Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2002
29 декабря 1999 года, несколько дней спустя после того, как генерал Омар аль-Башир, руководитель государства Судан, отстранил харизматического исламистского идеолога, Хасана аль-Тураби, “серого кардинала” суданского руководства и пугало США и консервативных арабских режимов, лондонская арабская газета Аль-Кудс аль-араби (“Арабский Иерусалим”) опубликовала редакционную статью одного из своих самых известных авторов, Абдель Ваххаба аль-Эффенди. Суданец, выросший и живущий в Англии, автор сочувствующей, но качественной работы об исламизме в своей родной стране, дал cвоей статье название, проникнутое горечью и разочарованием: “Cуданский опыт и кризис современного исламистского движения: уроки и значение”. По его мнению, события в Судане вписываются в длинную череду провалов “исламистского возрождения” конца 1990 годов, начинающихся с Афганистана и продолжившихся с отстранением исламиста Анвара Ибрагима, заместителя премьер-министра Малайзии. Афганистан был самой большой победой современного исламистского движения, — отмечает автор, который, как и подобает сунниту, “забывает” об иранской революции, — пока не стал его самой страшной катастрофой. Таким образом, несмотря на разный контекст, афганский и суданский провалы имеют нечто общее: по мнению автора, в них можно обвинить только исламистов, там нет вмешательства внешнего врага. В крайнем случае, лучше даже подавление движения, как в Египте или Алжире, ибо в этом случае оно получает лавры мученичества. В обеих странах, где это движение захватило власть, и в Афганистане и в Судане, оно потерпело поражение при первом же испытании — столкнувшись с необходимостью разрешить свои внутренние конфликты спокойным и демократическим способом. Зрелище борцов за власть, которые, как только оказались у власти, начинают нападать и уничтожать друг друга, горестно красноречиво: оно поражает тот духовный авторитет, на который ссылаются исламистские лидеры, и “уничтожает годы и даже века работы по распространению веры”. Более того, “их разногласия касаются не вопросов религии, а славы и власти. Но как истинные мусульмане они не должны были обращать внимание ни на славу, ни на власть, даже если подобное отношение не привело бы к разделению рядов верующих (фитна)… Что говорить о ситуации, когда это приводит к разрушению страны, гибели верующих и к тому, что люди отворачиваются от религии из-за искажения представлений об исламе и его представителях!” Автор глубоко сожалеет, что, придя к власти, они полностью игнорировали демократический опыт, хотя “Банна [основатель Братьев-мусульман] подчеркивал, что парламентская демократия — наиболее близка исламу”. Вывод: “если исламистам не удастся разрешить этот вопрос, они нанесут смертельный удар по надеждам исламского возрождения и тем самым заставят ислам потерпеть катастрофу. Катастрофа эта будет еще более ужасной, чем та, которую обрушили на него коммунисты или антиклерикалы, поскольку исламисты поражают его жизненно важные органы — там, куда враг не мог проникнуть никогда”.
Пессимизм этого “разочаровавшегося в исламизме”, одного из многих, заслуживает особого внимания ввиду личности автора и статуса газеты, которая его опубликовала, — вестника антисионизма, привычного глашатая радикальных исламистов и арабских националистов. Если отвлечься от сильно идеологизированной лексики, предназначенной для употребления и изучения деятелями этих движений, г-н Эффенди отмечает три фактора провала, совпадающих с теми, которые я определил в своей книге: истощение утопии от испытания временем и властью, конфликт между ее различными составляющими и вопрос о демократии. Там, где сочувствующий видит лишь противостояние людей, мы видим, как вырисовывается социальный антагонизм между набожным средним классом и бедной городской молодежью. Там, где из демократии он делает образец исламистского движения со времен Банны, — толкование, заслуживающее обсуждения, — мы видим озабоченность исламского среднего класса и части интеллигенции, к которой относится и сам автор, поиском альянса со светским гражданским обществом, для высвобождения из ловушки, в которую их завела политическая логика.
В Малайзии, на которую также ссылается г-н Эффенди, где вундеркинд местного исламизма, Анвар Ибрагим, был вывален в грязи, обвиняемый в гомосексуализме диктатором Мохатиром Мохаммедом, который прежде поднял его до порфиры, сторонники жертвы столкнулись с дилеммой того же порядка. Во времена своей славы они были самыми ревностными защитниками авторитарного режима, который их кооптировал, поддерживал и обогащал. Они совершенно не заботились о демократии, поскольку были объединены культом “азиатских ценностей”, воспеваемым г-ном Махатиром, — надувательством, вещающем о примате в Азии сообщества над личностью с тем, чтобы отделаться от свободы, одной из позорных “западных ценностей”. Но выступая против Махатира, исламисты нашли своих самых верных союзников среди демократов. Об этом после своего освобождения из тюрьмы свидетельствовал оплеванный заказной прессой друг Анвара, Мунавар Анеес — известный исламистский интеллектуал, в прошлом великий разоблачитель многочисленных западных заговоров. Выхваченный из когтей мусульманского диктатора благодаря давлению западных защитников прав человека, он произвел суд совести над своими собственными прошлыми проклятиями, обильно цитируя Томаса Джефферсона. И снова именно к светскому гражданскому обществу обращаются “разочарованные в исламизме”, вышедшие из среднего класса и интеллигенции, желающие заключить с обществом союз, который позволит им с минимумом потерь переквалифицироваться на большом рынке глобализации, открывающемся на рассвете третьего тысячелетия.
Если афганское или суданское фиаско огорчают мирок суннитского “Лондонстана”, как сами участники событий называют среду беженцев, журналистов, активистов и “зеленых финансистов”, осевших в английской столице, то провал политического проекта Исламской республики Иран впервые приостановил тот всеобщий энтузиазм, на котором в конце двадцатого века держалось это движение. “Победы” суннитских исламистов в Афганистане и Судане, на самом деле, оплачиваемые и вооружаемые Саудовской Аравией и ЦРУ в первом случае, и опирающиеся на военно-религиозный государственный переворот в другом, никак не выдерживали сравнения с той настоящей революцией, которая произошла в Иране. Выходя за рамки шиитской специфики этой страны, она воплощала исламистскую утопию в широком смысле этого понятия. Таким образом, на протяжении восьми лет войны против Ирака единственная социальная группа, — мир базара и аферистов, — cвязанная с политико-религиозной властью, присвоила себе Исламскую республику в ущерб прежней элите времен шаха, но, прежде всего, бедной молодежи, сперва отправленной на демонстрации перед пушками имперской армии, а после завершения революции растерзанной на иракских минных полях. Cледуя “термидорской” логике, cанкюлоты иранской революции были устранены из нервного центра системы и вознаграждены религиозной моралью и строгостью. Этим несчастным, вновь спущенным вниз социальной лестницы, у которых всякая надежда социального восхождения была отобрана, как только они принесли свою жертву, власть предложила на съедение женщин среднего класса, обязанных носить чадру, и которых пасдаранс, бассидж и прочие негодяи в военной форме могли схватить и подвергнуть грубому обращению, если те гуляли “плохо прикрытыми”. В 1989 году Хомейни вынес фетву, приговорившую к смерти Салмана Рушди. Это было лишь смертным закладом, данным радикализму, чтобы замаскировать то, что революция на экспорт провалилась перед лицом саудовской стратегии сдерживания и предала ожидания огромного количества приверженцев, теперь подкармливаемых символами вместо реального улучшения уровня жизни.
Затем, на протяжении всех 1990 годов, обратный эффект стала производить сама демография, быстрое раздувание темпов которой двадцатью годами ранее так помогло делу исламистов тем, что отбросило на периферию городов молодежь, которая стала на его защиту. За взрывом рождаемости последовал ее плавный, но быстрый спад среди новых городских жителей, сталкивающихся с неразрешимой проблемой жилплощади, и жены которых, имеющие возможность работать, обязаны регулировать рождаемость в зависимости от городских условий. Выходя за рамки идеологии прироста населения, исповедуемой исламистскими борцами, которые в каждой колыбели видят бойцов для завтрашнего джихада, молодые семьи, которые живут в 2000 году в метрополиях мусульманского мира, определяют свое поведение соответственно собственному стремлению к благополучию. Рождаемость снижается, и фратрии из семи человек и больше, бывшие нормой еще двадцать лет тому назад, cменяются семьями с двумя или тремя детьми. В отличие от своих родителей, родившихся за городом и переживших травму исхода из села, молодые — родились в городе. Они живут в той же самой письменной культуре, как и их отцы, при том, что отцы их, принадлежавшие к первому поколению массовой грамотности, тем самым были отделены от своих родителей — необразованных сельских жителей, культурной пропастью, толкающей их на разрыв с прошлым и способствующей проникновению радикальной исламистской идеологии. Дети бородачей больше не верят в мечты, населявшие воображение предыдущего поколения в 1970 годы. Именно в Исламской республике два десятилетия спуcтя после победы Хомейни в 1979 году это проступает ярче всего. Двадцатый день рождения революции стал свидетелем появления взрослого поколения, не знающего времен шаха. Оно переживает массовую безработицу, репрессивную мораль и закоснелый социальный порядок, в котором господствуют религиозная иерархия и Фонды, контролирующие экономику совместно с торговцами базара и целой братией наживающихся на Исламской республике и противящихся любым реформам, которые могли бы подорвать их власть. В 1997 году во время президентских выборов это молодое поколение однозначно проголосовало “против” кандидата религиозного истэблишмента, г-на Натега Нури, и “за” кандидата “перемен”, г-на Хатами. Эта перемена происходит постепенно: президент сам происходит из сераля, носит тюрбан и поле его действий остается ограниченным до тех пор, пока два других центра власти, Парламент и Вождь революции, остаются в руках “консервативного” клана, который управляет большой частью судебного репресcивного аппарата. Выборы в законодательный орган 18 февраля 2000 года выиграли кандидаты-реформаторы — несомненный знак того, что отныне общество выступает против социального и нравственного порядка, унаследованного от Хомейни. Cомнения по поводу способов перехода из исламистской эпохи к “постисламизму” напоминают дебаты вокруг “посткоммунизма” в бывших советских обществах. В обоих случаях, независимо от их исхода, настоящая ситуация свидетельствует об этическом провале исторически изжившей себя, отсталой и отвергнутой модели, которая уже перестала быть утопией и носительницей будущего.
Подобное же полнейшее поражение выходит за пределы Ирана, как и шиизма, и затрагивает всю исламистскую идеологию, а также суннитский мир. В статье г-на Эффенди, о которой речь шла выше, выражалось глубокое сожаление о неспособности пришедших к власти суннитских исламистов воплотить в жизнь идеалы, под которыми они подписывались, еще находясь в оппозиции. Больше подлинности ему видится в движениях, подавляемых государством. Но итог их деятельности нисколько не более замечателен: им не удалось пересилить ни стратегии противостояния, ни логику кооптации. В первом случае, иллюстрируемом, в частности, ситуацией в Алжире и Египте, насилие против государства, проповедуемое и применяемое самыми радикальными группами, после многообещающего начала обернулась против cамих поджигателей. Насилию не удалось подтолкнуть народ к восстанию, даже когда дело исламистов было популярно и одерживало победу на выборах, как в Алжире. Наоборот, пароксизм, которого достигло насилие, подбодренное опытом джихада в Афганистане, отдалил народ от идеологии, ставшей кровавым кошмаром. Примеренные группы исламистов и люди, вышедшие из набожного среднего класса, оказались в неустойчивом положении, неспособные контролировать спираль ярости, чьей жертвой порой они становились сами. Они не смогли исполнить роль посредников и гарантов по отношению к государству и иностранным властям.
США между 1992 и 1995 годами проявляли доброжелательность к разным представителям этого течения, обосновавшимся на их территории, или регулярно приглашаемым полуофициальными организациям, оказывая им поддержку по инерции той, которую ЦРУ оказывало джихаду в Афганистане. В результате этого процесса создалась широкая сеть оперативных связей между военными, активистами и идеологами, которые могли бы стать партнерами, полезными для Вашингтона, если бы захватили власть. Американские университетские преподаватели опубликовали несметное количество работ во славу “умеренных исламистов”, в которых они видели воплощение гражданского общества и лучших учеников рыночной экономики. Журналисты, разделяя похожие симпатии, готовили своих читателей к возможности исламистских побед в Алжире и в Египте, которые, на их взгляд, для США представляли лишь преимущества. Напротив, другие преподаватели и группы давления из-за океана, зачастую близкие к произраильскому лобби, также как и органы прессы этого направления, пытались показать, что “умеренные” были лишь улыбающейся маской терроризма и фанатизма, неотделимой, по их мнению, от исламистского движения в целом. Этот спор, каким бы посредственным он ни был по своему интеллектуальному уровню, затрагивал существенные ставки власти и влияния: он должен был определить выбор американской политики по отношению к исламистам. Одним из факторов, перевернувших эту политику около 1995 года от benign neglect (доброжелательного невнимания) к ужесточению, было распространение терроризма исламистского толка на американскую территорию.
Во второй половине десятилетия, по примеру г-на Эффенди, Анееса, а также сорокалетних Братьев мусульман, которые попытались создать партию Ал-Васат в Египте в 1995 году, или “умеренных” руководителей турецкой Рефах, возглавивших после 1997 года переход в партию Фазилет, и многих других, cамые проницательные из исламистских интеллектуалов начали понимать, что политическая идеология движения ведет их в тупик. Это проявлялось во многих формах: не поддающееся контролю насилие в Алжире и Египте, безрезультатное насилие в Палестине; политический и экономический обвал вслед за захватом власти в Судане и Афганистане; межконфессиональная гражданская война в Пакистане, кооптация диктатурой и утеря морального кредита в Малайзии Махатира и Индонезии Сухарто; неспособность справиться с обязанностями власти в правительственных коалициях Турции и Иордании, не забывая о провале иранского режима перед лицом гигантских надежд, порожденных революцией в мусульманском мире в целом.
Именно на фоне этого краха, как мне кажется, нужно интерпретировать новое направление, принятое борцами за власть или бывшими борцами, которые, отныне отстаивая демократию и права человека, ищут почву для согласия со светским средним классом. В этой среде под спудом держат радикальную идеологию, такую, какой она была у Кутба, Маудуди, Хомейни (от которых теперь держатся подальше), выражают возмущение “салафитско-джихадской” доктриной, выработанной в лагерях Афганистана, и прославляют “демократическую суть ислама”. В отношении авторитарных или репрессивных правительств это новое направление становится защитником прав личности, сражаясь за них вместе со светскими демократами. Борьба за ношение чадры в общественных заведениях, в которых запрещено это делать, ведется уже не во имя уважения к предписаниям шариата, но во имя “прав человека” (то есть женщины), как за выражение свободы выбора.
Бюллетень Ислам 21, объединяющий сеть сайтов, электронных рассылок и семинаров, достаточно хорошо отражает эти усилия. Базирующийся в “Лондонстане”, регулярно предоставляющий слово на арабском и на английском языках таким интеллектуалам, как тунисцу Ганнуши, г-ну Эффенди и многим другим от стран Магриба до Юго-Восточной Азии, бюллетень в феврале 1999 года предложил выработать “хартию для исламистов”, которая выдвинула бы вопросы “гражданского общества, прав женщин, права на плюрализм и необходимости просвещенной интерпретации религии”. В редакторской статье выражается сожаление, что в течение прошедших десятилетий исламисты, как и любые другие политические активисты, имели своей целью захват государства. Опыт оказался дорогостоящим и трудно воплощаемым в реальность. К тому же, захват власти не решает всех проблем и может стать серьезным препятствием для исламистского проекта в целом”. В следующем номере бюллетеня под названием “Исламизм, плюрализм и гражданское общество” эта тема получает развитие на основе цитат из Токвиля. Гражданское общество, как способ оппозиции деспотизму, представлено там, как панацея от проблем современного мусульманского мира, в ответ “ориенталистам, продолжающим доказывать, что ислам и демократия несовместимы […], и которых в этом, по иронии, поддерживает немногочисленное, но шумное меньшинство исламистских активистов, утверждающих, что демократическим ценностям не отводится надлежащего места в исламе”.
По ту сторону “Лондонстана” похожим курсом идут многие исламистские студенческие группы и вышедшие из их рядов проповедники в Европе и в США. Во франкоязычном мире его адвокатом сделался харизматический оратор Тарик Рамадан — внук Хассана аль-Банны, основателя Братьев-мусульман, и сын Саида Рамадана, обосновавшегося в Женеве главного связного международного движения, происшедшего от “Братьев”. Отказываясь от логики противостояния Западу, он видит в европейской демократии способ защиты от деспотизма, царящего в большинстве мусульманских государств, и призывает своих учеников в полной мере воспользоваться правами, которые дает им концепция гражданственности. Этот гражданин Гельвеции добивается статуса интеллектуала, признанного французским университетским и издательским миром. Рамадан написал книгу, выпущенную одним парижским католическим издательством с предисловием известного журналиста, и печется о признании легитимности активного присутствия исламистов в демократической среде. Он хочет легитимировать их выступления, освобождая их от ассоциаций с радикальными группами или с некоторыми личностями, перешедшими к насилию, как те, что в 1995 году участвовали в “войне против Франции” эмира Исламской вооруженной группы Зейтуни [1]. Журналисты, cлужители церкви и преподаватели, cоблазненные этим оратором, привычным к обычаям и риторике своих собеседников, видят в нем глашатая французской или европейской мусульманской молодежи и облегчают ему доступ в инстанции власти, в то время как другие, более осторожные, задаются вопросом о его реальных намерениях и об истинной природе его обращений к молодой аудитории. И, наконец, третьи надеются на то, что какой бы ни была лежащая в основе его речей идеология, он побуждает свою паству и своих учеников к восходящей социальной мобильности и к “гражданской” интеграции, которая когда-нибудь облегчит их ассимиляцию во французское обществе и уже навсегда отвлечет от исламистских идей. Так, несколько десятилетий назад дети эмигрантов с юга и востока Европы, пролетариев и коммунистов, после того, как Партия и профсоюзы взяли их под свое крыло, и они социально пошли на подъем, превратились во французских мелких буржуа, забыв о всех своих связях с марксизмом-ленинизмом и о чувстве принадлежности к стране своих родителей. Случай, характерный для современного мусульманского мира, — ситуация с набожными предпринимателями из Анатолии. После того, как во время участия в правительстве исламистской партии Рефах они были введены в правящие экономические круги в Стамбуле и Анкаре и удовлетворились тем, что их цель была таким образом достигнута, они не встали на защиту этой партии, когда ее сперва прогнали из правительства, а потом распустили под давлением генштаба армии. Они приняли решение в пользу укрепления своего социального и экономического положения в ущерб исламистской организации и идеологии, которая не могла больше служить им и даже ставила под угрозу их новую стратегию альянсов со светскими деловыми кругами. Следуя той же логике и в еще более яркой форме, в Алжире с конца 1999 года действовал один необыкновенно богатый бизнесмен, очень близкий входящей в государственную коалицию партии “умеренных исламистов” Хамас, который выдвинул свою кандидатуру на создание крупного частного пивоваренного завода. Он должен был производить в Алжире пиво (алкогольное) европейской марки по цене, достаточно привлекательной для населения, которое вдалеке от этого напитка держала не набожность, а высокая цена пива, производимого государством.
Это растворение исламистской идеологии в мировой экономике на рассвете нового века происходит на фоне, отличающемся от того, что существовал несколько десятилетий назад. На протяжении 1980 годов ее усиление сопровождалось созданием “исламской” банковской системы, не работающей с процентами, так как многие предприятия позволяли спекулировать согласно предписаниям религиозного закона и т. д. То, что осталось сегодня от этих инициатив, процветает только в том случае, если им удается захватить и по чисто экономической логике повысить цены в сегменте рынка сбережений, при том, что политические взгляды, давшие когда-то толчок к реализации этих проектов под предводительством Саудовской Аравии, на самом деле не имеют никакого веса. Подобным образом, в юридической сфере попытки заменить всемирную Декларацию “исламской хартией” прав человека, ратифицированной собранием Органзации исламских конференций в Каире в августе 1990 года, в момент, когда Ирак захватил Кувейт, уже не столь актуальны: исламистское движение в широком смысле сегодня уже не имеет силы, у него нет ни желания, ни способности навязывать свой специфический язык от имени универсального языка, еще вчера обесцененного и называемого “западным”. На рубеже веков исламистские движения и партии пытаются добиться признания себя в качестве демократов и изобличить репрессию, жертвами которой они являются, опираясь на универсальные права человека и на ранее поносимые ими ценности безбожного Запада (свободу слова, свободный выбор женщиной своей судьбы и т. д.) — вместо того, чтобы, как прежде, критиковать государство с тем, чтобы заменить его собственной концепцией. Некоторые видят в этом лишь циничный маневр и приравнивают эту стратегию к стратегии коммунистических партий, которые иногда говорили на языке демократии только лишь для того, чтобы одурачить “полезных идиотов”, используемых ими для расширения своего влияния, в частности, в интеллектуальном мире. Когда советский блок был в относительно сильной позиции, эта стратегия давала результаты, благоприятствующие его намерениям, привлекая к нему многочисленных “искренних демократов”, cоблазненных мессианством, которым облекалось рабочее движение. Напротив, когда наметился кризис, которому было суждено разрушить Восточный блок и его сообщников, эти отношения стали благоприятствовать измене коммунистических борцов, в особенности партийных кадров и профсоюзных деятелей, которым их “демократические” связи дали возможность конверсии в разные гражданские институты и объединения, вне партийных кругов. Это один из возможных, но далеко не единственный возможный результат “диалога” между исламистами, теперь намного менее уверенными в себе, и светскими демократами мусульманского мира. Именно последние, порицаемые в течение двух десятилетий за “вестернизированность”, называемые “сынами Франции” в странах Магриба или “коричневыми сахибами” в Юго-Западной Азии, располагают сетью связей, необходимым уровнем образования и доверием международных кругов экономической и политической власти, — ключевыми атрибутами для принятия решений о больших инвестициях в эпоху глобализации и всеобщей приватизации.
В масштабе мусульманского мира в целом, кроме тех ситуаций, которые мы рассмотрели выше (преобразование иранской утопии в религиозное узаконение государственных репрессий и раздражение общества против “муллархии”, банкротство в Судане, афганский кошмар), исламистские оппозиционные движения переживают беспрецедентный кризис. Их расплывчатому политическому проекту, отложившему на некое радужное будущее или на загробную жизнь точное определение “исламского государства” или понятия “применение шариата”, ныне приходится давать отчет. Проект этот заключал в себе планы на будущее, но погряз в прошлом. Не поддающееся контролю насилие, отметившее 1990 годы, останется в памяти у всех, даже если многие подозревают, что его разожгли агенты-провокаторы заинтересованных в этом режимов. По этой причине самая умеренная часть движения все чаще заявляет о своей демократичности, дистанцируясь от явления, осложняющего политическое будущее их проекта. Набожный средний класс, составляющий его социальную основу, ищет новых союзов со своими светскими, а в многоконфессиональных государствах и с христианскими партнерами. Так, в Ливане шиитская Хизб Аллах из террористической группировки, подчиненной Ирану Хомейни, превратилась в массовое движение обездоленных, а затем стала воплощением ливанского национального сопротивления против Израиля, приветствуемое всеми составляющими религиозного спектра страны. В случае мирного договора между Сирией, ее ливанским клиентом и еврейским государством, “Партия Бога”, представленная в Парламенте, направит свою энергию на внутренний ливанский политический театр. “Совпадения” между культом девы Марии и шиитским поклонением Фатиме, дочери Пророка, супруге Али и “матери Верующих”, подчеркиваются в ожидании сближения христиан и шиитов, которые вместе составляют большинство ливанцев, перед лицом сирийского опекунства и по преимуществу суннитского Ближнего Востока. Cорокалетние египетские Братья-мусульмане, составившие проект центристской и демократической партии Ал-Васат, в 1995 году выдвинули в руководство христианского интеллектуала (протестанта), чтобы доказать свою искренность и духовную открытость. В других местах, от Индонезии до Марокко, исламисты, когда могут и когда им это разрешается, участвуют в выборных ассамблеях, принципы которых их представители не оспаривают. Эти парламентарии забыли о “суверенности Бога” (хакимийат Аллах), которую Кутб и Маудуди возвели в критерий исламского государства, в противовес суверенности народа, в которой они видели лишь форму идолопоклонства, свойственного джахилии, доисламскому “варварству”, вернувшемуся в двадцатом веке. Они почитают демократию, которую в свое время поносил Али Бенхадж, возмущенный тем, что 50,5 % избирателей могут диктовать законы по своему капризу, объявлять законным потребление вина, противореча незыблемым предписаниям Святого Писания! В Турции мэры от партии Рефах (а потом — Фазилет) были переизбраны именно из-за качества их управления муниципальными делами, — хотя в то же самое время партия с большим трудом пыталась завоевать голоса на выборах в законодательный орган в 1999 году, на которых ставки были гораздо более политизированы. Парадоксальным образом, исламистский опыт, защищаясь, произвел условия для преодоления самого себя. Даже не называя это, по примеру современного христианства, — “религией выхода из религии”, — необходимо отметить, что те конкретные формы политической социализации, которую он породил, ослабили идеологические предписания, которые он отстаивал. Так, активистки в чадре, требующие исполнения шариата, были во многих случаях первым поколением женщин, выступавшим на публичной сцене, за пределами дома и домашнего мира. Но, делая это, они наткнулись на бородачей, занятых тем, чтобы снова свести их роль к вспомогательной функции в достижении собственных целей. Некоторые из них, в частности, в Турции и в Иране, придумали “исламский феминизм”, чтобы оспорить превалирующий в движении “мачизм”. Может быть, в этом типе поведения сегодня вырабатывается завтрашняя мусульманская демократия.
Это наблюдение идет наперекор застывшим представлениям, которые в самой исламистской доктрине наталкиваются на препятствие, мешающее проникновению демократии в страны, где основная религия — ислам, как оно противоречит и тем, кто придает исламу “демократическую сущность”. Ислам, как и любая другая религия, это еще и образ существования, тождественный реальной жизни мусульманок и мусульман. А живут они в мире, в котором ускоренное развитие телекоммуникаций стирает интеллектуальные границы и уничтожает цитадели идентичности, которые пыталась укрепить исламистская идеология. К внутренним причинам спада исламизма, перечисленным в моей книге, добавляется то, что исламистская идеология не смогла свести современных мусульман к роли исламистских активистов, движимых исключительно доктринальными императивами. Отказ от идеологии открывает мусульманам широкое пространство для определения своего будущего и освобождения от догматических уз. В этом смысле снова возобновляется великая традиция мусульманских обществ, которая была их исторической силой и которая характеризуется крайней гибкостью по отношению к изменениям; она позволила им во времена своего величия сплавить в уникальное целое, от Багдада до Андалузии, наследие двух цивилизаций: персидской и греко-средиземноморской. Cегодня, на исходе исламистской эпохи, именно через открытость миру и демократию мусульманские общества будут строить будущее, которому уже нет альтернативы.
Этот сценарий предполагает, что помолодевшая элита, приходящая к власти от Марокко Мохаммеда VI до Иордании Абдаллаха II, от технократического и военного окружения алжирского президента Бутефлика до свиты индонезийского президента “Гусдур” Вахида, сумеет подумать о будущем и “разделить пирог” сегодня, чтобы увеличить его завтра. Если эта элита удовлетворится тем, что получит моментальную, эгоистическую выгоду от современного спада исламизма, не проводя реформ, мусульманский мир очень скоро столкнется с новыми взрывами, будь их язык исламистским, этническим, расовым, конфессиональным или популистским. Руководители этого мира сегодня больше чем когда-либо находятся перед лицом собственной ответственности, причем в благоприятной политической ситуации. Им необходимо действовать быстро. От выбора, который они сделают, зависит, будет ли снова, в какой бы то ни было форме, расправлен флаг джихада, развевающийся последнюю четверть века, или мусульманские народы cами проложат свой путь к демократии.
Пер. с фр. Анастасии Денисовой
1) Исламская вооруженная группа (Groupe islamique arme╢, GIA) — алжирская исламистская террористическая организация. В основном действует на территории Алжира, но периодически объявляет “войну” Франции. Ее “эмир” Джамал Зейтуни был убит в июле 1996 года. (Примеч. ред.)