Беседа с Ремом Коолхаазом
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
Уте Вольтрон: Господин Коолхааз, Вы сами начинали свою карьеру как журналист, да и сегодня регулярно излагаете свои провокационные взгляды в форме книг. Насколько значима для архитектуры архитектурная критика?
Рем Коолхааз: Сейчас вся архитектурная сцена находится не в очень хорошем состоянии. Я убежден в том, что создание текстов об архитектуре — одна из важнейших сфер деятельности архитектора, а также в том, что возможно привести в движение гораздо большую часть реальности, когда пишешь об архитектуре, нежели когда создаешь ее. Неоценимым преимуществом при этом является то, что писать можно в одиночку. Когда возводится здание, приходится иметь дело по крайней мере с сотней людей, поэтому все чрезвычайно осложняется. Кроме того, получение заказа на здание каждый раз полностью зависит от инициативы других. Поэтому текст представляет собой совершенно иную, независимую категорию — в конечном итоге, наверное, более могущественную, чем все остальное.
У.В.: Что же, по Вашему мнению, может изменить архитектор, пишущий об архитектуре? В конце концов, когда нечто строится, оно представлено для всеобщего обозрения, это нечто вроде манифеста, вписанного в ландшафт. Написанное же исчезает быстро и никогда не заявляет о себе в той же мере, как трехмерный объект.
Р.К.: Но ведь архитектура в наши дни исчезает такими же темпами. Средний возраст дома сегодня составляет, возможно, двадцать-тридцать лет. К примеру, более двух десятилетий назад я написал книгу о Нью-Йорке, а сегодня почти половина описанных тогда зданий исчезла, построены новые. Нельзя забывать, что люди, которые пишут критические статьи, почти никогда не видят описываемых зданий в действительности. Таким образом, в случае архитектурной критики можно говорить об “equal fiction”.
У.В.: Должно ли архитектурное описание противопоставлять существующему миру — некий антимир?
Р.К.: Я бы не стал называть это антимиром, это просто мир, подконтрольный самому пишущему, более независимый. Словами можно добиться более фундаментальных изменений. Мы начали придавать словам большое значение, и в некотором смысле это оказывает огромное влияние.
У.В.: Вы постоянно придумываете новую терминологию, чтобы выразить феномен архитектуры соответствующим современности способом, и каждый раз предлагаете своим читателям соответствующий современности глоссарий.
Р.К.: Я делаю это, поскольку убежден, что лексикон архитектуры не подходит для того, чтобы понимать и объяснять такие феномены. Мы, так сказать, впитали старую терминологию с молоком традиционной архитектуры, вместе с невероятным морализмом и претензией на гармонию и композицию. Все эти формы попросту исчезли. Поэтому обо всем, что сегодня происходит в архитектуре и в градостроительстве, мы способны говорить только с горечью. Я хотел просто найти и предложить новые слова, чтобы обращаться с этим явлением свободнее.
У.В.: С другой стороны, в глянцевых журналах при помощи вполне традиционных средств об архитектуре говорится больше, чем когда-либо. Разве это возросшее внимание не положительно влияет на саму архитектуру?
Р.К.: Напротив, это плохой знак и часть той скверной ситуации, в которой находится архитектура. Серьезно: такое пристальное внимание, которое сегодня обращено на архитектурную сцену, — совершенно деструктивно.
У.В.: Признаюсь, что я являюсь частью этой системы.
Р.К.: Да, это так, но я не жалуюсь. Я не хотел бы преувеличивать — просто нынешнее состояние архитектуры отмечено невероятным количеством текстов, посвященных архитектуре, и в то же время критики в них чрезвычайно мало. В прошлом столетии было иначе, то и дело находились писатели, которые указывали архитектуре новые пути, или предсказывали, на что архитектура, собственно, может быть способна, или бросали вызов архитектуре и ее творцам. Все это сегодня полностью исчезло и уступило место очень грубому, жесткому делению архитектурного мира на хорошее и плохое. Поэтому этот вид писательства не является чем-то таким, что могло бы каким-либо образом двигать архитектуру вперед.
У.В.: Все же архитектура через эти постоянные описания привлекает огромное внимание со стороны людей, которые подчас далеки от нее. Разве это не позитивно?
Р.К.: Существует большой, но при этом искусственной интерес, который порождает мнимых героев в среде архитекторов. Я не считаю, что это хорошо, потому что я не верю в архитектора в роли героя. В глубине души мы все очень хорошо понимаем, что мы не создаем ничего такого, благодаря чему могли бы чувствовать себя героями.
У.В.: Тексты об архитектуре как маркетинговый инструмент, которым злоупотребляют?
Р.К.: Это действительно одна из основных тем.
У.В.: Зададим вопрос иначе: что должен уметь критик, чтобы Вы восприняли его работу?
Р.К.: Он или она должны описывать вещи, с которыми я незнаком и о которых не имею понятия. Я ожидаю от них ошеломляющих знаний. Однако, существует очень мало критиков, которые стремятся к этому. Критика — не мнение, а информация и концепция. Но мое огорчение вызывают не конкретные критики, они просто делают свою работу. Несмотря на это, я желал бы видеть более концептуальное писательство, прежде всего о только что упомянутых изменениях в архитектуре, и меня в каком-то смысле пугает, что никто этим не занимается. Или хотя бы размышляет об этом. Писательство об архитектуре должно становиться все более умозрительным. Архитектура сейчас — это гетто. Она является полностью закрытым пространством, она должна открыться, она должна взорваться.
У.В.: Многие архитекторы считают, что намечается раскол между архитекторами-художниками и теми, кто работает на инвесторов. У Вас тоже есть чувство, что мир строительства движется в этом направлении?
Р.К.: Нет. Я по-прежнему убежден в том, что есть много моделей, по которым можно заниматься этой профессией. Сложность состоит лишь в том, что архитектура ограничена, так как имеет дело с инертным материалом и в настоящий момент относительно мало связана с современной культурой или с экономикой. Это я считаю фундаментальной, главной проблемой. В принципе в том поле, которое окружает архитектуру, многое развивается намного быстрее, чем может развиваться она сама, а архитектор все еще говорит на языке традиционного искусства. Архитектуре необходимы радикальные изменения, но сама профессия, несомненно, не исчезнет.
У.В.: Что за изменения Вы имеете в виду?
Р.К.: Я не хочу утверждать, что Гарвардская школа дизайна является образцом для подражания, но в данный момент мы, например, разрабатываем журналы для фирмы “Conde╢ Nast” и веб-сайты для “Prada”. Больше половины нашей нынешней работы и впрямь уже не имеет непосредственного отношения к строительству в традиционном смысле этого слова. Я думаю, что это позволяет нам работать со многими современными темами, у которых нет той ужасной сложности, присущей зданиям. Будущее архитектуры — в применении архитектурного мышления в других, возможно неожиданных, областях.
У.В.: Авангардные архитекторы знают об этом, вероятно, давно, но знают ли об этом также и инвесторы?
Р.К.: За тот временной отрезок, на протяжении которого я занимаюсь архитектурой, я пережил уже четыре или пять экономических периодов. Было бы чрезвычайно наивным предполагать, что существующие ныне экономические условия останутся неизменными навсегда или хотя бы в течение ближайших десяти лет. Я полагаю, мы приближаемся к интенсивному периоду политического переосмысления власти. Это означает также, что и архитектура будет заново переосмысляться и получит новые шансы, которые необходимо использовать.
У.В.: Как может тяжелая на подъем, медлительная архитектура реагировать на отмеченные Вами быстро меняющиеся условия контекста?
Р.К.: Архитектура может стать частью этих изменений. Например, в данный момент мы разрабатываем для Европейского Союза концепцию того, как можно репрезентировать идею объединенной Европы. Для этого необходимо новое архитектурное мышление, которое должно будет ответить на вопросы: что собственно будет использоваться, в какой форме и как должно изображаться то, что в данный момент похоже на довольно пассивное объединение различных наций? Для этого нужно нечто вроде манифеста, а он, в свою очередь, должен включать как вербальные, так и архитектурные составляющие. Кроме того, существует еще огромное количество миров, которым только предстоит дать определение.
У.В.: Какие же “миры” Вы определяете в настоящее время?
Р.К.: Я со своими гарвардскими студентами в данный момент анализирую римскую империю, чтобы научиться понимать ее как первую модель глобализации и модернизации. Затем мы планируем исследовать реальные последствия — так сказать, performance — коммунизма и сравнить их со свободным рынком. Есть миф о неэффективности коммунизма, но я полагаю, что теперь, когда существует только рынок, а общественная собственность исчезла, очень интересно исследовать ситуацию, где не было рынка, а была только общественная собственность. Иначе говоря: я думаю, что сегодня книги об архитектуре должны касаться антропологии и изучения культуры по крайней мере в той же степени, как и собственно архитектуры. В двух наших последних публикациях речь идет как раз об этом. Мы хотим изучать стремительную, радикальную эволюцию городских условий, поэтому мы отправились в Китай, чтобы понять влияние скорости на архитектуру. В регионе Гонконга сегодня живет 14 миллионов людей, к 2020 году их будет 36 миллионов. В этой части мира города растут быстрее, чем в других, что, конечно, имеет огромные последствия для архитектуры. Затем мы выпустили еще одну книгу по результатам исследований воздействия шопинга на города.
У.В.: Многие западные архитекторы видят в быстро вырастающих азиатских зданиях своего рода антиархитектуру, уродливый продукт, порожденный скоростью. Вы, конечно, не согласитесь с этим утверждением.
Р.К.: Разумеется. Кроме того, большинство домов, которые возводятся здесь, не менее ужасны. Условия неархитектурности в этом пункте становятся универсальными. Большую часть той городской субстанции, которая создается сегодня, никто уже не называет архитектурой и не признает в качестве таковой, что, разумеется, заложено в природе самой архитектуры. Последняя находится под влиянием чрезвычайно реакционных генов традиции. То, как скомпонована ее ДНК, делает ее совершенно неприспособленной и неспособной принять участие в современном культурном развитии. Эта ситуация имеет, правда, и свои положительные стороны, поскольку справедливо также и то, что наша нынешняя культура не принадлежит к числу самых великих. С другой стороны, ситуация печальна, так как означает, что архитекторы, которые остаются в рамках своей профессии, какой она является в данный момент, могут смотреть на мир только с ностальгией и горечью.
У.В.: Тогда такие люди, как Вы, представляют собой что-то вроде мутантов?
Р.К.: Необходимо различать, что мы делаем как архитекторы, а что — как исследователи. Степень зависимости архитекторов от потребностей других людей — огромна. В таком положении я вынужден ждать, пока меня кто-нибудь попросит о том, чтобы я выполнил заказ. Исследования же мы проводим самостоятельно и по собственной инициативе. В этом поле мы хотим каждый год представлять целый ряд новых или модифицированных слов и понятий, и это действительно похоже на генную инженерию.
У.В.: В последние годы Вашей основной темой был глобальный феномен шопинга, а также возникшие повсюду шопинг-миры.
Р.К.: Что касается шопинга, то здесь, в первую очередь, интересно сильно ощущаемое во всех наших городах смещение общественного в сторону приватного. Еще тридцать лет назад большинство городских учреждений были общественными и вход в них был свободным для всех. Сегодня большинство зданий и учреждений строятся по частному заказу, и за их использование нужно платить, что означает серьезные социальные изменения. Мы всегда начинаем наши исследования со статистики. В этом случае мы посмотрели, насколько интенсивно различные культуры посвящают себя шопингу, и выяснили, например, что каждый американец, образно говоря, “тащит” за собой более пяти квадратных метров торговой площади и должен софинансировать ее в течение всей своей жизни, и этот груз постоянно возрастает. Мы также вычислили процентное соотношение зданий, которые строятся по всему миру для нужд шопинга, и проанализировали шопинг-миры Сингапура, Бангкока, Америки и Европы. Европа, например, пытается в определенной степени противостоять массированным тенденциям к шопингу, что, разумеется, в свою очередь порождает всевозможные непредвиденные эффекты.
У.В.: То есть, шопинг прокладывает себе дорогу как-то по-другому?
Р.К.: Чтобы процветать, шопинг просачивается в самые различные учреждения. У нас практически больше нет музеев — есть только музейные магазины. У нас не аэропорты, а торговые центры. Шопинг проникает во все сферы человеческой деятельности и уже оказывает огромное и недооцениваемое воздействие на всю нашу культуру. Шопинг породил совершенно новое восприятие архитектуры, все больше зданий посвящены исключительно шопингу, и многие из них в сотни раз больше прежних торговых площадок. Возникают здания таких невероятных размеров, что невозможно определить, где они начинаются и где заканчиваются. Различные части этих зданий имеют свою историю: одни стары, другие обновляются, всюду что-то достраивается — таким образом, на том месте, где прежде стояли дома с четко обозначенными контурами и границами, возникают своего рода архитектурные метаболизмы.
У.В.: Что это означает для процесса строительства?
Р.К.: Природная серьезность и солидность строительства исчезает, коль скоро заведомо берутся в расчет предусматриваемые в ближайшем будущем изменения здания. Строительные методы становятся менее определенными, массивные строительные материалы вроде бетона и т.п. уступают более легким материалам, таким как картонные покрытия и пластмасса. Всплеск шопинга приводит, таким образом, не только к изменению масштаба, он затрагивает каждую деталь этих архитектурных конструкций, тем самым противостоя всем ранее применяемым логическим основам архитектуры.
У.В.: Находит ли это отклик со стороны архитекторов?
Р.К.: Нет. Статистические анализы архитектурных журналов на предмет представленных в них строительных проектов показали, что шопинг-проекты стоят только на тридцатом месте, то есть практически не являются темой для архитекторов. Это поразительно, так как именно в этой области идет самое большое строительство.
У.В.: А эта чрезмерная покупательская лихорадка являет собой нечто принципиально новое?
Р.К.: Нет, но процесс за последние пятнадцать-двадцать лет чрезвычайно ускорился и обособился, и он будет оказывать все большее воздействие на всю нашу жизнь.
У.В.: Вы для эксклюзивного концерна моды “Prada” недавно проектировали три очень заметных магазина в США, — проектировали их из необычных материалов и со странными формами.
Р.К.: “Prada” связалась с нами некоторое время назад, поскольку владельцы хотели полностью переосмыслить и переделать не только свои магазины, но и саму тему шопинга. При этом они проявили большой интерес к экспериментам, и с самого начала было ясно, что “Prada” хочет иметь не просто несколько новых магазинов с красивым дизайном, но возбуждающие интерес, радикально новые магазины с небывалыми возможностями вариаций. Нам было очень интересно проектировать помещения, которые определенное время могут использоваться для совершения покупок и коммерческой деятельности, но из которых можно было бы почти механическим образом быстро убрать все атрибуты шопинга с тем, чтобы использовать помещение по другому назначению. Один из примеров — первый магазин “Prada” в Нью-Йорке, который был открыт в декабре. Сам магазин может полностью “ретироваться”, тогда помещение становится маленьким театром, в котором город, или предприятие, или кто-либо еще может организовать какое-либо мероприятие. Причем никак не связанное с шопингом. Магазины в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе будут выглядеть совершенно по-другому, так как мы задумались не только о свойствах торговых точек “Prada”, но прежде всего об идентичности и сущности международного концерна моды. Что это означает — быть крупной известной маркой, брэндом? Слово “брэнд” для меня — ужасно, так как это значит выделить из целого предприятия его эссенцию и редуцировать к одному смехотворному слову. При этом неизбежно происходит упрощение, и в конце концов эта редукция к банальности становится тюрьмой для самой марки. Марка превращается в заложника ожиданий других, и это происходит повсюду — и в архитектуре, и в Голливуде. Мы хотели освободить “Prada” и помочь предприятию стать маркой, которая могла бы каждый день выбирать собственную идентичность, что позволило бы ей в определенной степени быть нестабильной и, таким образом, сохранять свежесть.
У.В.: Почему же все-таки люди постоянно ходят за покупками?
Р.К.: Я думаю, что они, к сожалению, не находят для себя лучшего занятия.
У.В.: А как Вы лично относитесь к шопингу? За покупками ходите?
Р.К.: Конечно. При этом я охотно использую выражение “купаться в толпе” — это как раз и есть то, что я делаю: я смешиваюсь с толпой и становлюсь анонимной частью массы. Для меня это очень привлекательный и важный опыт. Кроме того, разумеется, у меня есть потребности, такие же, как и у любого другого. Я хожу в супермаркет и магазины одежды, я покупаю книги, диски и автомобили. Каждый, кто притворяется, будто он действует иначе и уклоняется от шопинга — лицемер.
Пер. с нем. Серафимы Шамхаловой