Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2002
Когда я впервые оказался в Якутии, разговор о Тыгыне зашел за бутылкой одноименной водки. Один из гостей проходившего в Якутске рок-фестиваля “Табык” пожелал узнать, что означает надпись на водочной этикетке. Ему рассказали, что Тыгын был древним якутским правителем, который призывал якутов к объединению. Потребовалось совсем немого времени, и я убедился, что “Тыгын” для Якутии 90-х — это не просто качественная водка местного производства, самый роскошный в республике ресторан и самая роскошная гостиница. Тыгын — это один из важнейших символов якутской государственности.
На 90-е годы пришелся последний, завершающий этап удивительной метаморфозы: менее чем за столетие этот, мягко выражаясь, амбивалентный персонаж якутского фольклора, известный в каждом улусе, но далеко не в каждом улусе горячо любимый, стал воплощением якутской национальной идеи. И далеко не последнюю роль в этом превращении сыграла уникальная якутская историко-культурная ситуация ХХ столетия.
Одна из специфических особенностей якутской культуры — “фольклороцентризм”, который присущ не только якутской литературе, что было бы естественным, но и некоторым историческим разделам якутоведения. В европейской науке Якутии повезло: ее активно описывали и изучали уже с XIX столетия. Кроме тех, кто стал якутоведом по доброй воле, на землю Олонхо попало немало ссыльных-интеллектуалов от Бестужева-Марлинского и Короленко до фольклориста-народника Ивана Худякова и революционеров-поляков.
Однако несмотря на столь, казалось бы, благоприятную ситуацию, к началу ХХ столетия множество вопросов остались непроясненными. Дело в том, что, придя в долину Средней Лены, якуты не принесли со своей южной прародины ни тюркской, ни монгольской письменности, чем объясняется полное отсутствие письменных источников по якутской истории вплоть до вхождения Якутии в состав Российского государства в 1630 году. Ситуация двусмысленная, провоцирующая: удивительное богатство якутского фольклора, в котором собиратели без труда вычленяют жанр “исторических преданий” (былыргы сэhэннэрэ), с одной стороны, и полное отсутствие каких-либо подтверждений тому, что в них говорится, с другой. Поэтому, хотя все занимавшиеся историей якутов понимали, что фольклор не лучший исторический источник, столь же очевидной была невозможность реконструировать события якутской истории до 1630 года, минуя этот фольклор.
Историки стали записывать якутские предания еще в начале XVIII века. Предания эти рассказывают о приходе на Среднюю Лену родоначальников якутского народа, Омогоя, Эллэя и Хоро, об их потомках, от которых пошли различные якутские улусы, наслеги и роды, а также о межродовых распрях и о казачьем завоевании Якутии. “Историзм” этого жанра весьма специфичен. Для самих носителей традиции (так называемые “знатоки старины” и их аудитория) достоверность любого предания была несомненной, ведь речь обыкновенно шла о предках рассказчика или его знакомых. Всегда можно было подсчитать, сколько поколений отделяет их от описываемых событий, указать на место действия и т.д. И все же парадокс фольклора, который, говоря о прошлом, на самом деле озабочен настоящим, проявляется здесь в полной мере. Так, термины “улус”, “наслег” и “род”, из которых первый довольно часто встречается в преданиях, обозначая то или иное якутское племенное объединение дороссийской эпохи, в действительности отражают скорее административную систему, введенную в Якутии при Александре I, нежели автохтонную социальную организацию.
Сам Тыгын в том или ином качестве фигурирует во множестве преданий. Во всех вариантах он глава (“тойон”) племени кангалассцев, населявших ту самую равнину Туймаада на левом берегу Лены, где ныне стоит Якутск. Значительная часть преданий о Тыгыне рассказывает о его взаимоотношениях с удальцами из других “улусов”. Тыгын пытается их убить, действуя либо в открытую (нападает со своими воинами на усадьбу героя), либо обманом (приезжает со своей свитой в гости). В сказаниях кангалассцев Тыгыну удается извести богатыря или привлечь его к себе на службу. Сказители же из правобережной Якутии рассказывают совсем другое. “Заречный” герой в одиночку отражает нападение воинов Тыгына: например, Кёччёх Тёрёлёй, руками переловив выпущенные в него стрелы, начинает метко стрелять и даже ранит самого Тыгына.
Другая группа преданий рассказывает о событиях 30-х годов XVII века. Именно в этих текстах Тыгын чаще всего охарактеризован как “якутский царь”, обладающий неограниченной властью. Обычно кангаласский тойон пытается взять штурмом поставленный русскими острог. Тыгын изображен в этих преданиях как человек необыкновенного роста, совершенно неуязвимый для врагов, который шапкой отмахивался от пуль. Русские заманивают его в ловушку и давят бревнами. Примечательно, что в некоторых вариантах говорится, что русский царь, узнав о смерти, казнит погубивших его казаков, поскольку Тыгын годился для того, чтобы стать “якутским королем” (“саха хоруола”).
Считать Тыгына историческим лицом или нет, для историков и этнографов до 40-х годов ХХ столетия было делом вкуса. Одни считали, что Тыгын — это не имя собственное, а титул военного предводителя, восходящий к древнетюркскому “тэгин”, другие видели в нем историческое лицо, своеобразного якутского “Владимира Красное Солнышко”, не сумевшего подчинить себе лишь одного из якутских вождей — борогонского тойона Лёгёя.
Работе фольклористов такая разноголосица нисколько не мешала. После революции уже якутские ученые начинают усердно собирать исторический фольклор, причем запись преданий о Тыгыне становится для них одним из приоритетов. Особый масштаб в 20—30-е годы приобрела деятельность Сэhэна Боло и Гавриила Ксенофонтова. Оба исследователя понимали, что материалы представляют прежде всего историческую ценность, но если Боло ограничился скромной ролью собирателя, то Ксенофотов считал запись исторических преданий лишь подготовительным этапом для собственных исторических исследований. Результатом его разысканий стала вышедшая в 1937 году книга “Ураангхай-сахалар” и сборник записанных им преданий “Эллэйада” (издан лишь в 1977-м).
Позиция Ксенофонтова-историка была вполне закономерной реакцией на несколько пренебрежительный, если не расистский тон, проскальзывающий в трудах довольно многих якутоведов конца XIX века. И если те, по выражению Ксенофонтова, “принижали” дорусское прошлое якутов, то Ксенофонтов поспешил его возвеличить. “Революцией”, последствия которой ощущаются по сей день (правда, не столько в сфере исторической методологии, сколько в приемах конструирования идеологически “достоверного” прошлого), стало отношение Ксенофонтова к фольклору как к историческому источнику. Ксенофонтов провозгласил его “устной летописью якутов”, в ряде случаев достойной даже большего доверия, чем письменные источники XVII века.
Для обоснования своего тезиса Ксенофонтову удалось найти действительно потрясающий пример. Записанное им, а впоследствии и другими фольклористами, предание о распре между борогонцами и мегинцами (“Солук Боотур”), которая завершилась вмешательством русских властей, в мельчайших деталях подтверждается обнаруженными Ксенофонтовым судебными документами XVII века. Из этого Ксенофонтов делает далеко идущие выводы: там, где документов нет, следует полностью доверять данным фольклора, разумеется, надлежащим образом интерпретированным. Предлагает Ксенофонтов и особую методику обработки этих данных, которая фактически заключается в вычленении сюжетного инварианта. Его-то Ксенофонтов и считает исторической истиной.
На первый взгляд, книга “Ураангхай-сахалар” посвящена этногенезу вилюйских якутов и северных якутов-оленеводов, однако Ксенофонтов высказывается в ней по всем без исключения спорным вопросам якутской истории. Особое негодование вызвал у Ксенофонтова “великодержавный каприз” дореволюционных якутоведов, отбросивших как “досужую выдумку” предположение, что Тыгын это не имя, а титул “якутского царя”, и обозначает целую династию. Имена отдельных “тыгынов”, утверждает Ксенофонтов, не дошли до нас потому, что у якутов, как и у других народов центральной Азии, произнесение имен правителей было табуировано. Сама же династия якутских “тыгынов” идет “от последнего уйгурского хана Энэнь-тэгина”. Дело в том, что, по сообщению китайского хрониста, в 846 г. этот уйгурский правитель пропал без вести, следовательно, делает вывод Ксенофонтов, вместе с частью своего народа бежал в Якутию. Ученый считал, что, несмотря на некоторый социально-экономический регресс, у пришедших из монгольских степей якутов даже на Лене сохранялось “классовое общество” наподобие восточных деспотий, и “тыгыны” правили всей территорией современной Якутии, включая Вилюй и берега Ледовитого океана. Якутия “тыгынов”, в изображении Ксенофонтова, задолго до прихода русских была соединена торными дорогами, своего рода правительственными трассами, вдоль которых испокон века жили якутские ямщики.
Заслугой Ксенофонтова перед наукой стали бесценные по полноте материалы по шаманизму и замечательные собрания исторических преданий. Однако не менее долгая жизнь и едва ли не большая популярность была суждена именно той ретроспективной утопии, которую якутский ученый бегло набросал в “Ураангхай-сахалар”.
Подобно многим своим коллегам по якутской науке, Гавриил Ксенофонтов в 1938 году был обвинен в буржуазном национализме и репрессирован. За пролетарский интернационализм в якутской историографии и накопление нового фактического материала с начала 40-х отвечали уже совсем другие люди.
Плодом их кропотливого труда стала академическая “История Якутской АССР”. Однако в разделах, посвященных якутской истории до 1630 года, эти ученые мало что добавляют к “фактам”, известным со времен 2-й Камчатской экспедиции. Очень показательно, как автор первого тома (“Прошлое Якутии до присоединения к русскому государству”) А.П. Окладников датирует переселение якутов на Лену с их первоначальной прародины. В преданиях временные указания, так же как и сама прародина, варьируются вместе с именами “персонажей-притеснителей” от Чингисхана до Ермака Тимофеевича. Стремясь выбрать из этих версий достоверную, Окладников выбирает в качестве проверочной инстанции… фольклорную генеалогию Тыгына и делает следующий вывод: если Тыгын действительно был потомком Эллея во втором, третьем или четвертом поколении, значит, якуты пришли на Лену в конце XV — середине XVI века.
При всем желании такой результат очень трудно было бы назвать сколько-нибудь убедительной победой истории над фольклором — скорее наоборот, в лице Окладникова историческая наука принимает в дар от фольклорной традиции своеобразного Троянского коня, оставляя ей прекрасные возможности для реванша.
Тем временем происходит примечательное событие. Одному из будущих авторов “Истории Якутской АССР” С.А. Токареву удалось окончательно доказать, что фольклорному Тыгыну соответствует по меньшей мере одно реальное историческое лицо. Воссозданная историками картина имела следующий вид. Казачьи отряды, привлеченные рассказами тунгусов о богатых землях по берегам реки “Лин”, появились на Лене в 1630 году. В Якутии одновременно оказалось сразу два казачьих отряда: Антона Добринского из Тобольска и Ивана Галкина из Енисейска. Задачи были одинаковы — собирать ясак и приводить инородцев под “высокую руку” московского государя. Оба атамана встретили сопротивление. Отряд Добринского был на полгода осажден в поставленном им на Лене острожке, не слишком хорошо шли дела и у Галкина. “Да тех же, государь, якольских людей князец Тынина, да Бойдон живут на реки Лене и с нами, холопями твоими, дрались, твоего государева ясаку нам не дали, и нас, государь, холопей твоих, не хотели из своей земли выпускать”, писал он в своем донесении.
Тынина из казачьих донесений отождествлял с Тыгыном еще Ксенофонтов. В ходе последующего разбора документов именно А.С. Токареву, главному критику Ксенофонтова, удалось обнаружить места, где в качестве вариантов имени Тынина появляется Тыгын, а записанная в 1865-м фольклорная родословная кангалассцев почти совпала с той, которую Токарев составил на материале ясачных книг. Обнаруженный ученым “Тыгын исторический” все же сильно отличался от фольклорного. Он действительно воевал с русскими, но не штурмовал крепостей (этим занимались впоследствии его дети), так как, по всей видимости, погиб или умер в том же 1630 году. Определенно не был Тыгын и царем всех якутов, и хотя позже (1634) Галкин сообщал о могуществе кангалассцев, сам Тыгын не был единственным тойоном даже в своем “улусе”.
И все же после открытий 40-х годов отношение к историческим преданиям не могло не измениться. Разыскания Токарева показали, что они содержат куда больше достоверной информации о прошлом, чем кажется на первый взгляд.
Оставалась лишь одна, маленькая проблема: как отделить ее от недостоверной.
60-е годы становятся “серебряным веком” полевой якутской фольклористики. С одной стороны, ученые записывают множество текстов. С другой, становится очевидно, что устная традиция медленно угасает. И тем не менее именно в это время Тыгын возвращается к своему народу. Хранящиеся в архивах фольклорные записи с начала 60-х годов начинают издаваться сначала умеренными, а в 70-е и массовыми по якутским масштабам тиражами.
Нравственная оценка этого персонажа в трудах якутских фольклористов была, тем не менее, неизменно суровой. Наряду с кангаласской обязательно воспроизводится и правобережная точка зрения. Так, в 1960 году в примечаниях к “Историческим рассказам и преданиям якутов” Г.У. Эргис писал: “Почти во всех преданиях подчеркивается властолюбие Тыгына, эксплуатация им своих подчиненных, отмечаются такие отрицательные черты его характера, как коварство, жестокость к побежденным, трусость в борьбе с сильным противником и т.д.”
Однако реабилитация Тыгына была уже не за горами.
28 декабря 1991 года Якутская АССР прекращает свое существование и указом новоизбранного президента Якутии Михаила Николаева переименовывается в Республику Саха (Якутия). Переименование влечет за собой вполне осязаемые политические последствия. Уже в следующем году в диалоге, который ведет с федеральным центром президент республики Саха, появляются легкие сепаратистские нотки. Николаев говорит о суверенитете и построении отношений с Россией “на международно-правовой основе”. И хотя экономическим содержанием этих требований был новый, более выгодный для республики раздел доходов алмазной компании, за спиной якутского президента отчетливо замаячила фигура Тыгына — первого борца за якутский суверенитет. Тогда же впервые возникает ассоциативная связь между нынешним президентом и древним Тыгыном: в 1992-м в Якутске открывается четырехзвездочный отель — “Тыгын Дархан”, находящийся под непосредственной опекой Николаева (гарантом безопасности выступала личная охрана якутского президента).
В 1992 году “Национальное книжное издательство республики Саха” переиздает книгу Ксенофонтова “Ураангхай-Сахалар”. Позднее, в 1998 году в своей книге “Глубины памяти” Николаев писал о том, что, хотя построения репрессированного в сталинские времена ученого были впоследствии опровергнуты, мы имеем право “знать об еще одной точке зрения на якутскую проблему”. Однако тираж переиздания (50 тысяч экземпляров) показывает: правительство республики очень постаралось, чтобы эта точка стала по крайней мере общеякутской. Если численность коренного населения республики Саха составляет 380 тысяч человек, то книга “Ураангхай-сахалар” должна была появиться практически в каждой якутской семье. Характерно и предисловие, автор которого рекомендует книгу для индивидуального прочтения и оценки, то есть призывает “голосовать сердцем”. Фактически, мы сталкиваемся с государственной теорией “двойной” исторической истины — несмотря на возражения историков, никто не запретит якутам верить в то, что их прошлое было таким, как описал его Ксенофонтов.
Дело тут было не в одних только романтических настроениях начала 90-х. Ксенофонтов утверждал, что к приходу русских якуты уже населяли почти всю территорию нынешней Якутии. Если же он неправ, получалось, что никакое правительство этой республики не может, требуя суверенитета от имени ее коренного населения, претендовать на 1/5 российской территории.
Октябрьские события 1993 года в Москве чрезвычайно быстро отозвались в Якутии. 12 октября 1993 года собравшийся на XX внеочередную сессию Верховный Совет Якутии по предложению Михаила Николаева принимает решение о самороспуске. 12 декабря проходят выборы в якутский парламент, который при этом получает новое название “Ил Тумэн”.
В том же году выходит роман якутского писателе Далана (В.С. Яковлева) “Тыгын Дархан”. Поскольку автор не доводит повествование до 1630 года, роман, основанный на исторических преданиях о борьбе Тыгына с другими якутскими родами, имеет полное право называться историческим. Его фабула весьма напоминает пересказ преданий о Тыгыне у Окладникова: “Благодаря выдающимся качествам как военного вождя, жестокости, упорству и настойчивости Тыгын добивается наконец частичной победы над врагами, но слишком тяжелой ценой и слишком поздно, когда его уже ожидает могила”. Насыщение исторического полотна художественными подробностями в такой ситуации неизбежно означает реванш фольклорной традиции. У Далана он сочетается еще и со стопроцентным учетом веяний времени.
Писатель чрезвычайно активно пользуется преимуществом психологической прозы — он сообщает своему читателю, о чем думал Тыгын. В его изображении кангаласский тойон — носитель государственного ума, непонятый своими современниками. И хотя, как уже говорилось, Далан не доводит повествование до прихода русских, Тыгыну прекрасно известно, что ожидает его народ, благодаря пророчествам его соратника — шамана Одуну. Именно поэтому он пытается объединить пришедших с юга Урнахай Саха, рассеявшихся по притокам Лены и замкнувшихся в своих улусах. Вначале Тыгын пытается договориться с другими “улусами” по-хорошему и агитирует народ Саха за создание совета племен, название которого в романе в русском переводе звучит как “Великий Мир”, по-якутски — “Ил Тумэн”. Мы получаем еще одно “ненавязчивое” доказательство исторической прозорливости далановского Тыгына, правда, на сей раз из-за его спины выглядывает сам президент Николаев.
Разумеется, Тыгыну в романе Яковлева повезло меньше, чем Николаеву: непонятый и высмеянный соотечественниками, кангаласский тойон действует по принципу “цель оправдывает средства”. И хотя в своих мечтах он видит Якутию, соединенную торными дорогами, по которым мирные поселяне ездят друг к другу в гости, единственное перспективное средство установления мира, по мнению кангаласского тойона, — это война.
Не желая участвовать в кровавых рейдах, соратники Тыгына оставляют своего господина и бегут в удаленные уголки Якутии. Яковлев использует вилюйский цикл преданий о потомках Нюрбачан, таттинское предание о Батасе и т.п. В финале Тыгын даже начинает сомневаться в правильности своих действий, однако ненадолго. Из пророческого видения шамана Одуну он узнает, что, несмотря на грядущие потрясения, якутский народ выживет, и делает вывод: выживут якуты благодаря таким, как он, то есть тем из Саха, которые бросают вызов судьбе. С другой стороны, богатырь Бэрт Хара, зять Тыгына, отказывается участвовать в развязанных его тестем войнах и гибнет от рук диких людей “чучуна” в горах северной Якутии. Финал для якутского исторического фольклора совершенно нехарактерный, однако, что он значит у Далана, понять не трудно: смерть — это расплата за нежелание служить великому будущему народа Саха, персонифицированному в лице Тыгына.
Далан явно торопился, чтобы выход его романа о Тыгыне совпал с инициированными Николаевым выборами в “Ил Тумэн” — слишком уж очевидны следы спешки (скажем, предание о распре между баягантайцем Бахсыгыром и борогонцами пересказывается в романе дважды). Тираж русского перевода романа, дошедший до отдаленных районов Якутии даже раньше якутского оригинала, был таким же, что у книги “Ураангхай-Сахалар”, — 50 000 экземпляров.
Имя “Тыгын” и плоды реформаторской деятельности Николаева в 1998 году сошлись еще в одной книге, в работе якутского историка А.А. Борисова “Якутский улус в эпоху Тыгына”. Во введении Борисов пишет: “Одним из результатов национальной политики является восстановление якутских улусов — древней формы этнической организации предков саха”. Книга представляет очень ценное историческое исследование, основная идея которого до Борисова уже высказывалась, но никем не разрабатывалась монографически. Речь идет о том, что административное деление на волости в XVII веке, а со второй половины XVIII века на улусы фиксирует старинное племенное деление якутов. У работы Борисова есть, однако, маленькая особенность. В отличие от своих предшественников, считавших, что сам термин “улус”, так же как и название более мелкой административной единицы, “наслег”, был занесен в Якутию русскими и закреплен указом сверху при Александре I, Борисов вынужден доказывать, что слово это исконно якутское, унаследованное прямо из легендарной “эпохи Тыгына”.
То, что Тыгын превратился в персонаж политической мифологии, в Якутии понимали уже к концу 90-х. Об этом свидетельствует появление диссертации О.А. Парфеновой “Лидер в потестарном сознании Саха” (1999), непосредственно посвященной преданиям о Тыгыне. Именно Парфенова вводит понятия “Тыгын мифологический”, т.е. фольклорный, “Тыгын исторический” и “Тыгын политический”. Автор высказывает робкую надежду на то, что научное изучение этого явления поможет предотвратить его использование в качестве рычага для манипулирования якутским электоратом. Прошлогодняя кампания по выборам президента Якутии полностью подтвердила опасения исследовательницы. Именно гостиницу “Тыгын Дархан” избрал в качестве своего предвыборного штаба Михаил Николаев, на тот момент все еще действующий президент Якутии.
Когда решался исход выборов, описанная Парфеновой идеологема была уже неактуальной: после шумных разоблачений в прессе “Тыгын Дархан” превратился чуть ли не в символ черного пиара и грязных политтехнологий, а дискредитированный Николаев свою кандидатуру снял. Однако было бы наивным полагать, что “Тыгын политический” ушел навсегда. Вживленный при Николаеве в сознание народа Саха образ якутского царя всего лишь уснул — и кто-то может попытаться разбудить его к следующим выборам.