическим, а по эстетическим соображениям. Его отсутствие разрушает ансамбль площади. “Без него площадь как-то осиротела”, — сетовал директор. Вначале памятник был деидеологизирован, возвращен искусству и природе. Необходимость его возвращения объяснялась требованиями архитектурного ансамбля. И только потом он стал новой политической фигурой на изменившемся поле политической игры. Таким образом, история вначале превращается в пастораль, и только потом ее трагичность возвращается в виде фарсов или, как это тоже нередко бывало, в виде новых трагедий.
В новой инкарнации 2002-го Дзержинский выступает как защитник “правопорядка”, борец с коррупцией и разведчик в модном пиджаке. Мне же кажется, что лучшим символом порядка могла бы быть клумба с цветами, белыми и красными (особенно если эта клумба содержится в должном порядке). Почему в других странах памятников меньше, а порядка больше? Например, при Гитлере поезда стали ходить вовремя, но и в современной Германии поезда ходят неплохо. При этом никому не приходит в голову поставить на вокзале памятник Геббельсу для улучшения работы общественного транспорта. Вместо этого в здании одного из бывших вокзалов Берлина (Gamburgerbahn) — музей современного искусства.
Снимок 3. Мудрый китаец, или Бытие определяет сознание.
В Москве мне рассказали грустную историю, которая запечатлелась в моей памяти. После проигрыша российской сборной Японии было избито несколько китайцев, корейцев и японцев, в том числе и музыканты, приехавшие на конкурс имени П.И. Чайковского. Один китаец ходил по Москве с табличкой: “Я — китаец, болею за русских”.
Я не знаю, спасла ли его эта табличка. Как известно из старого советского анекдота, бьют обычно не по паспорту. Для меня мудрый китаец — образ собирательный. Кажется, что в недалеком и не особенно светлом будущем критически мыслящий интеллектуал будет также спасаться от “деидеологизированных” масс, машущих красно-бело-голубыми флагами гигантского размера, флагами из нашего совместного “амеросского” зазеркалья. Уж лучше открыто болеть за свой цех. Не буду разбирать, как сделан образ бедного китайца. Им двигало всем нам хорошо знакомое чувство страха. Оно вернулось. Только непонятно, что страшнее — беспорядок или порядок. Закончу двумя цитатами, написанными в год смерти Дзержинского, в преддверии первой волны постреволюционной ностальгии. Мандельштам пишет в “Египетской марке”, действие которой завершается на Лубянке, куда уезжает с “шинелью” героя-отщепенца поручик Кржановский: “Страх берет меня за пуговицу и ведет. Я люблю, я уважаю страх”. Шкловский говорит о том же, только перефразируя Маркса: “Бытие определяет сознание, но совесть остается неустроенной”.
Москва—Кембридж (Массачусетс).
Сентябрь 2002
1) Eco U. “Ars Oblivionalis? Forget it” // PMLA, 103. 1988.
2) В данном (российском) случае интересным образом сливаются формы традиционной паранойи, конспиративное мышление, апокалипсизм, смешанный с цинизмом, и некоторые формы постмодернистского мышления, которые поощряют этот апокалипсизм и связанное с ним отсутствие дифференцированности, подавая его под модным дискурсивным соусом.
3) Например, одним из примеров политкорректности, как я прочла в новом журнале “Итоги” (симуляции закрытого популярного журнала), является суд над полковником Будановым, обвиненным в насилии над чеченской девушкой. Не случайно такого рода “политкорректность” не была допущена и за полковника (а не за девушку) выступило общественное мнение.
4) Не будем делать фетиша из американского флага, хотя последние десять лет некоторые консервативные американские политики пытались внести поправку к закону о свободе слова и сделать десакрализацию американского флага преступлением. Однако, пока им это не удалось, первая поправка к конституции еще действует, и американский флаг, сделанный одним из основателей поп-арта Джаспером Джоном, еще не убран из музея (мне вообще иногда кажется, что американцы так любят свой флаг потому, что он является выдающимся произведением искусства). Более того, “китчевизация” и массовая репродукция сувениров 11 сентября действительно имела место, заменяя истинные места памяти в Нью-Йорке: маленькие неформальные мемориалы, заполненные любительскими снимками и мемориями, витрины магазинов с рубашками, покрытыми пылью и прахом погибших, чьи-то чудом выжившие остановившиеся часы, скелет World Trade Center, напоминавший готическую руину, особый смог (тяжелее московского) который долго приходилось выкашливать из себя. Каким бы медиальным и медиализированным не казалось это событие издалека и как бы им ни манипулировала впоследствии администрация Буша, взрыв сделал Нью-Йорк не глобальным городом-символом, а живым, легко уязвимым организмом человеческого масштаба. Не случайно организатор теракта уничтожал свободный город-космополит, как будто боясь полюбить его. В Нью-Йорке осенью прошлого года меня удивила шутливая вежливость и демонстрации за мир, в которых принимали участие нью-йоркцы, не желавшие, чтоб их родной город стал предлогом для новых войн.