Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
Я хочу посвятить несколько слов одному старому, совсем-совсем старому архитектору, который вернулся умирать в свой родной город. Он говорил иначе, чем говорили другие, и культура его была иной. Всю жизнь он бежал от своей судьбы, гастарбайтером исколесил Германию, Испанию и Швецию. Выучил и языки этих стран, больше того, хорошо говорил также по-английски, поскольку в Швеции его наняла американская фирма. Он проектировал в основном частные дома — его работодатели сразу разгадали, что именно в этой области он обладает исключительным чутьем и талантом. Заказчики не могли нахвалиться его творческой фантазией и способностью находить решения, придававшие домашнему очагу уют и тепло. И никто не знал, что для него дом означал не только дворец или виллу — дом был его философией и утопией. Должно быть потому, что своего дома ему так и не удалось обрести.
Он усердно готовился к каждому новому заданию. Изучал местные обычаи, традиции, образ жизни, желая выполнить работу как можно лучше. Ему часто снился тот край, где он жил, народ, который принял его в свою среду. Это был не талант, как полагали его заказчики, это была судьба. Исполненный эмпатии, он мало-помалу стал космополитом, как становится им всякий представитель национальных меньшинств, даже если он никогда не покидал землю своих отцов. Это был космополит, по крайней мере, в той степени, в какой были космополитами евреи Центральной Европы в те счастливые мирные времена в конце XIX века. Но космополитизм его, в сущности, никак не проявлялся — о нем свидетельствовали разве что созданные им дома и дворцы, разбросанные по всей Европе, которые, однако, даже не несли на себе отпечатка его руки. Он был безымянным европейским архитектором. Как обособленно друг от друга существовали возведенные по его проектам строения, так обособленно жил и он сам. Тем и отличается от евреев представитель национального меньшинства, что его, скитальца, никто и нигде не ждет, его не принимает в себя никакая общность. Культурные хроники не упомянут имени этого архитектора, он стал космополитом трагически, роковым образом, то есть поневоле превратился в индивидуалиста.
Шли годы, и он все реже получал письма со своей малой родины — Бачки, притаившейся в пограничье меж Балканами и Центральной Европой. В конце достославного тысячелетия разразилась балканская война, в которой победили Балканы, даром что их засыпали бомбами. То есть как это — победили? А вот так: на пару сотен километров раздвинули свои границы. Это признавали и друзья архитектора и коллеги, которые только что покинули отчий край, как покинул его, хотя и много раньше, он сам. Тогда многие стали уверять, что он загодя почуял надвигавшиеся события, иными словами — удалился вовремя, в самую пору, ведь ему не пришлось спасаться, бежать сломя голову. Однако он этим не гордился, только отмахивался и говорил, что попросту раньше других угадал собственную судьбу. Иногда, несмотря на сопутствовавшие ему успехи, он мучился угрызениями совести и в каком-то смысле считал себя предателем оттого, что уехал прежде других. И лишь тогда успокоился и признал, что был архитектором также и собственной жизни, когда стало известно, что его былая компания, друзья, знакомые бежали куда глаза глядят и что символом, компасом жизни для них стал цветок, называемый розой ветров. Хотя прежде всего они отправили в дорогу своих детей.
Йожеф К., рано потеряв отца, и, оставшись единственным кормильцем в семье, не мог взять в руки посох. Старик архитектор хорошо знал отца Йожефа К., они вместе гоняли на улице футбольный мяч, поэтому он близко к сердцу принял судьбу этого юноши, оставшегося на свою погибель в родительском доме. Однажды к ним заявилось военное начальство, парня забрали в Баранью на фронт, в сербскую армию, и на Копачском болоте с еще девятью такими же парнями, как он, бросили в бой. Копачское болото находится где-то в Хорватии, там, где голубые речушки Паннонии бестолково сливаются воедино, и передвигаться по этому краю зачастую можно только на лодках. Лишь оказавшись в лодке, Йожеф К. обнаружил, что в ней одни венгры, однако раздумывать об этом было некогда, дело шло к перестрелке с солдатами из другой лодки. Йожеф К. прислушался: во вражеской лодке, за камышами, тоже ругались по-венгерски. Он направил дуло своей винтовки в ту сторону и закричал: не стреляйте, мы тоже венгры. Там коротко пошептались, и из камышовых зарослей появилась вторая лодка. Солдаты в обеих лодках, наставив винтовки, смотрели друг на друга в упор. Одну лодку послал в сражение Туджман, другую — Милошевич.
Парни долго смотрели так друг на друга, и почем знать, какие мысли пронеслись за это время в их головах. Тогда-то Йожеф К. и решил, что при первой возможности убежит. Он понимал, что дома у него больше нет, значит, ему принадлежит весь мир. Лодка покачивалась на волнах, его мутило, и думал он о свободе. Обе лодки еще минут пять колыхались на месте, потом молодые солдаты, не сговариваясь, принялись грести обратно. При этом они крепко сжимали винтовки, по-прежнему направленные друг против друга, пока не скрылись вместе с лодками в камышах.
В эту же ночь Йожеф К. улучил момент и подался к венгерской границе. Тошнота по-прежнему подступала к горлу, он остановился под ивой, долго мучился, но его так и не вырвало. Между тем он снова угодил в перестрелку: в него стреляли, он отстреливался. Услышав чей-то предсмертный хрип, понял, что убил человека. Ему вспомнилась сцена в лодке, потрясенный, он спрашивал себя, кого он убил. Но времени на раздумья не оставалось. Надо было спасаться. Днем он прятался в лесу, поляна неподалеку была усеяна трупами людей и животных. Не лаяли даже собаки, их тоже перестреляли. Может, собаки и были первыми жертвами, подумал он про себя, но при том понимал: это спасло ему жизнь. Не лаяли и сторожевые псы возле домов. Ни звука в паннонской ночи, нигде ни души. Ночами он шел, спотыкался о трупы, но продолжал идти.
После нескольких дней пути он перешел границу и сдался венгерским пограничникам. В лагере для беженцев ему вспомнился старинный друг его отца, на улице как-то рассказывали, будто он строит в Германии великолепные дворцы. Он исхитрился передать весточку младшей сестре и попросил сообщить его адрес. Сестренка выполнила его просьбу и в отдельный конверт вложила семейные фотографии. Пусть хотя бы они достанутся в наследство бедному брату. Примерно через полгода лагерное начальство объявило ему, что упомянутое лицо готово принять его; архитектор также брал на себя расходы по его пребыванию в Германии.
Так Йожеф К. оказался в Берлине, где давний друг покойного отца взял его под свое крыло. Ранняя смерть отца не позволила мальчику получить хоть какое-то образование, так что, когда зашел разговор о том, как он намерен зарабатывать на жизнь, Йожеф ответил, что будет официантом. Старик архитектор был знаком с владельцем небольшого берлинского ресторанчика и устроил туда парня; вскоре Йожеф К. вполне освоился в новой профессии, что не преминул отметить хозяин ресторана. Рассказывая о том инженеру, он особо подчеркнул, что это весьма толковый молодой человек, он не только быстро выучил немецкий, но и разумно применился к местным обычаям, то есть ничем не отличается от немцев. Он всегда помнит, какой гость любит пиво с большой шапкой пены, кто какую марку предпочитает или кому какое блюдо особенно по вкусу и нужно ли подавать к нему хлеб. Господин инженер молча кивал головой, слушая похвалы, он все понимал и так. Ведь и сам он прошел через это. А у юноши положение еще тяжелее, он числится дезертиром, так что о возвращении на родину ему нельзя и мечтать. Ничего, это хорошая школа, чтобы ужесточить сердце, думал старик.
Должно быть, готовясь вернуться на родину, старый инженер размышлял о жизни Йожефа К. Прежде всего он написал завещание, по которому все свое состояние оставлял юноше. Расплатившись с адвокатом, он стал укладывать вещи. Задумался: что с собой брать, а чего не брать? Что ему там понадобится? Надолго ли уезжает? А, не все ли равно, решил про себя и захлопнул крышку чемодана. Никаких особых чувств он не испытывал. Просто собрался навестить родину, через тридцать лет. Видно, сердце еще недостаточно ужесточилось, объяснил он себе. До этой поры он и знать не хотел о родном городе, а если кто-то упоминал о нем, с горечью устремлял взгляд в пустоту; его до крайности раздражали сентиментальные воспоминания и признания. Он избегал ностальгирующих компаний. Он ненавидел свою родину. На расстоянии и собственное прошлое, и родина становятся краше только для тех, в ком жива надежда. В его душе ничему подобному уже не было места. Архитектор, строитель борется с пространством, а между тем оказывается перед тайной времени. Расставляя так и эдак кусочки пространства, он сражается, в сущности, со временем.
Инженер попросил фирму предоставить ему продолжительный отпуск. Коллеги отнеслись к его поездке, как к чему-то само собой разумеющемуся, но только не хозяин фирмы, он пригласил архитектора к себе и с беспокойством допытывался, почему тот принял такое решение. Сам он прибыл из тех же краев ребенком, родственники спасли ему жизнь. Его родители были дунайскими швабами, он даже подумывал как-нибудь пригласить архитектора на ужин, но на это у него не хватило духу, та земля в его представлении была чем-то кошмарным, зловещим. Он не хотел вспоминать. В 1945 году партизаны убили его отца и мать и бросили в общую могилу для немцев. Больше того, он разузнал, что на месте общей могилы построили футбольный стадион, а рядом с ним православную церковь — в греческом стиле, который был непривычен в тех местах, потому что прежде даже православные строили там свои церкви в романском стиле. Архитектора он считал прекрасным специалистом. У него были дурные предчувствия. Про себя он объяснил это решение так: сам-то он научился, сумел забыть, поскольку он немец в Германии, но как забыть мечущемуся между Мадридом и Стокгольмом европейцу-венгру, который на свою беду еще и у себя на родине принадлежит к меньшинству.
Старый инженер прибыл на родину с единственным чемоданом, снял комнату неподалеку от дома, некогда принадлежавшего его семье, целыми днями напролет смотрел в окно на провинциальную улицу, разглядывал незнакомых людей. В доме, где прошло его детство, давно проживали чужие люди, не знакомы были ему и прочие обитатели улицы. Он постучался, хотел войти, взглянуть на свою бывшую комнату, но хозяин поглядел на него подозрительно и не пригласил войти. Из Германии прибыл, значит, наверное, шваб, думал про себя хозяин, а он уже был наслышан про то, что выдворенные после войны швабы будто бы приезжают и требуют вернуть им дома. Отчий дом увиделся ему совершенно чужим, и тут его осенило: да ведь сам-то он кто такой? безымянный европейский подкидыш. Он наведался в дом, где жили когда-то родители Йожефа К. Но и там не нашел знакомых, соседи сказали, дом хозяева продали и уехали. Куда? Никто не ведал. Тщетно искал он своего портного, своего парикмахера. Бесследно исчез и единственный его дальний родственник. Он рассматривал дома провинциального городка и мог с точностью определить, кому принадлежал каждый дом пятьдесят-шестьдесят лет назад. Ему нравились большие, с “сухим въездом”, швабские дома, как и дома венгерских зажиточных горожан. Он угадывал даже, каким человеком был тот, кто этот или иной дом строил. Жильцы подозрительно следили за ним из-за штор. Что высматривает здесь этот чужак? Он чувствовал на себе эти взгляды, лиц не видел, примечал только, как деликатно двигались занавески. Возвратившись в квартиру, он чувствовал себя так, словно прочитал многотомный роман. Напрасно застраивал он пространство — время он не победил. Иной раз он вскакивал вдруг среди ночи, пижаму хоть выжимай, ему снилось, что он сражается с каким-то чудовищем, которого не видит, до которого не дотянуться рукой. Иногда он чувствовал, что находится в утробе этого чудища, иногда же борется с ним, лицом к лицу. Почему, с какой целью, недоуменно спрашивал он себя. Битва продолжалась еженощно, он уже не выходил из дома. И, хотя слабел день ото дня, с нетерпением дожидался сумерек, чтобы вернуться в сон. А поскольку из-за кошмарных видений спал мало, то засыпал мгновенно. Он сражался со временем, как герои Жироду с ангелом.
Несколько дней спустя его убил сердечный приступ. Между тем жители городка обратились в полицию, чтобы присмотрела за иностранцем. Начальник полиции понимающе кивнул: в нынешние времена и впрямь с иностранцев нельзя спускать глаз. Дежурный полицейский буркнул про себя, что приезжий уже несколько дней носа из дома не кажет, верно, каверзу какую затеял. Однажды вечером он не выдержал, вломился в комнату и ошалело уставился на безжизненно свисавшую с кровати голову. Откуда бы ему знать, что иностранец умер в самый разгар отчаянной битвы. Полицейский выхватил рацию и официальным тоном доложил дежурному начальнику: состоящий под наблюдением объект мною обнаружен мертвым. На другой день начальник полиции вручил ему награду за то, что он вломился в комнату. Экое было б позорище, сердито проворчал он себе под нос, если бы мы неделями следили за мертвецом. На улице шептались, что покойник чужеземец, без роду без племени, явился сюда неведомо с какой целью. Поползли самые разные слухи. Один сосед утверждал, что приезжий был шпионом. Сам он перебрался сюда из Боснии и всех, явившихся издалека, называл шпионами, которые только и ждут, как бы напакостить сербам. Большинство же сходилось на том, что этот шваб приехал вытребовать себе свой дом.
По документам полиция быстро установила место жительства и место работы покойного и без промедления приняла меры. Хозяин проектной фирмы поставил в известность адвоката, который тотчас же в письменной форме уведомил Йожефа К., что он является единственным наследником. Официального извещения, сообщил он, придется подождать еще несколько дней.
Услышав о случившемся, я вынужден был признать, что старый архитектор все же вернулся на родину, раз и навсегда. Вернулся в безымянность и отчуждение! Да и может ли быть иная родина у человека, принадлежащего к меньшинству? Чем чаще становятся этнические чистки, приводящие на память сюжеты жутких баллад, тем чаще оживают и наведываются домой души-скиталицы восточноевропейских меньшинств. Они скрываются повсюду, в больших городах Западной Европы, в захолустных городках Восточной Европы. Мы их даже не замечаем. Они проектируют дворцы или подносят клиентам пенящиеся кружки пива. Рано утром они убирают парижские, берлинские, лондонские улицы. Когда, попав за границу, они и официально становятся чужаками, в них еще вспыхивают остатки жизненной энергии, которая было покинула их в родных краях, где они робко ступали, прижимаясь к стене. Бедные вымирающие восточные динозавры! По словам Кундеры, Центральная Европа погибла тогда, когда истребили евреев. Порвались нервные волокна, связующие единое тело. Их место заняли против своей воли национальные меньшинства, их попросту нельзя было не затолкать на это место, ибо по-прежнему нужен был образ врага. Волей-неволей они и стали новыми истерзанными, страдающими нервными нитями. Они необходимы, по крайней мере, до тех пор, пока Восточная Европа не осуществит славный и великий, почти столетней давности замысел Запада — создание национальных государств, в чем почти сто лет назад торжественно поклялись в замке неподалеку от Парижа западные государственные деятели. Если это осуществится, тогда в них уже и не будет нужды. Они станут лишь привидениями, посещающими свое прошлое обиталище. Как этот старик архитектор.
Однако как быть с этими возвращающимися в родной дом душами после их смерти? Ответить понадобилось тогда, когда возник вопрос, что делать с телом. Йожеф К. обсудил это с хозяином фирмы. Я хочу, чтобы он вернулся домой, заявил Йожеф К. Хозяин вскинул голову. Домой, пробурчал он себе под нос. Что-то в нем противилось такому решению, но и он не придумал бы лучшего. Он поручил секретарше организовать доставку тела домой и добавил, что расходы фирма берет на себя. Мы обо всем договоримся по телефону и факсу, успокоил он молодого человека. Йожеф К. не стал ничего объяснять, он знал: хозяин фирмы все равно не поймет, что такое родина, ставшая чужой. Да и кто поймет тишину, в которую погружается целый мир? Но и до его сознания не дошло, что Центральная Европа опять ограблена. Ему не хотелось искать слова, объяснить себе, что произошло. Он хотел старательно разносить пенящееся пиво, так же старательно, как старый архитектор проектировал виллы. Чем заниматься — в сущности не имеет значения. Родины-то все равно нет. Когда он окончательно уверится в этом, тогда обретет дом и он.
Пер. с венгерского Елены Малыхиной