Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2002
Понятие “тоталитаризма” (первоначально в виде прилагательного: “тоталитарный”) родилось и вошло в употребление уже в начале 20-х годов в рассуждениях итальянских антифашистов. Однако Италия не только произвела на свет понятие “тоталитаризма”, но и стала уникальным примером политического режима, который сам себя гордо именовал “тоталитарным”: уже в июне 1925 года Муссолини заявлял о “неудержимой тоталитарной воле” фашизма, этот же термин систематически использовал официальный философ режима — Джованни Джентиле. В статье “Фашизм” “Итальянской энциклопедии” (1932), которую редактировали Джентиле и Муссолини вдвоем, тоталитаризм превозносился как антипод политического либерализма: “Либерализм отрицал заинтересованность отдельного индивидуума в Государстве; напротив, фашизм утверждает Государство как истинную необходимость для индивидуума… так как для фашиста все заключено в Государстве, и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не представляет ценности вне Государства. В этом смысле фашизм тоталитарен”.
Все это хорошо известно, и тем не менее многое здесь остается непонятным. Итальянский фашизм представляет собой эклектичную идеологию, которая опирается на принципиально негативные умонастроения (антииллюминизм, антилиберализм, антисоциализм) и включает в себя разного рода “оккультные” учения: иррационализм Ницше, национализм, восхваление высших слоев общества (Вильфредо Парето), а также насилия (Жорж Сорель, футуристы). Откуда же взялась необходимость брать за основу именно тоталитарный культ государства? Стоит напомнить, что в официальной идеологии других антилиберальных политических систем того времени этот аспект не представлен: это касается не только, разумеется, советской системы, которая мыслила и преподносила себя как “демократическая” даже в самые свирепые времена сталинского правления, но и национал-социализма, где государство было не абсолютной ценностью, а лишь инструментом Volksgemeinschaft.
В записях, которые Антонио Грамши вел в тюрьме в первой половине 30-х годов, он попытался всесторонне проанализировать феномены фашизма и тоталитаризма как результат кризиса политических и социальных структур в Италии и Европе в первые два десятилетия XX века. Единая Италия, возникшая во второй половине XIX века, представляла собой хрупкий политический организм, отсталое в социальном и культурном отношении государство, верхушка которого выражала интересы крайне малочисленных социальных сословий, оторванных от основных народных масс, не знавших ничего, кроме архаичной культуры, и не принимавших участия в политической жизни. Италия, таким образом, оказывалась слабым звеном в Европе, которая в целом была крайне дестабилизирована войной и теми переменами, которые принесла война: быстрым развитием промышленности, новыми механизмами авторитарного политического правления (“концепция Государства как чистой силы”), вторжением народных масс в общественную жизнь, глобализацией и интернационализацией экономических и политических процессов.
В этом контексте, полагал Грамши, политическая диктатура явилась результатом неспособности правящего класса получить поддержку широких социальных групп. Авторитаризм есть форма “пассивной революции”, попытка верхов проводить модернизацию экономики, не меняя социальных структур, а, напротив, замораживая их развитие в морозильнике тоталитарного государства и единой партии: “Масса легко поддается манипулированию и должна “контролироваться извне” при помощи моральных наставлений, воздействия на чувства, а также мессианских мифов о грядущих временах, когда все нынешние беды и неурядицы сами собой разрешатся”. Речь идет, таким образом, о крайне примитивной политической системе, неспособной на усовершенствования и потому патологической и преходящей. Тоталитарное государство — слабое, но причины, породившие его, глубоки и сложны; они прежде всего указывают на слабость гражданского общества, неучастие народных масс в процессах модернизации экономики и выборе руководства, на отсутствие подлинно национальной культуры, то есть на глубокое отчуждение между интеллектуалами и народными массами.
С целью выхода из тупика тоталитаризма Грамши предлагает целый комплекс “интеллектуальных и духовных преобразований, которые совершат на национальном уровне то, что либерализму удалось сделать лишь для блага узких слоев населения”. Необходимы политические, социальные и культурные модели нового типа, “современный Государь” (согласно терминологии, недвусмысленно отсылающей к Макиавелли), который направит в новое русло различные формы “социального сознания” и реформирует “снизу доверху” все здание Государства.
Это и стало главной задачей политических и профсоюзных движений послевоенного времени, вдохновленных идеями Грамши. Но хотя за короткий период сотрудничества между антифашистскими партиями (июль 1945 — май 1947) была решена главная задача создания Республики и Конституции, построенной на демократических принципах, бюрократический аппарат Государства, фашистский уголовный кодекс и традиционные экономические отношения лишь частично подверглись изменениям. В условиях радикального идеологического противостояния 50-х годов создание “прогрессивной демократии” (П. Тольятти), которая бы вовлекала все более широкие слои населения в активную политическую и экономическую жизнь, создавая тем самым гражданское общество, разделяющее некие общие ценности, оказалось невозможным. Во время холодной войны Италия занимала “пограничное” положение не только со стратегической, но и с политической точки зрения, имея самую сильную и укоренившуюся коммунистическую партию среди всех западных стран; это обстоятельство исключало возможность нормального для демократических стран периодического пребывания у власти то левых, то правых партий, и неудивительно, что пользовавшаяся поддержкой американцев и церкви партия Христианских демократов, непрерывно правившая страной в течение почти пятидесяти лет, превратилась в политико-бюрократическую структуру, чьей основной функцией стало распределение государственных средств на периферии. Как недавно написала журналистка Р. Россанда, “Италия имеет лучшую конституцию в Европе, минимальное количество внутренних правил и минимальные возможности контроля со стороны оппозиции”.
Таким образом, участие граждан в политической и общественной жизни страны не увеличивается параллельно с экономическим развитием: декларированное Грамши “формирование национально-народной коллективной идентичности” происходит лишь отчасти, на поверхностном уровне. Поэтому не вызывает удивления тот факт, что, после того как нарушилось искусственное равновесие, обусловленное холодной войной, сформировавшиеся в Италии (и ныне доминирующие) политические силы стали выразителями тех же социальных и культурных тенденций, которые привели к тоталитаризму после Первой мировой войны. Эти политические силы напоминают о самых различных идеологических клише прошлого: патерналистский популизм, сконцентрированный вокруг фигуры лидера (“Forza Italia” премьера Сильвио Берлускони), восхваление собственной географической идентичности и “этнический” расизм, замаскированный под “федерализм” (“Лига Севера”), постфашистский национализм (“Национальный Альянс” — партия, продолжающая традиции итальянского фашизма). И тем не менее всех их объединяет одно: стремление к обновлению страны по той же самой модели, которую Грамши определил как “пассивную революцию”, взгляд на “народ” как на пассивную и бесформенную массу (неважно, состоит ли она из отдельных индивидуумов или из статичных закрытых сообществ), из которой можно лепить все что угодно.
Вот почему члены этого правящего класса, как мы увидели в последнее время, позволяют себе сравнивать профсоюзы и юридические органы с террористическими группами, называть критически настроенных интеллектуалов “шутами”, считать преступлением любую форму оппозиции; все это следствие почти параноидальной враждебности к тем росткам современного гражданского общества, которые существуют в Италии, к тому, из чего оно состоит, и к присущим ему сложным формам общественного объединения, интеграции и взаимодействия. Если Италия — спустя восемьдесят лет — вновь превратилась в политический отстойник Европы и лабораторию по выработке современных и универсальных моделей тоталитарного авторитаризма, то причиной этому — теперь, как и тогда — убожество нашей гражданской культуры.
Естественно, эта политическая эволюция сопровождается коренным пересмотром исторической памяти, этим своего рода нескончаемым Historikerstreit по-итальянски, где, по правде говоря, профессиональным историкам отведена очень скромная роль. Впрочем, некоторые общепринятые точки зрения относительно таких вещей, как фашизм, война, Сопротивление и его новые республиканские ценности, возникают поздно и характеризуются двусмысленностью и неустойчивостью. На протяжении всех 50-х годов тема недавней гражданской войны и антифашистского движения замалчивалась: противопоставление фашизма и антифашизма уступило место противопоставлению коммунизма и антикоммунизма. Церковь времен папы Пия XII с симпатией относится к испанскому франкизму; одна из первых телевизионных программ на историческую тему, вышедшая в 1958—1959 годах, оправдывала фашистский переворот 1922 года, а в 1960 году правительство не постеснялось воспользоваться политической поддержкой неофашистов.
Поворот в культурной политике произошел лишь в 1962 году с началом правления левоцентристских правительств (христианских демократов и социалистов). После долгого замалчивания идей антифашистского Сопротивления они вдруг стали частью официальной риторики, что привело к их опошлению и выхолащиванию: прежде всего подчеркивалась роль Сопротивления в “национальном возрождении”, борьбе с захватчиком, в то время как о вдохновлявших партизан-антифашистов надеждах на радикальное изменение общества предпочитали не говорить: “Сопротивление больше не внушает страха, оно мертво: поэтому да здравствует Сопротивление”, — писали “Quaderni piacentini” уже в 1962 году. Вся ответственность перекладывается на нацизм и немецкую оккупацию, при этом не упоминается о существовании марионеточного пронацистского государства (так называемая “республика Сало”) в северной Италии в 1943—1945 годах. Таким образом скрывается тот факт, что этот конфликт был гражданской войной, замалчивается также и участие итальянцев в преследовании евреев. Вовсе не рассматриваются и многие другие важнейшие аспекты исторического периода между двумя войнами: массовая поддержка фашистского режима, преступления, совершенные во время колониальных завоеваний [1], поддержка, которую церковь во главе с папой Пием XII активно оказывала самым кровавым фашистским диктатурам [2], а также помощь Ватикана лидерам этих режимов, скрывавшимся после войны.
Таким образом, в Италии произошла лишь избирательная ревизия исторической памяти, которая, по сути, не затронула массового сознания, но сохранила отпечаток двусмысленности послевоенной эпохи. Отсюда вполне объяснимо, что, когда характеризовавшая эту эпоху идеологическая система пришла в упадок, весь комплекс ценностей, связанных с Сопротивлением и антифашизмом, также оказался в кризисе, сначала на историографическом уровне, а потом и на уровне газетной и телевизионной полемики, все более вульгарной и искусственной.
Различные ревизионистские концепции фашизма, все в той или иной мере оправдывающие, если не открыто симпатизирующие изучаемому феномену, во многом опираются на работы двух недавно ушедших из жизни выдающихся мыслителей: историка Ренцо Де Феличе и философа Аугусто Дель Ноче. Автор монументальной биографии Муссолини, публиковавшейся в течение тридцати лет, и яростный полемист Де Феличе нарисовал “примиряющую картину” фашизма, упрощенную и утрированную его эпигонами [3], чьи основные положения можно вкратце изложить так:
— тенденция к отрицанию фашизма как международного феномена. Якобы нацизм и итальянский фашизм — совершенно разные, если не прямо противоположные, явления: нацизм — “правая диктатура”, основанная на культе земли и расы, фашизм — “левая диктатура”, восходящая корнями к Французской революции и способная к самосовершенствованию;
— будучи выразителем интересов новых слоев общества, фашизм способствует его модернизации, большему участию масс в общественной жизни (Де Феличе говорит даже об “авторитарной демократии масс”) и распространению глубокого “уважения к Государству и к гражданскому долгу”;
— основанный на прочном общественном согласии, фашистский режим рушится лишь под влиянием “внешних” причин (поражение в войне) и сменяется гражданской войной, во время которой две численно ограниченные группы экстремистов (партизаны-антифашисты и фашисты республики Сало) ведут между собой войну, к которой основная масса народа остается практически безучастной.
С этим историографическим материалом удивительным образом сочетаются культурологические концепции Дель Ноче, крупнейшего представителя современной философии католического интегрализма. Друг Эрнста Нольте (их длинная переписка недавно была опубликована), многие из теорий которого он разделял, Дель Ноче отделяет фашизм от немецкого нацизма и сопоставляет последний с коммунизмом: “Нацизм в точности противоположен коммунизму, поскольку он является его зеркальным отражением”.
Но если Нольте рассматривает пару нацизм/ коммунизм как иррациональный и анахроничный феномен, то для Дель Ноче это, напротив, непосредственное продолжение Французской революции и просвещения как идеологии, утверждавшей светский рационализм. Как бы то ни было, в обоих случаях “первородным грехом” XX века признается в первую очередь коммунизм, по сравнению с которым нацизм оказывается явлением паразитическим, второстепенным и ограниченным: “Нацистские зверства относятся к той цепи, которая берет начало от большевизма” (Т. Перлини).
Разумеется, такая постановка вопроса, вместе с получившими колоссальное распространение тезисами Ф. Фюре и С. Куртуа о преступной природе коммунизма XX века [4], вполне предсказуемым образом повлияла на общие представления итальянцев о тоталитарном прошлом нашей страны.
В остальной Европе отождествление фашизма и коммунизма в рамках единой тоталитарно-преступной парадигмы (кроме Фюре и Куртуа, я здесь имею в виду русских интеллектуалов, например Ю.Н. Афанасьева, ректора московского РГГУ) призвано прежде всего утвердить тот образ, в котором хотел бы предстать перед миром победивший Запад, а также — путем чисто структурного сравнения — скрыть глубокие различия в социальных и политических процессах, приведших к возникновению различных форм фашизма с одной стороны и коммунистических режимов с другой. В Италии же дела обстоят еще хуже: накладываясь друг на друга, исторический ревизионизм (понимаемый как “объективный взгляд” и частичная переоценка фашизма как более “мягкой” системы по сравнению с нацизмом и коммунизмом) и католический традиционализм (тоталитарные диктатуры как плод атеистических учений) приводят к полному отрицанию самой Республики и ее ценностей.
Участие Коммунистической партии в антифашистском движении и в Учредительном собрании, таким образом, не указывает на демократизм Коммунистической партии Италии как основного элемента республиканской системы, а, напротив, служит предлогом для отрицания демократического характера всего антифашистского движения и конституционного строя. С одной стороны, антифашизм все более “большевизируется”, с другой же, тоталитарная суть фашизма подвергается сомнению и выхолащивается: в Муссолини подчеркивается политическое величие (нынешний вице-премьер Дж. Фини несколько лет назад назвал его “величайшим государственным деятелем столетия”), в “защитниках Сало” — их идеализм и патриотизм [5], в то время как антифашистское движение освобождения сводится к банальной борьбе за власть между входившими в него партиями, которые беспокоились лишь о том, чтобы гарантировать себе господство в послевоенный период и служить интересам Москвы и Белграда вопреки интересам Италии.
Все освободительное движение, из которого родилась демократическая Республика, со всеми ее достоинствами и недостатками (“партократия”, как ее презрительно называют), определяется как “группа заговорщиков, на всю жизнь связанных между собой изначальным мифом” об антифашизме (Э. Галли Делла Лоджа). Таким образом, вместо антифашизма “цементом” национального самосознания должен стать антикоммунизм, благосклонно-“нейтрально” настроенный по отношению к фашизму. С точки зрения католического традиционализма (другого незаменимого “цемента” нации) подвергаются осуждению все светские политические движения нового времени, от Французской революции до итальянского Рисорджименто.
Если некоторые публицисты, такие как бывший посол Серджо Романо, делают из всего этого сугубо политические выводы и оправдывают правые диктатуры вроде Пиночета и Франко защитой от коммунистической опасности (вызывая острую полемику в испанской печати, очевидно менее поверхностной, чем наша), то другие ограничиваются культурологическим анализом, приводящим порой к еще более одиозным выводам. Таков Э. Галли Делла Лоджа, преподаватель политической истории, с его теорией “смерти родины”: по его мнению, в Италии нет идеи “родины”, то есть разделяемого всеми национального самосознания, поскольку традиционное понятие “родины” переживает кризис со времен гражданской войны 1943—1945 годов, после которой на смену “национально-патриотическому духу” пришло чувство принадлежности к противостоящим политическим и идеологическим лагерям, превратив нас “в страну, где родина умерла”.
Замена архаичного и агрессивного патриотизма, состоящего из военных маршей, флага, гимна и имперской риторики, другим ощущением национальной принадлежности, основанным на республиканской Конституции и ценностях демократического прогресса, рассматривается, таким образом, не как историческое завоевание, не как основополагающий элемент модернизации страны, а как кризис национальной идентичности.
Дело в том, что в современных демократических обществах, которые характеризуются активным участием широких масс в выработке коллективных ценностей, национальная идентичность — это динамичный, а следовательно, конфликтный и противоречивый комплекс социальных, местных и индивидуальных идентичностей. Идея статичной “родины” или сводится к тому банальному факту, что люди говорят на одном и том же языке и что в школе они читали одни и те же книги, или же превращается в агрессивный и провинциальный национализм, в набор символов (флаг, гимн, риторика…), лишенный не только противоречий, но и содержания, так как он создается ограниченным кругом людей, входящих в элиту, и только навязывается пассивным массам: “родина”, которую оплакивает Делла Лоджа, была одинакова для всех, поскольку она была навязана диктатурой и отсталостью страны.
Из этого архаичного и антидемократического представления о “родине”, того же самого, которое было у Муссолини, неизбежно следует, что, для того чтобы “родина” не умирала, в войне должны были победить фашисты. Так думает даже нынешний министр Мирко Тремалья, бывший защитник Сало, который в ходе визита в египетский город Эль Аламейн (который в 1942 году стал полем кровавой битвы между силами Оси и английскими войсками) заявил: “Было бы лучше, если бы ту войну выиграли мы”. Кто мы? В этом парадоксе — когда министр Республики оправдывает военные кампании фашистов — выражается, repetita juvant, убожество нашей гражданской культуры и, я бы еще добавил, столь привычное итальянское отсутствие достоинства.
Перевод Ксении Явнилович
1) 28 000 ливийцев было убито с 1911-го по 1932 год. 300 000—400 000 эфиопов убиты (в том числе при помощи массированного использования удушающих газов) с 1835-го по 1941 год. Христианская коптская церковь Эфиопии была обезглавлена убийством 12 000 священнослужителей. Мы не учитываем здесь военные преступления, совершенные по всей Европе, от Мадрида до Сталинграда, с 1936-го по 1941 год. Табу, наложенное на наше колониальное и имперское прошлое, настолько устойчиво, что в 1999 году, во время агрессии НАТО против Югославии, наши средства массовой информации совершенно не упоминали тот факт, что Косово, ключевая позиция экспансионистских проектов Муссолини на Балканах, было захвачено итальянскими войсками в 1945-м. “Fascist Legacy”, знаменитый документальный фильм о военных преступлениях итальянцев в Эфиопии и Югославии, снятый в 1989 году английской телекомпанией ВВС и переведенный на итальянский язык нашим телевидением, так и не вышел в эфир.
2) Кроме итальянского фашизма, Церковь активно поддерживала испанский франкизм, хорватских усташей, украинских коллаборационистов во время нацистской оккупации (через львовского архиепископа А. Шептицкого), пронацистскую Словакию (словацкий “дуче” — монсиньор Тисо — входил даже в ватиканский истеблишмент).
3) Именно на Де Феличе намекают делегаты конгресса “Национального альянса” (входящего в состав правительства), когда в интервью крупнейшей итальянской газете заявляют: “Немного фашизма никому не повредит, а кроме того, мы, молодежь, в соответствии с самой современной историографией, воспринимаем Двадцатилетие (фашистское) как динамизм, модернизацию и поэтому с гордостью можем назвать себя фашистами” (Corriere della sera. 2002. 8 апр.).
4) Следует отметить, что в итальянских дебатах о тоталитаризме практически не используется современная критическая литература, посвященная советской истории и культуре. Большая часть историков, вовлеченных в эти дебаты (не говоря уже о средствах массовой информации), игнорирует не только классиков последних двадцати лет, писавших по-русски (таких как Паперный, Вайскопф, Добренко, Волкогонов, Хлевнюк и др.), что еще можно бы было понять, но и фундаментальные американские исследования: S. Davies, S. Kotkin, R. Thurston, L. Siegelbaum, J. A. Getty и др. Несмотря на имеющиеся переводы относительно недавних исследований (Sh. Fitzpatrick, M. Lewin), дискуссии о “коммунизме” и “сталинизме” ведутся, как правило, на основе старых манифестов холодной войны (R. Conquest, Z. Brzezinski) либо сводятся к пассивному повторению модных французских страшилок (“Le livre noir du communisme”). Тем не менее здесь есть ряд отрадных исключений (A. Romano, G.P. Piretto, S. Pons, G. Gozzini, A. Agosti, M. Martinelli). Добрым знаком стал перевод на итальянский язык работы, основополагающей для комплексного и углубленного исследования коммунизма в XX веке: Dreyfus M., Groppo B. et a. Le siecle des communismes. Paris, 2000.
5) Тот же президент Чампи заявил в октябре прошлого года, что молодежь, сражавшаяся за республику Сало, “служила чести своей родины”. Эти слова вызвали ожесточенную полемику: если, с одной стороны, знаменитый писатель Антонио Табукки выступил с публичным протестом против “исторического забвения” и против “заявления, которое опошляет само понятие “родина” и представление о чести”, то, с другой стороны, депутаты от “Национального альянса” вскоре после этого внесли на рассмотрение парламента законопроект, предусматривавший одинаковые награды и почести для бывших партизан и бывших фашистов. Торжественная реабилитация “побежденных” и защитников республики Сало началась, впрочем, уже много лет назад в средствах массовой информации и достигла сегодня своей кульминации в поисках образа “хорошего” фашиста, примера для подражания для всех итальянцев, которые должны наконец-то помириться после сорока лет “гражданской войны”: от фашистского иерарха Галеаццо Чано до героя недавно снятого телефильма Джорджо Перласки, которым все единодушно восхищались, называя его итальянским Шиндлером.