Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
Разговор о просвещении в нашей стране популярен и всегда актуален. Недостаток знаний — большая беда, а потому почетной обязанностью всякого образованного человека является их распространение. Широкие массы населения всех возрастов нуждаются в том, чтобы их просвещали и образовывали. Часть этих масс даже хочет этого сама. Просвещение требует непрестанной заботы и титанических усилий, и, что характерно, его всегда мало, и оно всегда страдает. Сетования на непросвещенность, а также на катастрофический недостаток внимания к столь значимому аспекту общественной жизни давно являются общим местом. Интересно, между прочим, что сетования адресованы всегда только государству. Почему-то именно оно прочно ассоциируется с обсуждаемой сферой деятельности. К этому обстоятельству мы вернемся чуть позже, а пока заметим, что разговоры такого рода не просто популярны, а, я бы сказал, навязчивы и ведутся в России уже не одно столетие. Можно даже более точно установить, сколько времени они ведутся, — триста лет, начиная с петровских реформ. За это время о просвещении успели позаботиться многие. Заботились о нем (практически постоянно) просвещенные государственные чиновники всех рангов, убежденные в том, что для процветания державы необходимы образованные кадры. Заботились о нем либерально настроенные дворяне (позже — интеллигенты), уверенные, что должный уровень образованности необходим для политических и социальных преобразований, поскольку пробудит в народе нравственность и чувство собственного достоинства. Заботились о нем разного рода революционеры, желавшие просветить угнетенные классы и тем самым подвигнуть их на революционную борьбу. В советское время о просвещении пеклись (кроме прочих) идеологи, пытавшиеся внедрением в общественное сознание “научного мировоззрения” укрепить власть партийной номенклатуры. Все они (и не только они — список при желании можно продолжить) были вполне искренне преданы делу просвещения. Два нетривиальных факта бросаются при этом в глаза. Во-первых, цели перечисленных выше групп, радевших о просвещении, были не только различны, но часто прямо противоположны. Одни хотели укрепления державы, другие ее разрушения; одни жаждали гражданских свобод, другие жесткого регламентирования общественной жизни. Но все были убеждены, что реализации своих намерений они достигнут благодаря просвещению.
Во-вторых, заслуживает внимания тот факт, что название перманентно осуществляемого общественного проекта совпадает с названием эпохи в истории европейской мысли. Ведь именно в период господства идей Просвещения этот проект и начал повсеместно осуществляться [1]. Интересно, впрочем, что он продолжает осуществляться и до сих пор, хотя упомянутая эпоха давно закончилась. От нее мы получили в наследство нечто важное, с чем и живем до сих пор, не вполне сознавая это. О некоторой части такого наследства я хотел бы немного поразмышлять. Прояснение определенных черт идеологии Просвещения поможет разрешить тот парадокс, который мы заметили ранее.
Конечно, мы не будем предпринимать никакого пространного экскурса в область истории идей. Посмотрим лишь на общеизвестное. То, что называется “веком Просвещения”, отмечено неколебимым упованием на человеческий разум. О разуме тогда писали и говорили почти все. Не только писатели и философы, но даже монархи готовы были признать его исключительный суверенитет в любой сфере человеческой деятельности. Природа, как объект познания, казалась абсолютно прозрачной для света разума. В ней нет никаких тайн; она подчинена строгим математическим законам, и совершенное знание о ней — дело недалекого будущего. Также и человеческое общество живет в соответствии с неизменными принципами, которые должны быть раскрыты усилием разума. Сам человек, его душа и тело, превращается в предмет исследовательского интереса. Разум проникает повсюду, ему открыто все. То, что не от разума, что не выдерживает его просветляющей критики, не имеет права на существование, должно быть отброшено как предрассудок.
Несомненно, в идеях просветителей не все однозначно. В их взглядах есть нечто более серьезное, чем простой гимн разуму. Однако почти безграничное доверие к рациональному знанию остается существенной чертой европейской культуры. Нюансы остались в прошлом, а главное закрепилось. Вера в разум оказывается одним из главных человеческих упований. Несмотря на многочисленные отклонения, массовые взрывы иррационализма (например, в период между двумя мировыми войнами) и непродолжительные периоды сомнений, в жизни европейской цивилизации вполне можно увидеть отчетливый след “века Просвещения”.
Однако отношение к разуму и научному знанию, выработанное в то время, отнюдь не сводится к преклонению перед ними. Как ни странно, идеология Просвещения вовсе не считает разум безусловной ценностью. Последнее означало бы некий бескорыстный интерес к знанию, чистое устремление к знанию ради него самого. Но ничего подобного не наблюдается. Идеал разума весьма гармонично сочетается с другим идеалом, идеалом прогресса. Понятно, что убежденность в могуществе разума уже подразумевает постоянное совершенствование знания, т.е. расширение сферы известного, все более глубокое постижение законов природы и общества. Но этого мало. Совершенствоваться должно все. Должны улучшаться материальные условия человеческого существования, социальные институты, общественная и личная нравственность, отношения между людьми et cetera. Почему это все возможно и даже неизбежно? Исключительно благодаря могуществу разума. Познание не замедлит привести к практическому результату. Ради него и трудится разум, для него и существует наука. Сами по себе мыслительные усилия не имеют никакой цены, если “они не служат практике и не идут на пользу жизни”. Выражение в кавычках принадлежит Беркли, который с большим подозрением относился, например, к изысканиям в сфере исчисления бесконечно малых величин. Источником подозрения была их практическая бесполезность. Не все философы того времени были строгими утилитаристами, но почти все ожидали от успехов науки грандиозных практических результатов. Разум, таким образом, несмотря на все преклонение перед ним, оказывался все же лишь инструментом. Знание должно быть оправдано полезностью.
Требование полезности, однако, оставляет широкое поле для интерпретаций. Равно как и требование совершенства. В чем состоит совершенство, к которому следует стремиться с помощью разума, каков критерий улучшения, что именно следует считать пользой? Как на грех, полезное для одних оказывается для других очень даже вредным. Но одно не вызывает сомнения, как бы ни трактовались эти неясные категории: без знаний ничего не получится. Поэтому знания надо всячески распространять и поощрять. Просвещение, как уже столетиями осуществляемый проект, состоит преимущественно в этом. Чтобы добиться осуществления своих целей, нужно овладеть изрядной суммой знаний (ведь разум могущественен, а “знание — сила”) и подготовить квалифицированных помощников. В рамках масштабных задач число этих помощников должно быть велико. При решении общенациональных задач, например, вполне оправданными кажутся проекты “всенародного просвещения”.
Таким образом, идеология Просвещения подразумевает эффективное использование знаний. Именно это постоянно подразумевается при реализации любого просветительского проекта. В нем всегда присутствует прагматическая цель. Она может быть более перспективной или откровенно утилитарной, но она всегда есть. Иногда эта цель может быть и вовсе недостижимой.
К сожалению, среди таких недостижимых целей приходится указать на одну из самых благородных: посредством распространения знаний воспитать в людях нравственность, чувство собственного достоинства, уважения к закону. Похоже, что отсутствие упомянутых качеств связано отнюдь не с недостатком образования. Во всяком случае, верно обратное: образование совершенно не гарантирует ничего из названного. Это обстоятельство демонстрирует одну из специфических черт просвещения в России. О ней стоит поговорить отдельно.
Кажется, уже в петровскую эпоху в нашей стране обнаруживается довольно странный тип человека, сформированного просвещением. Этот тип, с некоторой долей условности, можно назвать “просвещенным рабом”. В самом деле, с самого начала XVIII века в стране появляются образованные (по европейским стандартам) люди. Получив образование на Западе, они возвращаются в свое отечество, чтобы приложить свои знания к некоторой полезной деятельности. Интересно, однако, что само образование (несомненно, выделяющее их на общем фоне) не особенно поднимает их в глазах соотечественников. Для последних гораздо важнее чин, богатство, близость ко двору. Те, кто облечен подобными достоинствами, даже будучи людьми практически безграмотными, могут смотреть на новоявленных европейцев свысока, унижать их, почитать подчас чем-то вроде лакеев. Естественно, что в строго иерархическом обществе важно социальное положение, а не ум и образование, но дело не только в этом. Дело еще и в том, что, сколь бы образован ни был человек, он остается слугой системы, можно даже сказать — ее собственностью. Его образование и ум принадлежат государству, и высокопоставленный государственный чиновник может распоряжаться ими по своему усмотрению. Такой человек и сам смотрит на себя как на своего рода инструмент. Его извлекли из безвестности, выучили, а теперь используют. Ни о каком собственном достоинстве речи и быть не может. Подобное положение дел можно рассматривать как продолжение идеологии Просвещения. Согласно этой идеологии, как мы видели, знание и образование не имеют смысла сами по себе, а всегда нужны для чего-то. В данном же случае и сам носитель знания, образованный человек сам по себе не интересен. Интересно лишь то дело, ради которого он может быть использован.
Подобное сознание полной преданности делу очень характерно для образованного человека в России. Причем дело понимается преимущественно как государственное. Во второй половине XIX века у некоторой части образованной публики только меняется знак: служение состоит теперь не в укреплении государства, а в его разрушении. Не замедляет явиться на свет и новая система, элементом и инструментом которой видят себя эти люди. Таковой оказывается революционная организация, партия, а в конце концов и новое государство. Последнее (как и многое другое) доводит описываемую ситуацию до абсурда. Интеллигенция 1920 — 1940 годов — это государственные рабы уже в прямом смысле слова. Поразительно здесь то, что речь идет не о насильственном, а о добровольном порабощении. Блестящие интеллектуалы самозабвенно трудились ради процветания варварской деспотической системы, видя в этом смысл собственной жизни. Причем выражение “смысл жизни” здесь следует понимать очень буквально. Государство требовало человека целиком, оно претендовало на него, как на свою собственность, и его наиболее образованные и творчески активные граждане с готовностью отдавали себя без остатка. Они служили системе несмотря на то, что эта система создавала для них подчас чудовищные условия, унижала бессмысленными идеологическими придирками, лишала даже того минимума свободы слова и передвижения, который необходим для нормальной работы интеллектуала.
Естественно, что в таких условиях просвещение приобретает характер вербовки кадров для обслуживания государственной системы. Вовлечение максимума людей в государственные образовательные проекты оказывается необходимым для существования государства. В значительной мере оно оказывается инструментом приспособления человека для удовлетворения государственных потребностей. Дело облегчается тем, что просвещение находилось в значительной мере в руках тех интеллектуалов, которые, будучи сами государственными рабами, естественно плодили себе подобных.
Довольно трудно ответить на вопрос о том, в какой мере описанный тип сохранился до нашего времени. Пронаблюдать его в современной России трудно, прежде всего потому, что государство отказалось от тотальных притязаний. С другой стороны, он не мог исчезнуть просто так. Во всяком случае, убежденность в том, что просвещение — дело исключительно государственное, в немалой степени связана с описанным выше умонастроением. Состоит оно, говоря коротко, в том, что образование ни при каких условиях не должно быть частным делом, поскольку есть способ приспособления людей к государственным нуждам. Думаю, что сейчас существует достаточно идеологов и практиков такого рода просвещения. Им, конечно, трудно существовать без тотальной идеологии или хотя бы без явно провозглашенных задач общенационального характера. Отсюда, наверное, и тоска по “национальной идее”.
Сейчас, однако, активно набирает обороты иной род просветительской деятельности, весьма отличный от только что описанного, если вовсе не враждебный ему. Ориентирован он как раз на удовлетворение частных интересов и выражается в необычайно широком распространении экономического, юридического и, отчасти, психологического образования. Схема отношения к образованию в данном случае чрезвычайно проста: оно нужно для того, чтобы зарабатывать много денег. На него существует немалый спрос, и соответственно спросу формируется внушительный рынок образовательных услуг. Просвещение осуществляется именно в рамках этого рынка, и идеология такого просвещения кажется совсем иной. Здесь неуместны слова о служении, общенациональных задачах и прочих абстрактных формулах. Речь может идти только о личном успехе. Интересен такой вопрос: если первый тип просвещения делал из человека просвещенного раба (в прямом или переносном смысле), то формирует ли второй тип свободного человека? На первый взгляд — сомнительно. Впрочем, дело заслуживает более серьезного исследования. Не будучи в состоянии провести его в рамках настоящего текста, я хочу лишь обратить внимание на то, что со стержневой идеей этого второго типа просвещения — зарабатыванием денег — дело обстоит не так просто. Трудно представить себе человека, который зарабатывает деньги ради самих денег. Их зарабатывают, чтобы тратить. Иными словами, целью является в данном случае определенный уровень потребления. Важно то, что задача, как правило, состоит вовсе не в обеспечении себе и своей семье хороших условий жизни. Есть иная цель — соответствие определенному стандарту потребления. Этот стандарт не всегда формулируется явно. Тем не менее он достаточно жестко задается социумом. Такие вещи, как дорогой автомобиль или фешенебельный курорт, маркируют социальный уровень и являются символами социального успеха. Комфорт или удовольствие, доставляемые дорогими вещами, явно второстепенны.
В этой ситуации образование также носит сугубо инструментальный характер. Оно нужно не само по себе, а для достижения фиксированных целей. Содержание образования и получаемая благодаря ему квалификация не играют никакой роли. Неважно, кем быть — адвокатом, менеджером или программистом. Важно, чтобы профессия обеспечивала средства, необходимые для достижения требуемого стандарта потребления. Здесь видно сходство с первым типом просвещения. Ориентация индивидуального образования и профессиональный выбор определяются не личными наклонностями, а извне предложенным стандартом. В первом случае это делает государство, во втором — общественная среда, подчиненная законам рынка. Сходство, однако, не ограничивается только этим. Человек вырабатывает инструментальное отношение не только к образованию, но, в конечном счете, и к самому себе. Свои умственные способности, черты характера, внешность он рассматривает как средства достижения заданных социальных целей. Человек отдает себя целиком социуму, полностью посвящает свою жизнь решению задач, навязанных ему внешними условиями.
Можно указать еще на два обстоятельства, сближающие описанные типы просвещения. Во-первых, в обоих случаях неизменным фоном жизни образованного человека выступает идея прогресса. Здесь обнаруживается, кстати, общая родословная государственного и потребительского типа просвещения. Эта родословная восходит к идеологии эпохи Просвещения, для которой, как мы уже говорили, прогресс был одной из главных ценностей. В понятие прогресса легко вписывается как укрепление государственной мощи, так и неуклонный рост стандартов потребления. В обоих случаях немалое внимание уделяется развитию технологий и совершенствованию социальных институтов. Хотя последние, конечно же, существенно различаются.
Во-вторых, оба социальных типа существуют в рамках установленного эпохой Просвещения культа рациональности. Как государственный, так и потребительский идеал подразумевают использование рациональных средств при продвижении к конкретным целям. Внерациональные (трансцендентные, мистические) факторы сознательно исключаются из сферы рассмотрения как малосущественные или вовсе фиктивные [2]. Именно поэтому образование всегда строится с явным перевесом в сторону научного знания.
Из проведенного рассуждения не следует делать скороспелых выводов о тождестве двух представленных здесь социальных типов. Их различие очевидно, и едва ли стоит говорить о нем слишком много [3]. Но их сходство и общие корни очевидны в значительно меньшей степени, и обратить на них внимание кажется небезынтересным. Их описание, кроме прочего, способно привести нас к важному уточнению самого понятия “просвещения”. То, что обычно связывают с ним, — распространение знаний, рост образованности — еще не исчерпывает его содержания. Просвещение является вполне конкретным историческим предприятием. Оно, как представляется, подразумевает решение весьма определенных социальных задач и исключает отношение к знанию и образованности как к самостоятельной ценности. Вполне естественно, что разные “просветители” могут преследовать прямо противоположные общественные цели. Поэтому, между прочим, от просветительских проектов далеко не всегда можно ожидать заинтересованности в гармоничном образовании и объективном знании.
Заметим в заключение, что подобное отношение к знанию не является единственно возможным. В конце концов, существует и бескорыстный интерес к нему. Именно с таким бескорыстным интересом связана, в значительной мере, теоретическая наука, история которой начинается еще в античную эпоху. Рядом с ней просвещение, при всей его солидности, выглядит весьма свежим социальным проектом.
1) Петровские реформы приходятся как раз на время бурного распространения в Европе идей Просвещения. Известен интерес многих идеологов этого движения (например, Лейбница и Вольфа) к осуществляемым в России преобразованиям. Судя по всему, они расценивали их именно как просветительский проект.
2) Понятно поэтому, что просветительские проекты обоих типов по преимуществу нерелигиозны. Интересны в этом смысле попытки превратить религию в часть государственной или национальной идеологии. Это — своего рода рационализация религии, намерение представить ее как преимущественно социальный фактор. Когда, например, начинаются разговоры о православии как фундаменте русской ментальности или, тем паче, залоге процветания державы, то совершается тот же самый ход, который описан в статье. Религия превращается в инструмент для решения конечных исторических задач. В этом случае она вписывается в просветительский идеал.
3) Их одновременное существование в обществе может стать источником напряженности, что, по-видимому, и происходит в современной России.