Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
Наши общества находятся во все большей и большей зависимости от науки, техники и рефлексии как в своей повседневной жизнедеятельности, так и в своих фундаментальных установках и выборах. Эти установки и выборы влияют не только на краткосрочные действия, но и на решения, которые глубоко затрагивают будущее каждого из нас — и даже будущее человечества на Земле в том, что касается глобальных последствий наших действий, например в области энергетики, жизнеобеспечения или обороны.
Со второй половины XX века наука дает нам власть реализовать наши желания при помощи силы, несоизмеримой даже с самыми оптимистическими предвидениями, вроде тех, что были сформулированы в эпоху Просвещения. А главное — она все больше и больше вдохновляет наши желания. В течение веков наука рассматривалась в основном как поставщица средств для реализации наших намерений (знать, чтобы предвидеть; предвидеть, чтобы мочь); теперь же она сама производит намерения, она нам подсказывает, что мы можем и чего мы должны желать — во благо или во вред себе.
Эта научная мощь и эти технические возможности покоятся на такой организации научной и технической деятельности, которая является одновременно глобализированной и специализированной.
Глобализированной наука является благодаря существованию научного сообщества — многочисленного и могущественного. У него есть свои институты утверждения и признания (среди которых Нобелевская премия — лишь наиболее заметное проявление), свои способы оказания давления. Она работает в атмосфере любопытной смеси кооперации и конкуренции: существует прекрасное международное научное сотрудничество, но и жестокое непрекращающееся соперничество между научными коллективами. С точки зрения познания, научное исследование является специализированным и даже слишком специализированным — специалисты в разных областях все меньше знают друг о друге, а трансдисциплинарность сама стала востребованной дисциплиной. Открытие структуры генома стало как теоретическим достижением, так и успехом в области применения робототехники и информатики в биохимии. Таким же образом нынешние успехи в астрофизике и астрономии являются достижением как техники радиоастрономических наблюдений, так и исследований в области теоретической физики.
Парадокс, плохо осознанный общественностью и столь же плохо осознанный интеллектуалами, слишком далекими от эпистемологии и философии науки, заключается в существовании комплекса чрезвычайно мощных научных инструментов, которые мало-помалу становятся бесхозными или зависят в своем применении от весьма случайных конфигураций взаимного усиления или противоречия политических возможностей, действий лоббистских групп, изменений общественного мнения и институциональной инерции. Чем больше места занимают наука и техника, чем больше они влияют на наше существование, тем меньше мы знаем и тем меньше мы хотим знать о том, что в них происходит на самом деле. Речь идет об ужасающем эффекте ослепления.
Другим фактором, необходимым для понимания ситуации, является общественная рефлексивность. Я заимствовал это понятие у английского социолога Энтони Гидденса для описания того факта, что демократические развитые научные общества создают все больше инструментов для управления своими действиями. Это было главной целью, которую в свое время поставил перед государственной администрацией Джон Стюарт Милль, не подозревавший, однако, до какой степени этот процесс разовьется. Развитие этой рефлексивности является следствием сосуществования научной и технической мощи, со всеми ее обязательствами и опасностями, с требованием демократической прозрачности. Граждане вправе знать, и, будучи потребителями политики, они хотят знать. С этой точки зрения, различные исследовательские комиссии, центры мониторинга, научные агентства, многочисленные и взаимно противоречащие доклады, сделанные известными учеными по общественному заказу, постоянные ссылки на мнение экспертов являются проявлением этой социальной рефлексивности. Это то, что я назвал бы “презентабельной” и приемлемой стороной нынешнего положения вещей, но ведь существует и обратная сторона этой рефлексивности — постоянные опросы общественного мнения, призывы к этой общественности, исследования, более или менее управляемые заказчиками, многочисленные феномены демагогии, которые также характеризуют наши общества. А последние стремятся худо-бедно проторить дорогу сквозь информацию и рефлексию.
Этот процесс также сопровождается парадоксом: он одновременно эффективен и неопределенен.
Он эффективен, так как мы располагаем многочисленными и действенными способами понять функционирование общества, но он неопределенен по той простой причине, что не определены процедуры для этих видов взаимодействия — и вовсе нежелательно, чтобы в один прекрасный день они стали более определенными или, тем более, организованными. Общество, в котором общественная рефлексивность подвергается организации, — это общество надзора и контроля, как оно было описано в романе “1984” Джорджа Оруэлла или в романе Хаксли “Этот прекрасный мир”.
В этих условиях оказалось необходимым развивать пространство и способы для создания связи между теми, кто осуществляет исследования, и гражданами, такими, какие они есть, — не для того, чтобы управлять и манипулировать общественной рефлексивностью, а чтобы сделать ее богаче и активнее.
Надо, чтобы научный мир и общество в целом находились в контакте в рамках постоянных форумов. (Кстати, стоит напомнить, что научный мир составляет часть общества и не находится ни вне его, ни вне общественного контроля.) Успех научно-популярных журналов, научных рубрик в газетах и журналах показывает, что потребность в таком контакте существует.
Мы ставили перед собой цель именно такого порядка, создавая во Франции “Университет всех областей знаний” — народный университет, независимый от академических учреждений, в котором крупные специалисты выступают непосредственно перед общественностью. Они обращаются не только к присутствующей на лекциях публике, но также к разнообразной аудитории, охватываемой с помощью Интернета и других средств массовой информации. Огромный успех этих лекций обнажил существование очень сильного и стойкого общественного запроса на подобные мероприятия.
Это неудивительно не только ввиду все возрастающего осознания роли, которую играют в наших обществах наука и техника, не только в связи с теми мечтами и страхами, которые с ними связываются, но и потому, что возрос общий уровень компетенции. В будущем будет необходимо опереться на это состояние умов и знаний, чтобы еще увеличить научную образованность общества и создать отношения открытости и понимания между обществом и научной и технической элитой.
В демократических обществах нужно решать много проблем, но проблема их отношений с наукой и техникой — одна из основных. Это связано с тем, что общества такого типа зависят от науки и техники во множестве сфер, например в здравоохранении и обороне. Но гораздо серьезнее то, что мы все меньше желаем замечать эту зависимость и возвращаемся к вопросам, которые нам кажутся более знакомыми и, в известном смысле, более удобными, — так как мы уверены в том, что не сможем их решить. Сегодня наука и техника опередили общественную рефлексию, и один из приоритетов демократии заключается в том, чтобы преодолеть это отставание.
Несколько вопросов и ответов об “Университете всех областей знаний”.
Вопрос: “Университет всех областей знаний” (366 лекций, прочитанные в Консерватории искусств и профессий с 1 января по 31 декабря 2000 года) оказался очень успешным, можно сказать, что он стал явлением, “общественным фактом”. Каким был масштаб его деятельности?
И.M.: Мы охватили большое количество людей: около 180 000 в аудиториях, гораздо больше в Интернете (http://www.tous-les-savoirs.com/), на радио и, с марта 2002 года, на телевидении на научном канале Planete future. Успех имела и шеститомная публикация, только что переизданная в 20 книгах карманного формата.
Вопрос: Какова концепция этого цикла лекций?
И.M.: Моим тайным стремлением было обозреть все области человеческого знания — и сделать это настолько основательно и настолько оригинально, чтобы влияние этой акции ощущалось и после 2000 года. Я хотел, чтобы это была энциклопедия с совершенно новой концепцией, со структурой, соответствующей современной динамике развития знания. Так что я предпочел организацию по темам (Что есть общество? Что есть вселенная?) — дисциплинарному подходу. Дисциплины возникли из соображений педагогических (нужно же где-то начинать, огласить меню), институциональных (набор преподавательского состава, оценки) и потому, что существуют корпорации. Фактически, все сегодняшние живые и плодотворные предприятия — междисциплинарные, будь то генетика, астрофизика или даже математика. Всякий раз нужно сочетать проблемы, связанные с технологией, компьютерами, с одной стороны, и математические расчеты и абстрактную теорию — с другой. Когда я составил план всего мероприятия на основе 1700 предложенных тем, собранных в научном сообществе, я отказался от такого порядка, который мог повторить схему (и конфликты) старых Факультетов. Я также отказался от традиционных энциклопедических порядков (система Огюста Конта, проект энциклопедии объединенной науки австро-американских позитивистов) и, соответственно, принял решение в большинстве случаев руководствоваться предметами исследований, чтобы лучше показать силу и динамику каждого из научных подходов. То же самое — в гуманитарных науках: одна из наиболее интересных сегодня “дисциплин”, география — не столько дисциплина, сколько набор разных способов изучения одного и того же предмета — пространства и земли. То же самое относится к юристам, коль скоро многие из них несколько выглядывают за рамки своих “факультетов”.
Вопрос: Означает ли тот факт, что ни один аспект реальности не может быть уловлен иначе, как “поперечно”, растворение дисциплин?
И.M.: Растворилось то, что соответствует давно пройденному состоянию науки. Пока предметы познания были общими и абстрактными — душа, материя, число, солнечная система, богатство, общество и т.д., — дисциплины могли выглядеть структурированно и автономно: психология, физика, арифметика, небесная механика, экономика, социология. Величие науки XIX века заключалось в выработке познания этих вещей. Отсюда триумфальное настроение ученых того времени: им казалось, что им удалось окончательно идентифицировать свои предметы и что в скором времени они смогут их исчерпать. XX век показал, что эти предметы сложны и конкретны и что для того, чтобы их описать, нужно использовать подходы из разных областей знания. Почему, черт возьми, приходится говорить о броуновском движении в финансовой экономике, о расчлененных величинах в городском планировании, об информатике в биохимии? Тем не менее это не есть царство “всего что угодно”: просто приходится искать разные инструменты в разных ящиках.
Вопрос: Почти для всех тем, затронутых, например, в книге Qu’est-ce que la socie╢te╢? (“Что есть общество?”), — от семьи до глобализации, от договора до вопроса упрощения законодательства, от основы единства общества до государства и форм политической власти — предложены “контрастные подходы”. Таким образом можно избежать “единомыслия” — но не впадаем ли мы в своего рода эклектизм?
И.M.: Это стремление к контрасту является моим вкладом в предприятие — причем вкладом недостаточным по сравнению с тем, что я бы хотел. 366 лекций — это много, но этого мало, если речь идет о вступлении в научную дискуссию. Я хотел, особенно в том, что касается гуманитарных наук, больше докладчиков “извне”. Здесь сказался цейтнот, но также трудности с нахождением франкоязычных докладчиков. (Становится все труднее и труднее находить франкофонов среди молодого поколения за границей.) Настоящий эклектизм, собственно, заключался бы в выборе лекторов скромных и умеренных. За немногочисленными исключениями нам удалось этого избежать. Читатель сам должен вести внутренние дебаты, если он сталкивается с противоречивыми позициями.
Вопрос: Можно констатировать, что ни в одной из изданных книг ни одна часть специально не посвящена философии. Вы — философ: думаете ли вы, что нужно или что должно отказаться от того, чтобы философия занимала “возвышающуюся” или даже гегемоническую позицию?
И.M.: Философия в еще меньшей степени является дисциплиной, чем традиционные дисциплины. Исторически она начинала с предметов возвышенных (небо, мысль, душа, история, искусство, даже мироздание). Периодически ее вытесняли более эффективные или более агрессивные проекты. Она более не может претендовать на организацию знания, как в эпоху различных классификаций наук. Иллюзия ее гегемонии сохраняется разве что в связи с “вельможным” тоном наших философов. Зато она занимает место непоседы, неуемного и любопытного, призванного анализировать и стараться прояснить все возможные и представимые вопросы. В этом смысле цикл этих 366 лекций оказался “философским” уже благодаря факту сбора воедино такого количества точек зрения и концепций. Говорят, что дьявол живет в мелочах. Я скажу, что философия живет в промежутках.
Пер. с фр. Михаила Бухарина