Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
Эпоха небоскребов миновала. Пришла эпоха массового жилищного строительства. Та самая, которая всегда является увертюрой к эпохе пещер.
Айн Рэнд. “Источник”, 1943
Теперь, когда башни Всемирного Торгового Центра смешались с залежами нью-йоркской свалки Фреш-Киллз, что на Стейтен-Айленде, а члены “Аль-Каиды” укрываются в пещерах (где, как сообщает “Нью-Йорк Таймс”, они оборудовали пекарни, гостиницы и больницы), возможно, самое время перевернуть с ног на голову пессимистичный отзыв госпожи Рэнд об архитектуре первой половины ХХ века и спросить: “А не пренебрегла ли Эпоха Небоскребов некоторыми сторонами человеческой натуры, упустив из виду хорошие стороны Пещер?”.
Не секрет, что современные архитекторы не особенно любят жить в современных домах. Все мои знакомые зодчие обитают в небольших коттеджах, сельских хижинах или традиционных городских особняках, облицованных бурым песчаником; если же архитектор все-таки решается спроектировать жилище для себя, то обычно уснащает его разными очаровательными деталями — хотя для “посторонних” продолжает строить в духе концептуализма и чистоты геометрических линий. Архитектура последних ста лет не очень-то уютна в любом понимании слова “уют” — ассоциируем ли мы его со скромными коттеджами или с викторианскими “пряничными домиками”, перегруженный декор которых почему-то согревает душу. Хотя суровость современной архитектуры в основном можно объяснить такими прагматическими обстоятельствами, как демографический взрыв, широкое распространение новых строительных материалов и оборудования, “вздорожание” рабочей силы и т.п., в то же самое время совершенно очевидно, что с приходом Ле Корбюзье и концептуалистов “Баухауза” уют уступил место чистоте и простоте, а изобилие вещей было вытеснено пустотой и мечтами о неограниченном пространстве. Идеи, вдохновлявшие модернистскую архитектуру, во многих отношениях были достойны восхищения. Строгая чистота линий и унифицированность создавали у “простых людей” ощущение, что им дана возможность стартовать на равных со всеми остальными, не волоча за собой груз семьи или классовой принадлежности. Пространство — особенно в случае панорамных окон и величественных видов с высоты офисных зданий или жилых многоэтажек — рождало ощущение Широких Перспектив, становилось физическим аналогом мечты о внутреннем самосовершенствовании и переделке себя. Устремленная одновременно в двух направлениях архитектура ХХ века — назовем ее векторы Горизонталью и Вертикалью — положила все силы на воплощение этих идеалов в реально существующих зданиях.
Горизонталь — то есть массовое, типовое жилищное строительство, все что угодно, от “особняков-коробочек” Левиттауна [1] и других пригородов в послевоенных США до растянувшихся на многие километры микрорайонов в СССР — и впрямь, как я полагаю, обеспечила миллионы людей сносной жилой площадью. Но за упором на аскетизм и на тиражирование одних и тех же проектов стояло пренебрежительное, становившееся с течением лет все осязаемее отношение к пролетариату: дескать, этим людям куда нужнее центральное отопление, чем эстетичные (или создающие уют) детали. Ради томительно-однообразной застройки было отринуто то, что американка Джейн Джейкобс в своей книге “Смерть и жизнь великих американских городов” назвала ключевым фактором жизни общины, — “мини-район”, так сказать, “околоток” от слова “около”, из которых и составляется жизнеспособный крупный город. Я имею в виду конгломерат улиц, магазинчиков, небольших предприятий и парков. Аналогичным образом мечта о Вертикали, в первой половине прошлого столетия породившая ряд поразительных зданий типа нью-йоркских “Крайслер Билдинг” и “Эмпайр Стейт Билдинг”, во второй половине века чаще производила на свет их эпигонские, точно выращенные на анаболиках копии; и то, что когда-то выражало оптимизм и мускулистую мощь современной инженерной мысли, превратилось в символ такой неинтересной вещи, как деньги.
Хуже всего вышло с внутренним убранством зданий — оно, как кажется, вобрало в себя все недостатки Горизонтали и Вертикали одновременно. Возможно, вначале эти помещения и радовали их новых обитателей, считавших, что они приобрели или арендовали кусочек модернистского Рая, — но к середине века жилые комплексы превратились в инкубаторы преступности, начальники ломали головы над тем, как развеять скуку, которая охватывала заводских рабочих и офисных служащих в модернистских зданиях, а тесные, но очаровательные квартиры в “старом центре” очень многих городов ценились куда выше, чем, скажем так, панорамные окна высотных зданий, красиво обрамляющие вид на другие высотные здания. Желающих переселиться в Бразилиа — это самое смелое из творений модернизма — было мало даже тогда, когда этот город едва-едва сдали; да и ныне он занимает не самое высокое положение в рейтинге мировых достопримечательностей, вызывающих интерес туристов. Правда, определенные альтернативы модернизму существовали. В США такими альтернативами были движения “города-сада” и “зеленого пояса”, безудержные в своих фантазиях Фрэнк Гэри и Майкл Грейвз, а в последние годы — “новый урбанизм”, развивающий с некоторыми модификациями идеи Джейн Джейкобс (порой ее адепты даже перемежают возрожденные “доходные дома” магазинами и малоэтажной застройкой). И все же эти течения так и не оформились в какую-либо четкую тенденцию. К концу столетия в обществе возобладало мнение, что в торговом центре человек чувствует себя не менее одиноким, чем в обособленной деревушке, что ряды каркасных особняков — типичная застройка пригородов — не красят, а уродуют пейзаж. Но необходимость в жилых и торговых площадях сохранялась, а новаторские решения явно были в дефиците.
Теперь мы вступили в новую эпоху. Изменилась сама психологическая обстановка — пришла эра осторожности и неуверенности. Возможно, это даже та самая, упомянутая Рэнд эпоха пещер — в самых разных значениях этого слова. Что ж — а вдруг у пещер можно кое-чему научиться: тому, что наряду с чувством раскрепощенности люди нуждаются в чувстве безопасности, и тому, что внутренняя жизнь, рефлексия свойственна человеку от природы никак не менее, чем погоня за успехом.
Я всегда любил пещеры. В доме, где я вырос, можно было забраться под лестницу — я сидел там часами, всматриваясь в пламя свечи. Можно было заползти под крышу, где я воображал с начала до конца целые битвы с вражескими армиями. На территории нашего квартала была скала с расщелиной, в которой я как раз помещался, — там я играл в пещерного человека, укрывшегося от мастодонтов и саблезубых тигров. Мне удалось попасть в пещеры Ласко накануне того, как их закрыли для обычных посетителей, и там я узнал, что мои братья-кроманьонцы были способны ощущать не только страх, но и некую смесь благоговения с веселым удивлением, недалеко отстоящую от мироощущения Иоганна Себастьяна Баха.
Но самое неизгладимое впечатление на меня произвела пещера, которую я посетил сразу после того, как моя многолетняя супружеская жизнь пошла прахом. Мне хотелось только одного — заползти в самую глубокую яму, которую только можно найти. И я понял, что мне самое место в Карлсбадских пещерах в Нью-Мексико, о которых я с самого детства читал в журнале “Нейшнэл джеографик”. Это не просто пещеры, а целые подземные миры, и, поскольку в нашем мире мне было очень невесело, я, как теперь понимаю, предположил, что мне никак не повредит визит в эту иную вселенную, напоминающую материнское чрево.
Основные пещеры Карлсбада меня разочаровали — просто подземный Диснейленд с Лас-Вегасом, да и только, оснащенный лифтами, сувенирными киосками и прочими атрибутами цивилизации. Освещенные безвкусными цветными лампами бетонные дорожки вьются между сталактитов и сталагмитов, которые напоминают скорее халтурно расписанные декорации, чем натуральные камни. Вслед за гидами, которые, борясь с зевотой, отбарабанивают статистические данные о пещерах, бредут тургруппы. В сущности, тот же Всемирный Торговый Центр, только вонзившийся в землю, а не в небо.
Но недавно для публики был открыт доступ в другую часть пещер. Туда можно попасть, лишь покорив небольшую гору, а затем спустившись под землю с группой серьезных пеших туристов под руководством смотрителя национального парка. Никаких софитов — вообще ничего, только карманные фонарики. Особенно мне запомнился вход в пещеру. Проползаешь под каменным козырьком — и он разверзается перед тобой, точно зевающий рот: не сказать, чтобы зловещий, но большой, очень большой. Между прочим, если камни не подсвечивать искусственно, то они выглядят по-настоящему древними. Мы спустились, держась за страховочный трос, и стали бродить по извилистым ходам внутри пещеры мимо еще формирующихся образований, которые смотритель превратил в свою семейную портретную галерею (“Зад дядюшки Джадда”, “Мамина фата”), как бы застолбив пещеру в качестве своего личного “пространства грез”. Меня обуяло непередаваемое облегчение. Наконец-то я нашел то, непохожее на все другие, убежище, которое наделено своим собственным прошлым и чихать хотело на меня и на человеческие чувства вообще; как раз то, что мне требовалось в данный момент. Мне вспомнилось одно место из Чехова. Он писал, что в полном равнодушии океана к жизни и смерти всякого из нас таится, возможно, залог нашего вечного искупления, непрекращающегося движения к совершенству.
Смотритель рассадил нас на каменном полу: “А теперь я попрошу всех вас выключить фонарики и выключу свой тоже. Вы увидите то, чего не видели никогда в жизни: полную темноту”.
Ничего мистического или потустороннего в ней не было. Отнюдь. Сидение в темноте рядом с другими людьми порождало чувство бескрайнего (если так можно сказать) уюта, сильно стимулирующее мыслительный процесс. Пространство и интимная теснота — человеку необходимо и то и другое, как и взаимоисключающие ощущения связи с другими людьми и обособленности от них. В те минуты тишины меня посетило некое — не слишком, правда, значительное — видение наподобие тех, что развертывались передо мной в детстве под лестницей, в пламени свечи. Но и в этом видении ничего мистического не было; я просто чуть яснее разглядел свой жизненный путь. Затем смотритель велел нам вновь включить фонарики, и мы улыбнулись друг другу на манер зрителей в кинозале, когда зажигается свет после понравившегося всем фильма; не ведая, кто сидит с нами рядом, мы ощутили тесную связь с человечеством в целом.
Воплощение хотя бы некоторых из этих идеалов средствами архитектуры — не такая пустая забава, как может показаться. Были эпохи, когда архитектура стремилась преимущественно к уюту и созерцанию — вспомним обращенные вовнутрь римские атрии и средневековые дворы, вспомним старинные городки Италии и юга Франции, где общественная жизнь и торговля легко переплетаются между собой, а жилые пространства, организованные по образцу крепостей, все еще обеспечивают неприкосновенность частной жизни. Можно найти и другие источники вдохновения: из 30-х годов ХХ века взять так называемые “Ю-эс-эй-нианские” дома Фрэнка Ллойда Райта с расположенными в центре пространствами для работы [2], из конца 60-х — “Хабитат” Моше Сафди, где жилые модули соединяются в странные комбинации таким образом, что общая структура непредсказуема и слегка таинственна, точно закоулки карлсбадских пещер. Что-то можно позаимствовать из цыганских пещер Гранады… или тех самых пещер Афганистана.
По моим подозрениям, технические и экономические проблемы, связанные с переориентацией архитектуры вовнутрь, не так уж трудны — куда сложнее изменить стереотипы мышления архитекторов и строительных подрядчиков. Список социальных добродетелей нужно дополнить такими ценностями, как неприкосновенность частной жизни и сложное духовное устройство; а потребность в тесной общности — потребность сбиться в кучу у костра, покуда снаружи ревут звери, — следует воспринимать не менее серьезно, чем пресловутые “стальные стрелы” небоскребов, причисленные Айн Рэнд к величайшим достижениям человечества.
Пер. с англ. Светланы Силаковой
1) Левиттаун — город в США. Основан в 1946 году. Стал для Америки таким же образцом и символом массовой жилой застройки, как московские Черемушки — для СССР. Левиттаун представлял собой ряды одинаковых домов на одну семью, которые собирались на месте из готовых деталей (примеч. перев.)
2) Слово “Usonian” (это аббревиатура от названия его родной страны “United States of North America”) Фрэнк Ллойд Райт изобрел сам, чтобы дать имя своему новому стилю в строительстве частных домов. Основная черта этого стиля — сочетание принципов органической, вписанной в природу архитектуры с высокой функциональностью жилища и минимизацией затрат на строительство (примеч. перев.).