Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2002
На рубеже 1980—1990 годов мы стали свидетелями очередного переустройства Европы — идеологического, государственного, географического. Была изменена система отношений и связей, созданная после Второй мировой войны. Но если возникновение сегодняшней системы в общественном сознании более или менее отрефлектировано, то история создания прежней, при которой мы родились и которая до конца 1980-х годов представлялась нерушимой, для большинства остается смутной. Она окружена хорошо известными и оттого банальными историями. Между тем Москва в 1942—1945 годах была одним из центров конструирования новой европейской системы. В 1943—1945 годах этим занимались секретные комиссии, созданные при Наркомате иностранных дел: по вопросам мирных договоров и послевоенного устройства, по возмещению ущерба, нанесенного СССР гитлеровской Германией, и по вопросам перемирия. Главой последней был назначен Ворошилов, в то время как для руководства первыми двумя из Вашингтона и Лондона в 1943 году были отозваны советские послы М.М. Литвинов и И.М. Майский. Большинство членов комиссий составляли чиновники НКИД, но членом комиссии Литвинова был и академик Е.В. Тарле. Для составления исторических, географических и экономических справок комиссии привлекали сотрудников Академии наук и специалистов (в том числе и “старорежимных”). Протоколы заседаний комиссий были рассекречены около десяти лет назад и представляют большой интерес с точки зрения развенчания мифов, сложившихся вокруг событий 1945—1949 годов.
Первые заседания комиссий состоялись осенью 1943 года, но их история началась за полтора года до того с письма заместителя наркома иностранных дел С.А. Лозовского, находившегося в Куйбышеве, своему шефу В.М. Молотову, в Москву. Лозовский напоминал, что Франция, Англия и США во время Первой мировой войны начали готовиться к будущей мирной конференции задолго до ее окончания и еще в 1917 году создали специальные комиссии и комитеты для подготовки мирного договора. Благодаря этому на Парижской конференции 1919 года они представили уже готовые материалы по всем вопросам. Руководствуясь опытом бывших союзников по Антанте, Лозовский предложил создать “политическую комиссию” из 5—9 человек, а при ней — ряд подкомиссий (около 15) из 3—4 человек. Последние доджны были разрабатывать важнейшие вопросы для обсуждения на будущей конференции и вносить их на обсуждение “политической комиссии”.
Ссылка на опыт бывших союзников по Первой мировой войне естественна: ведь Версальский договор казался на первых порах очень выгодным для союзников. Удивительно другое: это письмо было написано 27 января 1942 года! Всего месяц прошел после битвы под Москвой, немцам предстоял еще бросок к Волге и Кавказу, остается почти целый год до Сталинградской битвы — ситуация на фронте более чем критическая. Но из письма видно, что у правительства не было сомнений в исходе войны, до которого оставалось еще более трех лет. Неясно, возникла ли эта уверенность вследствие победы под Москвой, или она существовала всегда, но очевидно, что уже в начале 1942 года никакой паники в высшем руководстве не было. Таким образом, в пропагандистских обращениях власти не просто призывали народ к борьбе, а опирались на собственную глубокую убежденность в победе, для которой в начале 1942 года не было еще никаких оснований.
Предложение Лозовского встретило понимание у высшего руководства: уже в середине марта 1942 года состоялось первое заседание комиссии “по подготовке дипломатических материалов” под председательством Молотова. Члены комиссии — заместители наркома В.Г. Деканозов, С.А. Лозовский, К.А. Уманский, бывший посол Я.З. Суриц, академик Е.С. Варга, чиновник Совинформбюро Г.Ф. Саксин — распределили между собой работу по трем группам стран: Тихоокеанский бассейн и Западное полушарие; Центральная Европа, Ближний и Средний Восток; страны Западной Европы. К сфере компетенции четвертой группы, которую возглавил академик Варга, отнесли и экономические вопросы.
В 1943 году структура комиссий была пересмотрена, и проблемы отношений со странами Европы и США были включены в компетенцию комиссии Литвинова; по сути, ей предстояло определить принципиальную линию послевоенных отношений СССР с союзниками и с противниками, в том числе с членами гитлеровской коалиции, а также странами, пострадавшими от агрессии. Уверенность в благополучном для СССР исходе войны, судя по документам комиссии, неуклонно возрастала. Эти обстоятельства — возможно, перелом в ходе военных действий летом 1943 года — вызвали на одном из заседаний в конце 1943 года реплику: “теперь мы сильны”.
В связи с этим возникает вопрос: существовала ли уже при формировании Комиссии по послевоенному устройству в 1943 году идея создания советской “сферы влияния” в Восточной Европе, или она была выработана самой комиссией или стоявшим над ней политическим и партийным руководством, а именно Молотовым и Сталиным, в 1944—1945 годах? Отсюда можно было бы понять, насколько политика СССР 1945—1949 годов по отношению к государствам Восточной Европы и Германии, а также своим союзникам была сформирована еще до окончания войны или она была следствием сложившихся обстоятельств.
В первую очередь здесь имеет значение позиция комиссии по отношению к руководству страны; по словам Литвинова, “наше дело обрисовать проблемы и сделать свои предложения, а дальше пусть правительство решает, с какой силой отстаивать их”. Для комиссии Литвинова было важно не отставать от союзников: “В США работают несколько институтов, с крупнейшими учеными, которые разрабатывают планы послевоенного устройства, — говорил Лозовский. — В Англии тоже имеется ряд учреждений, которые занимаются этими вопросами”. Он считал необходимым изложить планы союзников правительству; знать, “чего они хотят”, означало знать устремления “господствующих классов” этих стран, а правительства Англии, США и Франции представляли “интересы буржуазии”. Лозовский предложил по сути классовый принцип как основу отношений с союзниками и в дальнейшем, как видно из документов, твердо его придерживался.
Однако комиссия в целом принимала в расчет не только классовые, но государственные и национальные интересы. Главный государственный интерес СССР состоял на тот момент в обеспечении стратегической безопасности страны на будущее. Это значило обезопасить западную границу, во-первых, со стороны Балтийского моря — от возможности входа в него кораблей “небалтийских государств”, в первую очередь Англии, не позволяя ей занять на Балтике доминирующее положение. Для этого предполагалась интернационализация Кильского канала и получение Аландских островов, на которые претендовала Швеция, занятие острова Рюген и создание там советской военно-морской базы. Оттуда можно было держать под контролем остров Гельголанд, к занятию которого стремилась Англия, — с него было удобно обстреливать Кильский пролив. Во-вторых, Польша и после войны оставалась самым враждебным соседом СССР на западной границе. Поэтому важно было не позволить ей усилиться при будущем дележе Германии за счет Восточной Пруссии (отходившей первоначально именно ей) и Силезии.
Западные страны на тот момент не представлялись членам комиссии единым враждебным блоком. И если интересы англичан почти по всем вопросам входили в противоречие с советскими, то отношение комиссии к США было довольно теплым. США вообще не рассматривались как непременный участник всех европейских дел. Например, не было ясно их участие в интернационализации Кильского канала. Литвинов рассчитывал на США в вопросе о колониях, поскольку США выступали за пересмотр “колониального вопроса”, за установление международной опеки или мандатной системы. С одной стороны, “в едином фронте против Америки” выступали все колониальные державы. С другой, — Англия сама претендовала на французские и итальянские колонии. Поэтому в перспективе комиссия предполагала извлечь выгоду из будущих противоречий США и Англии по “колониальному вопросу”. Речь шла, по сути, об утверждении советского влияния на Ближнем Востоке и в арабских странах. СССР же оказывался в сложном положении: он, объявляя себя приверженцем права народов на самоопределение и исходя из классовых соображений, должен был поддержать освобождение народов от колониального гнета. Это, однако, означало выступить на стороне Англии и США против Франции и Италии и тем самым способствовать их усилению. Отказ же поддержать стремление Англии и США укрепить свои позиции за счет чужих колоний означал, по сути, поддержку оказавшихся в сложном положении Италии и Франции и сохранение колониальной системы; в этом случае СССР терял свой авторитет борца против колониальной эксплуатации.
Стратегически, по мнению Литвинова, Францию нужно было сделать настолько слабой, чтобы Англия чувствовала, что на континенте есть только одна сильная сухопутная держава, — СССР, — без сотрудничества с которой Англия не может обойтись. С другой стороны, как отметил Мануильский, Франция, став слабым государством, всецело попадет под влияние англичан, в чем СССР не заинтересован; он не заинтересован также в том, чтобы в Европе воцарилась гегемония англичан или “своего рода кондоминиум Англии и Америки”. СССР заинтересован в том, чтобы Франция была достаточно сильной, чтобы не являться вассалом Англии, и достаточно слабой для того, чтобы не быть военно-политическим партнером Англии и “организовывать интриги против нас”. Становиться на сторону англичан против Франции, или поддерживать американцев против англичан, или поддерживать позиции Франции в Алжире и Марокко, где французов менее десяти процентов (“которые, несмотря на то, что угнетаются Гитлером, сами угнетают арабов”), не стоит. Таким образом, интерес СССР состоял в том, чтобы у Франции Англией и США было отнято как можно больше колоний: это избавило бы СССР от необходимости выступать на чьей-либо стороне. Кроме того в глазах “народных масс” Франции, СССР, не воспользовавшись французскими колониями, приобрел бы авторитет державы, “которая в этой войне не нанесла ущерба французам и спасла их от Германии”.
Подобная же логика действовала в отношении Италии. Как видно из записки “Об обращении с Италией”, СССР нужно было создать противовес Англии в Средиземном море, которое грозило превратиться в английское озеро. Рассчитывать на Францию не приходилось — она бы не отказалась от сотрудничества с Англией, направленного против СССР. Италия представлялась очень удобным кандидатом для создания опоры в этом регионе, поскольку она — как бывший противник — находилась в положении, более зависимом от союзников. По расчетам Литвинова, Италия, в свою очередь, могла попытаться искать поддержки СССР, чтобы выйти из вассального положения по отношению к западным державам. Итальянские же колонии в Африке создавали сильную угрозу Египту и вообще интересам Англии на Среднем и Ближнем Востоке. Как реальный выход в вопросе о колониях комиссии представлялась их интернационализация. Однако Литвинов не предлагал безоговорочно поддерживать введение международной опеки в отношении итальянских колоний: он считал возможным согласиться на это, только если будут интернационализированы все английские, голландские, французские, испанские и португальские колонии. Здесь СССР не мог бы уже возражать против той же участи для итальянских колоний. Но СССР должен был поддержать сохранение колоний за Италией, если будет предлагаться создать опеку исключительно над итальянскими колониями как помехой для английской политики. И хотя эта ситуация внешне выглядела невыгодной для СССР с пропагандистской точки зрения, на самом деле СССР мог заслужить политический авторитет в Италии, помогая ей сохранить свои колонии. “Мы, конечно, не должны нисколько возражать против лишения Италии ее колоний,—говорил Лозовский, — но лишь в том случае, если это не пойдет на пользу Англии”.
Между тем Англия могла извлечь пользу даже из передачи колоний под международную опеку — тогда бы в Средиземном море вообще исчез всякий противовес британцам. Однако в этом случае СССР имел шанс, по словам Литвинова, “оставить у итальянцев впечатление, что мы в некоторой мере пытались защищать их интересы”. Более того, Суриц признал, что для СССР сохранение за Италией ее колоний будет выгодно с точки зрения возможных в будущем трудностей с Англией: колонии, особенно лежащие на подступах к Египту, явятся источником напряжения и трений между Англией и Италией, что можно будет также использовать в своих интересах.
Однако лишение Италии ее колоний имело и другие последствия: чтобы стать противовесом Англии в Средиземноморье, она должна была, по словам Лозовского, быть сильнее, чем до войны: в противном случае ее вес будет меньше, чем у Франции. С другой стороны, будучи сильной, Италия скорее всего выступит вместе с Англией против СССР. Однако Литвинов не исключал возможность сотрудничества с Италией: “не так давно наш враг, действующий вместе с Гитлером, Италия сейчас капитулировала и считается совоюющей державой”. Она не представляла никакой угрозы для СССР, их интересы, по мнению Литвинова, никогда и нигде не сталкивались “и вряд ли могут столкнуться в будущем”.
Иначе обстояло дело с Францией. Отношения с ней имели историческую традицию, которую нельзя было игнорировать. В ее интерпретации Литвинов столкнулся с Тарле, едко заметив в своем выступлении: “…есть немало людей, которые серьезно полагают, что между Францией и Россией до революции существовала полная гармония интересов и неизменное сотрудничество”. По всей видимости, историю отношений с Францией сам Тарле представил в особой записке не столь негативно. Однако он не стал спорить с Литвиновым открыто и согласился, что в течение XVIII—XIX веков и до самого крушения Второй империи Франция была “гегемоном антирусской коалиции”. Тем не менее он “не возражал бы против сильной Франции”, хотя и не считал возможным ссориться из-за нее с “англосаксами”, например, воевать за возвращение ей Индо-Китая. В быстрое возрождение Франции он не верил, тем более не верил в то, что она снова станет великой державой (“во всяком случае, пока наши поколения живут”, добавил он).
Франция, наряду со странами-участницами гитлеровской коалиции, вызывала единодушное осуждение членов комиссии. Его ярко выразил Литвинов: “Франция так низко пала, как никогда еще ни одна Великая держава”. За Францией как государством числилась вина, которую не могло искупить даже движение Сопротивления. Тарле присоединился к всеобщему осуждению: “Ничего подобного быстроте и странности французского поражения мир еще не видел”; французская армия — 3,2 млн. человек — “стала на колени перед германской армией” в 2 млн., “немецкие танки спокойно двигались по асфальту вслед за какой-то кашей, которую представляла собой французская армия”.
Не менее, а может быть, и более важную роль для членов комиссии играла классовая враждебность Франции по отношению к Советской России. По словам Литвинова, Франция “еще менее, чем другие буржуазные государства, хотела и смогла преодолеть свою политико-социальную вражду к советскому государству”. Тарле напомнил об “особом азарте озлобления”, “который всегда был у Франции после нашей революции”. Но наибольшее раздражение у комиссии вызвал состоявшийся незадолго до того возврат Францией хранившегося у нее польского золотого запаса. Этот факт был соответствующим образом воспринят советским руководством: покровительство исторически враждебной Польше демонстрировало глубинную неприязнь Франции к СССР. Лозовский не сомневался, что Польша “будет барьером против нас и острием, которое будет направляться английской политикой против Советского Союза”.
С другой стороны, историческая традиция соперничества между Францией и Англией позволила Лозовскому предложить не “ставить крест” на Франции. Расчет был на усиление в будущем вражды между ними из-за претензий Англии на французские колонии: французы, по мнению Лозовского, будут всегда находиться в оппозиции к Англии и Америке, “будут искать способов объединения для того, чтобы в той или иной форме бороться против англичан, чтобы уменьшить их влияние, уменьшить их воздействие на Континент…”. С другой стороны, не “ставить крест” на Франции позволяло и усиление там “народного движения”. Расчет делался на смену власти во Франции, если не на социалистическую революцию: возрождение Франции Лозовский считал возможным лишь при условии победы рабочего класса. Он заявил, что де Голль “проповедует какой-то необонапартизм, т.е. современный фашизм”, — хотя официально СССР поддерживал Национальный Комитет де Голля. Однако Лозовский был готов поступиться принципами ради политических интересов: классовая враждебность де Голля не мешала “на определенном этапе… поддержать то буржуазное сволочное правительство”, которое будет противиться “огромным аппетитам англичан”.
Своего рода компромисс предложил Мануильский: СССР, по его словам, не заинтересован в том, чтобы слабая Франция попала под влияние англичан. Главным противником Англии будет не Франция — она слишком слаба для этого, — а СССР. Поэтому образование англо-французского блока, направленного против Советского Союза, представлялось ему гораздо более реальным, чем франко-советского, направленного против Англии. Колониальную же проблему Англия и США решат, как он предполагал, через добровольные соглашения.
Как видно, во всех вопросах главным оппонентом СССР оказывалась Англия. Представление о страхе союзников перед советскими войсками (не только немцев, но и англичан и американцев “бросает в холод” продвижение советских войск на Запад) существовало у советского руководства уже в 1944 году. С этим, по мнению Лозовского, было связано появление ясных контуров “капиталистического европейского блока против нас”. Ему было очевидно, что у союзников будут искать поддержки “господствующие классы” Румынии и Венгрии: “не случайно англичане чрезвычайно внимательно относятся к румынским и венгерским помещикам”. Из документов комиссии Литвинова видно, что в 1944 году у СССР уже были свои планы относительно Восточной Европы. Неясно, впрочем, возникли ли они как следствие “оборонительной” позиции СССР или все же отражали стратегические цели советского руководства. Так, на заседании в июле 1944 года Суриц предлагал уже “коренное изменение государственного режима” послевоенной Румынии. Создание там “дружественного СССР правительства” он считал необходимым условием передачи ей Трансильвании — территории, разделенной в свое время в результате гитлеровского “Венского арбитража” между Венгрией и Румынией. Передача этой территории обеспечила бы основы “для действительно прочной зависимости Румынии от нашей политики”, полагал Суриц. Он, по сути, развивал высказанное в докладе Литвиновым мнение о том, что получение Трансильвании может быть обеспечено только при условии создания в Румынии баз и установления советского контроля над ее дальнейшей политикой. С другой стороны, Штейн предлагал оставить Трансильванию независимой, повторив, по сути, ход Гитлера: это дало бы возможность одновременно оказывать давление и на Румынию, и на Венгрию, поскольку обе были бы заинтересованы в этой территории.
В том же году Литвинов говорил о “некоторых особых отношениях” с Югославией, ради поддержания которых он предлагал даже передать югославам итальянский Триест. Однако здесь стратегические интересы взяли верх над классовыми: в тот момент более выгодно было отдать Триест под международный контроль и иметь, таким образом, наблюдательный пункт на Адриатике. При этом очевидно стремление комиссии создать условия для удаления Италии с Балкан, чтобы “отрезать дорогу Италии к славянским народам”. Мотив защиты именно славян от возможной агрессии прозвучал и в выступлении Сурица по поводу Трансильвании. Он назвал Венгрию источником опасности для славянских государств Восточной Европы: венгры, “несмотря на свое угро-монгольское происхождение, всегда были авангардом германизма в юго-восточной Европе и орудием угнетения всех славянских народов”. Члены комиссии в своих планах часто обращались к национальному фактору, предпочитая его даже классовому. Суриц, размышляя о решении трансильванской проблемы, не скрывал, что в случае с Польшей аргумент этнический был политически выгоднее для СССР. Также и Литвинов в своей записке о Трансильвании указал на предпочтительность “этнической аргументации перед исторической”. Однако он отметил, что не следует увлекаться аргументацией такого рода, “помня, что будут случаи, когда придется нам выдвигать аргументы от истории” (это относилось к вопросу о передаче Польше Восточной Пруссии и Верхней Силезии).
Естественно, что, обсуждая проблемы позиции того или иного народа в будущем, члены комиссии не могли отказаться от формального принципа “самоопределения”: “окончится война, пусть народы занимаются сами своей судьбой и решают”, заявил Лозовский и тут же добавил: “…что Трансильвания… может жить самостоятельно, подобно Финляндии или какой-нибудь другой стране, вполне возможно и политически логично”. Однако, несмотря на разговоры о “праве народов на самоопределение”, Штейн отверг идею плебисцита как ненадежного средства для реализации целей СССР: по его мнению, результат народного волеизъявления в Трансильвании непредсказуем: СССР, доверься он народной воле, мог бы проиграть политически. В этом случае мог бы быть скомпрометирован сам принцип национального самоопределения, бывший в руках СССР мощным пропагандистским орудием.
Проблема Трансильвании важна еще и потому, что ее выделение в самостоятельное государство дало бы возможность обосновать планы СССР в отношении Германии: Лозовский не считал “парцелляцию” Европы политически вредной для СССР, поскольку и Германию “нужно расчленить на несколько частей… Насчет этого тоже можно было бы сказать, что это искусственная парцелляция”. Часто приходится читать, что раздел Германии был результатом обстоятельств, сложившихся в отношениях между СССР и его бывшими союзниками в 1948—1949 годах. Однако документы комиссии показывают, что уже в начале 1944 года советское руководство двигалось в этом направлении, а в начале 1945 года в комиссии было прямо заявлено, что раздел Германии подготавливается и союзники с ним согласились, хотя еще нет решения о размерах будущих государств, их характере и пр. В 1944 году в комиссии столкнулись две точки зрения: Мануильский и Штейн были за раздел самой Пруссии — источника германского милитаризма, а Литвинов, Суриц и Лозовский, выступая против “мельчения”, считали наиболее важным экономическое ослабление Германии (например, Литвинов предлагал отделить Верхнюю Силезию, Рурский бассейн, Рейнскую и Саарскую области). Но и та и другая точка зрения повторяли принципы раздела Германии в 1918 году, тогда как состоявшийся раздел Германии на Восточную и Западную базировался, безусловно, на классовом принципе и противостоянии двух систем, олицетворяя собой саму суть “холодной войны”. Такого поворота событий комиссия Литвинова не планировала, но не подготовила ли она к этому высшее руководство?
1) Статья подготовлена в сотрудничестве с университетом Бари (Италия) и Национальным исследовательским советом Италии (Consiglio Nazionale delle Ricerche).