Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2002
Для разноликих племен ты единую создал отчизну:
Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое.
Ты предложил побежденным участие в собственном праве:
То, что миром звалось, городом стало теперь.
Рутилий Намациан. О возвращении в Рим.
(Перевод М. Грабарь-Пассек)
Годичный интервал, отделивший нас от “событий 11 сентября”, конечно, являет собой соблазн — трудно не присоединиться к многоголосому хору, подводящему итоги года, прожитого без башен-близнецов. Действительно, первое ощущение, посетившее в тот день, — ощущение неизбежности грандиозных перемен в мировой архитектуре, и, казалось бы, самое время зафиксировать их результаты. Что, однако, непросто.
То есть, разумеется, многое произошло — но как-то не многое изменилось. Калейдоскоп встряхнули, узор преобразовался, одно невеликое стеклышко (“Талибан”) вообще вылетело — и это все? Предчувствия нас обманули? “От него кровопролития ждали, а он чижика съел”?
Можно, конечно, счесть, что подводить даже промежуточные итоги еще рано, что трансформация мирового порядка продолжается и именно поэтому ее смысл ускользает от поспешного взгляда. Все верно, и тем не менее дело, как кажется, не совсем в этом. Дело в том, что перемены, и впрямь тектонического свойства, начались далеко не 11 сентября — контуры мира XXI века вырисовываются уже давно. И мир этот — империя. Империя Запада.
Разумеется, термин “империя” свободен здесь от какой-либо оценочной нагрузки. Это идеальный тип, используемый для именования и описания политических систем, удовлетворяющих следующим критериям:
— значительные территориальные размеры и связанная с ними, хотя и опосредованно, безграничность — потенциальная в плане реальной политики, но вполне актуальная как специфическая картина мира;
— этнополитическая неоднородность имперского пространства — и его сборка в единый организм путем создания особого режима взаимодействия центральной и периферийных элит и четкого отграничения унифицируемых зон социальной коммуникации от таких, где эта унификация нецелесообразна;
— присутствие в механизмах легитимации и в политической практике универсалистских ориентаций, вплоть до утверждения “космического суверенитета”[1] и предъявления претензий на вселенский смысл собственного бытия [2].
Мир в его нынешнем состоянии есть сфера могущества Запада — отрицать это, кажется, невозможно. И он разительно напоминает классическую империю. Эта сфера могущества не просто охватывает значительную территорию — она охватывает весь мир, она не признает никаких границ, в том числе и государственных, и если реальная политика империи Запада еще иногда — все реже — вынуждена считаться с чужими суверенитетами, то эти препятствия явным образом воспринимаются как ситуативные и в принципе недолжные. Широко пропагандируемая в самых разных коннотациях идея “мира без границ” есть идея имперская.
При этом современный мир сохраняет свою неоднородность — но в сочетании с дозированной унификацией. В отличие от национального государства, присваивающего политическую референтность широкому кругу культурных стереотипов (вплоть до “национального” орнамента, “национальных” песен и “национальной” кухни), империя последовательно вычленяет ограниченный набор культурных зон, унификация которых критически важна для системной стабильности, добивается этой унификации — и оставляет все прочие вне сферы своего внимания. При этом прежде всего в сферу действия имперских стандартов включаются периферийные элиты, взаимодействующие с элитой центральной на общеимперском языке социальной коммуникации — а с подконтрольным им населением продолжающие контактировать на языках локальных, переводя на эти языки поступающие из центра сигналы, выступая одновременно в ролях буфера, посредника, переводчика и надзирателя. Легко видеть, насколько соответствует этой картине наша современность. Французские сыры, немецкие колбасы, итальянская паста, мексиканские кесадильи, японские суши политически нереферентны и (совокупно с биллионами других элементов) составляют многоцветную культурную мозаику, тем более поощряемую, что весьма прибыльную. При этом гамбургеры, конечно, повсеместны, но их позволительно не только не есть, но даже и не любить. В то же время такие культурные конструкты, как права человека, гражданские свободы, табуированность насилия над меньшинствами, обязательны к принятию, и отвержение их влечет за собой налагаемые империей кары. При этом задача перевода имперских установлений на локальные языки и их соединения с местной традицией, вообще задача, так сказать, местного самоуправления в государственном масштабе возложена на элиты отдельных стран, с одной стороны, соединенные пуповиной с их материнскими сообществами, с другой стороны, более или менее плотно интегрированные в состав глобального истеблишмента (причем степень его солидарности возрастает в моменты кризисов и снижается в промежутках между ними). Такое устроение культуры, такая структура процесса принятия решений и их трансляции на нижележащие уровни социальной организации есть структура имперская.
Наконец, могущество Запада легитимирует себя именно как универсальное. Западные ценности трактуются не просто как подлежащие повсеместному утверждению, но как самой своей сутью к таковому предназначенные. Всеобщая декларация прав человека, прочие хартии и конвенции, безусловно, всецело порожденные западной культурной традицией, возведены в абсолют и получили институциональное обеспечение в виде международных трибуналов, всевозможных гуманитарных и миротворческих миссий. Сомнения в универсальности “общечеловеческих ценностей” отвергаются без содержательной дискуссии, которая, впрочем, относительно являющихся предметом веры “последних вопросов” действительно невозможна. Более того, даже такой прозрачный камуфляж под универсальность, как в случае с Всеобщей декларацией прав человека, практикуется не всегда — универсальный смысл легко присваивается и американской Декларации Независимости, и американской же Конституции, и наследию Французской революции и т.д. Глобализация во всех ее видах состоит с этой ценностной экспансией во взаимно усиливающих отношениях, одновременно подтверждая своими успехами правомерность миссии Запада и получая от этой миссии собственную легитимацию. “Мы являемся ярчайшим маяком свободы и возможностей”, “идем вперед к защите свободы и всего благого и справедливого в нашем мире” [3] и “будем утверждать мир, поддерживая свободные и открытые общества на всех континентах” [4], — это имперская программа.
Если некая модель лучше сопрягается с фактами, чем прочие, ее надлежит использовать — невзирая на то, какими историческими ассоциациями и эмоциональными осложнениями оброс ее центральный термин. И популярность “имперской” интерпретации современного мира начала нарастать задолго до 11 сентября 2001 года. Западная политическая мысль решительно двинулась к использованию концепта империи как адекватного описания сложившегося к концу XX века мироустройства. Одной из наиболее серьезных попыток такого рода стала книга М. Хардта и А. Негри, открывающаяся словами: “Империя материализовалась на наших глазах. В течение нескольких последних десятилетий […] развернулась неостановимая и несокрушимая глобализация экономических и культурных обменов. Вдоль путей, проложенных глобальным рынком и товарными потоками, распространился и глобальный порядок, воздвиглась новая логика и структура власти — коротко говоря, новая форма суверенитета. Империя есть политический субъект, эффективно регулирующий эти глобальные обмены, суверенная власть, ныне правящая миром” [5]. Кстати, сама используемая Хардтом и Негри трактовка империи, основанная на выделении четырех ее основных признаков (“имперское правление не имеет границ”; “империя репрезентирует свое правление не как переходный момент в историческом движении, но как не знающий временных ограничений режим, расположенный вне истории или в конце истории”; империя “не только регулирует межчеловеческие взаимодействия, но и претендует на власть непосредственно над человеческой природой”; “хотя практика империи неизменно кровава, сама идея империи всегда устремлена к миру — вечному и универсальному миру за пределами истории” [6]), весьма близка к представленной выше.
Разумеется, тенденция к ослаблению классических суверенных государств, к формированию такого миропорядка, в котором они перестают быть ведущими историческими субъектами, уже давно находится в центре внимания социальной науки и политической философии. При этом, как правило, грядущий миропорядок видится как поле деятельности пересекающихся и перекрещивающихся транснациональных корпораций и всевозможных сетевых структур, как лишенная оформленного властвующего центра ризома. “Некоторые из этих корпораций имеют территориальную природу, но большинство — нет. Одни — региональные и по своим масштабам превышают государства, другие меньше и носят локальный характер. Одни межправительственные, другие неправительственные. Одни преследуют политические цели, другие заняты бизнесом, защитой окружающей среды, распространением религиозных ценностей и чем угодно еще, от сокращения вредных выбросов до защиты прав животных. […] Общее у всех них то, что эти структуры более тесно связаны с современными технологиями и коммуникациями, чем государство. Как следствие, они способны превзойти большинство государств своим богатством; или перехватить некоторые их функции; или избежать государственного контроля, создавая филиалы-“колонии” и перемещая свои ресурсы через границы; или влиять на общественное мнение в недоступной правительствам степени; или […] успешно сопротивляться государствам с оружием в руках; или, нередко, делать все это одновременно в разных комбинациях” [7].
Все верно; но эта ризома может существовать лишь в условиях почти ненарушаемого всеобщего мира и благоденствия, чего не наблюдается. Ситуация кризиса, жесткого вызова порождает неодолимую потребность в столь же жесткой силе доминирования, которая может исходить только из центра. Функция центра, собственно, и состоит в формулировании ответов на такие вызовы, в мобилизации необходимых для ответа ресурсов и их употреблении в соответствующих целях. Что действительно окончательно прояснило 11 сентября, так это местонахождение центра. Центр империи Запада — Америка, хотя империя эта к Америке несводима — так же как нельзя было свести Римскую империю к городу Риму. Хардт и Негри, кстати, несколько недооценивали центральную роль Америки, утверждая, что “Соединенные Штаты не являются, и никакое национальное государство сегодня не может являться центром империалистического проекта. Империализм завершен. Ни одна нация более не будет мировым лидером в том смысле, в каком им были европейские нации Нового времени”[8], и США всего лишь занимают “привилегированную позицию в новой глобальной конституции имперского владычества”[9], природа которого определяется ими как “network power”.
Центр, конечно, может перемещаться в географическом пространстве и вообще не всегда имеет в нем четкую локализацию. Но 11 сентября он ее получил — и это Ground Zero. “Мы все — американцы”: эта фраза главного редактора газеты “Ле Монд” Жана-Мари Коломбани, облетевшая мир в те дни, являясь ярким признанием “имперского гражданства”, еще и однозначно указывает на центр империи.
Но такой центр может успешно осуществлять свою власть над миром лишь при условии присутствия в нем достаточно мощного ценностного потенциала, который только и позволяет убедительно представлять империю как единственно возможную и должную форму организации социального космоса. Каков же ценностный потенциал империи Запада?
Есть вещи, которые следует называть своими именами. Западные ценности являются христианскими. Они или рождены христианством непосредственно, или переработаны им (как иудейское, греческое или римское наследие), или, наконец, возникли в восстании против христианской традиции — но все равно несут ее же неизгладимый отпечаток.
И тогда мы подходим к сути вопроса. Ведь именно этот корень Запад давно и целенаправленно рубил, пытаясь, как киплинговский тигр, избавиться от полос на собственной шкуре. Современный Запад глубоко секуляризован и обычно потому и пытается выдать собственные — то есть христианские — ценности за общечеловеческие, что не смеет отстаивать их в их изначальном именовании. Но, последовательно девальвировав собственные ценности, он теперь с огромным трудом признает не то что собственную монополию на свободу и истину, но даже наличие у себя хотя бы каких-то прав на эти абсолютные императивы — что и впрямь затруднительно сделать, вообще сомневаясь в существовании чего бы то ни было абсолютного. Так что может секуляризованный и именно потому лишенный уверенности в собственном праве и правоте Запад противопоставить шахидам-смертникам, их вере и страсти? Прочен ли тот фундамент, на котором возводится империя?
Такая постановка вопроса нуждается, впрочем, в уточнении. Ничего абсолютно прочного в мире социокультурных и политических конфигураций быть не может — просто потому, что продолжающаяся история не знает и не допускает ничего вечного, а претензии империй на то, чтобы остановить время, вырваться за его пределы, в конечном итоге остаются лишь претензиями. Речь идет только о том, сможет ли конкретная империя отразить брошенные ей конкретные вызовы, сможет ли она отражать их в течение исторически длительных промежутков времени. Поэтому необходимо обратить внимание на некоторую неоднозначность соотношения нередко сближаемых понятий “империя” и “цивилизация”.
Прежде всего, примечательно, что Запад как цивилизация и империя не имеет сегодня перед собой никакого онтологически равного противника. При этом империя способна включить в свой состав (ценой адаптации, но не ассимиляции) и инокультурные, в том числе и религиозно иные, сообщества — так же как это было с империей Римской и египтянами или галлами, империей Российской и армянами или казахами. То место, которое уже давно занимает в составе империи Япония; то место, которое заняли в “антитеррористической коалиции” многие исламские страны, — показывают, насколько неубедительной оказалась вроде бы стройная модель С. Хантингтона [10]. Имперский ценностный комплекс во всех его нюансах значим в первую очередь для ядра империи, для того политического сообщества, которое начинает реализовывать программу имперского строительства, выдвигая перед собой вместо локальных — глобальные цели. Но все остальные элементы имперской мозаики соприкасаются уже с оболочкой этой центральной идеи. Эта оболочка — универсальная имперская справедливость, единый закон для всех, возвысившийся и над самим имперским ядром, также, пусть и в специфической и привилегированной форме, включенным в исполнение общеимперской миссии. Именно утверждение универсальной справедливости, именно такая опосредованная экспансия имперского ценностного комплекса без прямого его насаждения и обеспечили Риму возможность долгосрочного умиротворения средиземноморской Ойкумены. Эта справедливость образует тот базовый фон, на котором отдельные отклонения от ее велений, конечно, имевшие место, воспринимаются как патологии, а не как стандартные практики. Имперские границы потому как раз принципиально подвижны, что не жестко привязаны к цивилизационным — в одних случаях империя следует за цивилизацией, в других наоборот. В конце концов, сама уже достигнутая империей Запада небывалая степень глобальности заставляет предполагать наличие в ней, несмотря ни на что, достаточно серьезного потенциала устойчивости.
Но тем важнее подчеркнуть, что имперская справедливость, смягчающая для включаемых в состав империи внеядерных элементов воздействие ее ценностной сердцевины, все же может быть только производной от этой сердцевины. Собственно, справедливость как политическая практика потому и становится универсальной, что постоянная сверка собственных действий с онтологически высшими по отношению к наличному порядку бытия ценностями не оставляет другого выхода. Отказ от такой сверки разрушает имперскую справедливость и самое империю, лишая ее существование оправдания в умах подданных.
Таким образом, судьба империи Запада зависит прежде всего от того, что будет происходить с ее ценностным обоснованием. Эффективное же ценностное обоснование империи должно включать две вещи. Во-первых, готовность и способность империи на деле, а не на словах явить миру универсальную справедливость в глобальном масштабе и опровергнуть тем самым обвинения в следовании “двойным стандартам”. Никаких непреодолимых препятствий к тому, кажется, нет — если, конечно, не демонизировать западные элиты, полагая их сущностно чуждыми самой идее справедливости. Во-вторых, — и с этим-то и возникают основные затруднения — необходима готовность отстаивать собственные ценности именно как собственные, не сомневаясь при этом в их универсальной значимости. Чрезвычайно сложно сейчас мыслить и действовать в духе бескомпромиссной веры крестоносцев — “язычники неправы, а христиане правы”, без расслабляющих и обезоруживающих полутонов. Но ведь именно этот подход исключает “двойные стандарты” — более прозрачного и однозначного стандарта и вообразить невозможно. Абсолютное восприятие любых ценностей пугает, кажется исключительным достоянием фундаменталистов и фанатиков, ценностный релятивизм представляется более уютным и приличным. Но, отторгая любой ценностный абсолютизм, мы тем самым отрицаем серьезное восприятие ценностей как таковых — в том числе и ценностей свободы. Попытка основать на этих ценностях глобальный политический порядок (читай — империю) логически должна делать союзниками этого проекта всех, небезразличных к свободе. А речь в современном мире идет именно об этом (разумеется, если не впадать в конспирологическую антизападную паранойю). Стоит отметить, кстати говоря, что любая историческая империя несла в себе мощный потенциал освобождения — покоряясь универсальной римской власти (даже без полноправного римского гражданства!), любой житель Средиземноморья значительно расширял пределы своей свободы по сравнению с ограниченным существованием в рамках замкнутых сообществ и под властью локальных правителей.
Следует, впрочем, учитывать, что стоящая перед современной империей Запада задача качественно сложнее задач, решавшихся империями прошлого. Безграничные в потенции, классические империи никогда не достигали фактической глобальности. Их границы, хотя и воспринимавшиеся как временные, подлежащие дальнейшему смещению к горизонту, все равно существовали. Более того, существовал и внешний по отношению к империи мир чужого, неимперского, в принципе, конечно, подлежащий освоению, но при этом освоению явным образом недоступный.
Не то сегодня. Нынешняя империя Запада достигла универсальности de facto, пронизав своими сетями весь обитаемый мир. У нее нет границ не только интенционально, но и фактически, нет сопоставимых по мощи альтернативных центров силы, нет даже внешних варваров, которых можно — уверившись по тем или иным причинам в их принципиальной нецивилизуемости — отсечь на китайский манер Стеной, закрыться, окуклиться. Империя Запада не может позволить себе признать существование какого-либо еще мира, кроме собственного. Это было бы признанием собственного поражения, отступлением из уже завоеванных, хотя и не вполне замиренных, пространств. В плане имперского строительства глобализация завершена — в том смысле, что не осталось географических зон или социальных процессов, которые в принципе не входили бы в сферу влияния и интересов империи (другое дело — внимание, уделяемое тем или иным территориям и событиям в конкретный момент). Даже Китай существует не вне, а внутри сферы интересов Запада — хотя, разумеется, остается в ней одним из самых проблематичных объектов. Даже какой-нибудь Восточный Тимор не предоставлен собственной судьбе.
Все, происходящее сегодня в мире, является внутренним делом глобальной империи Запада. И борется империя не с внешними врагами, а с внутренними партизанами, кем бы они ни были — хоть государствами-изгоями, хоть негосударственными террористическими сетями. Отсюда столь последовательное их смешение — с имперской точки зрения, между ними действительно нет разницы. Отсюда и такое болезненное восприятие самых незначительных вызовов, бросаемых империи, полуфантастических угроз вроде ядерных программ Ирана или Северной Кореи. Даже сильных врагов, отделенных Стеной и явно неспособных ее преодолеть, можно игнорировать. Даже слабых врагов, оказавшихся в самой крепости, необходимо уничтожить. То, что эти враги оказались в крепости не по собственной воле, а в результате ее расширения, уже не имеет значения.
Но именно эта объективная невозможность проведения империей Запада в отношении хоть какого-то сообщества, даже Ирака, исключающей и изолирующей политики (вместо нее наблюдается прямо-таки лихорадочное, сродни чесотке стремление любой ценой вогнать Ирак в рамки имперских стандартов) еще более осложняет укрепление ценностного обоснования империи. Невозможно отделить тех, кто способен его воспринять, от тех, кто на это не способен, как-нибудь забыть о вторых и работать только с первыми. Невозможно исключить кого бы то ни было из сферы действия имперской справедливости. В глобализированном мире и имперская справедливость может быть только действительно и безоговорочно универсальной. Это вовсе не означает гомогенизации всего имперского пространства — империя организована иерархически, от центра к периферии, и составляющим ее сообществам присваивается различный статус, различный объем прав и обязанностей. Но эта внутренняя дифференциация детерминирована не произволом и алчностью, а степенью солидарности периферийных элементов с центром и единой мерой справедливости для всех. Задача построения такой структуры политического господства в таких масштабах есть задача беспрецедентная — и, возможно, непосильная для империи, страдающей фундаментальной неуверенностью в собственной правоте, подвергающей постоянной разрушительной деконструкции собственные основы.
Таким образом, имперский проект Запада окажется либо внутренне несостоятельным, либо… внутренне состоятельным. Конечно, логика здесь не является бинарной: или возврат к истокам, рехристианизация Запада и торжество империи под знаком Креста, или дальнейшее погружение в пучину ценностного релятивизма и крах имперского проекта под ударами фанатичных и потому непобедимых варваров. В конце концов, постоянная постановка под вопрос оснований собственного бытия, их перманентная релятивизация также вошла в генетический код Запада, и утрата этого критического потенциала стала бы не меньшей изменой собственной природе, чем общеобязательное воинствующее безбожие. Вопрос состоит в том, сможет ли империя, не изменяя себе, тем не менее достичь настолько напряженного переживания своих ценностей и своей миссии, что противопоставит своим противникам не только силу и технику, но и внутреннюю правду. Вопрос этот остается открытым. Но следует ожидать все более настойчивых попыток его разрешения, в результате которых сам западный мир будет ощутимо меняться — как осознанно, так и под влиянием примитивного инстинкта самосохранения. Следует ожидать заметного сокращения допустимой степени плюрализма, релятивизма, терпимости. Следует ожидать активной борьбы с врагами империи всех мастей, борьбы, как всякие контрпартизанские действия, жестокой и кровавой. “Будет введена жесткая процедура идентификации “своих”, и только на “своих” будут распространяться формальные цивилизационные законы и неформальные правила политкорректности. Не прошедшие идентификацию будут объявляться варварами и нелюдями, не подпадающими под действие законов и правил” [11]. Все это непривычно и само по себе, мягко выражаясь, нерадостно. Неизбежно, в частности, радикальное урезание маргинальных, автономных от центрального ценностного комплекса культурных пространств, в которых было возможно комфортное существование в режиме “ни нашим, ни вашим”. Уклониться от самоопределения, ссылаясь, скажем, на то, что “написанное не имеет последствий”, станет труднее, тем более, что опознание “свой—чужой” все чаще будет принудительным. Но это — оборотная сторона возвращения политике ее абсолютного, ценностного измерения, которое она, вообще говоря, имела на протяжении почти всей истории Запада, за вычетом нескольких последних десятилетий. Все это означает конец дебатов о политике и культуре и начало сражений — поскольку и политика, и культура, вновь подключенные к сфере абсолютных ценностей и через них тесно сопряженные, будут отныне полем боя, на котором решится судьба империи.
В заключение — еще два обязательных соображения.
1. “С точки зрения национальных интересов, Россия должна войти в “цивилизованный мир”” [12], то есть в империю. Любой другой выбор будет, во-первых, контрпродуктивен с точки зрения рационального расчета выгод и издержек, поскольку автоматически отводит России единственное место в мире — место в рядах антиимперских повстанцев, грязных и нищих, скрывающихся в смрадных подпольях и планомерно из них выкуриваемых. Во-вторых, любой другой выбор стал бы для России предательством ее собственной исторической идентичности — безусловно христианской. Сложно сказать, какое из этих соображений оказалось более значимым для российских властей. К счастью, сделанный ими после 11 сентября мгновенный выбор оказался недвусмысленно имперским.
2. Ценностные маркеры в этой картине мира могут быть расставлены различным образом. И у Рима были последовательные враги, и их высокий подвиг никак не уступает подвигу защитников империи: “Есть боги свои у обеих сторон, а в согласье / С ними и доблесть души” [13]. Этот обоюдный героизм мотивирован нерационально. В конце концов, даже если империи Запада уготована скорая гибель, как многие надеются (вероятно, торопя события), героический выбор может состоять в том, чтобы сражаться на стенах обреченного Города. Но избежать героического выбора становится все сложнее. Основная идея, побудившая к написанию этой статьи, состоит в следующем: единственный негероический выбор, остающийся после полного и ответственного осознания природы того мира, в котором мы оказались, — выбор страуса. Головой в песок.
1) Duverger M. Le concept d’empire // Le concept d’empire. Paris: PUF, 1980. P. 8.
2) Этот подход к природе имперских систем изложен и обоснован в: Каспэ С.И. Империя и модернизация: общая модель и российская специфика. М.: РОССПЭН, 2001.
3) Обращение Джорджа Буша к нации 11 сентября 2001 г. // http://www.whitehouse.gov/news/releases/2001/09/20010911-16.html.
4) Выступление Джорджа Буша перед выпускниками военной академии Вест-Пойнт 1 июня 2002 года // http://www. whitehouse.gov/news/releases/2002/06/text/20020601-3.html.
5) Hardt M., Negri A. Empire. Cambridge (Mass.), L.: Harvard University Press, 2001. P. XI.
6) Там же. P. XIV—XV.
7) van Creveld M. The Rise and Decline of the State. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1999. P. 416—417.
8) Hardt M., Negri A. Указ. соч. P. XIII—XIV.
9) Там же. P. 182.
10) Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. 1994. № 1. С. 33—48.
11) Ослон А.А. 10 тезисов о Новой Эпохе // http://www. fom.ru/reports/frames/os0109211.html.
12) Там же.
13) Ovid. Met., XIV, 568. (Перевод С. Шервинского)