Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2002
Принято считать, что захват власти большевиками в октябре 1917 г. пресек демократическое развитие России, на путь которого она вышла после Февральской революции. Однако это мнение столь же далеко от истины, как и советский тезис о том, что дорогу истинно демократическому развитию страны проложили большевики. Объединяет эти два представления о событиях 1917 г. одинаковый подход — оба они основаны на декларациях самих участников событий. Если в большевистские декларации 1917 г. теперь мало кто верит, то к лозунгам Февральской революции довольно часто обращаются в поисках исторической “почвы под ногами”. Это тем более естественно, что заявленный тогда переход от авторитаризма к демократии созвучен той цели, которая ставилась перед Россией в конце 1980-х — начале 1990-х.
Между тем исторический период от Февральской революции до октябрьского переворота представляет собой интерес необычайный, потому что он созвучен современности не только на уровне декларируемых целей, но и, например, приходящим осознанием того, что путь от авторитаризма к демократии не может быть легким и коротким. В 1917 г. это переживалось совсем иначе, чем сейчас, — тогда еще у России не было жуткого опыта ХХ столетия, и поэтому главным камнем, о который споткнулась страна в 1917 г. на своем пути к демократии, было обвальное разочарование, нахлынувшее после первых весенних месяцев надежд. Надежд, подействовавших столь пьяняще, что лето и осень 1917 г. многие наблюдатели тогда называли периодом тяжкого похмелья.
После победы Февральской революции многим российским политикам и обывателям казалось, что началась совершенно новая эпоха, причем не только для России, но и для всего мира. Явление такого масштаба, как свержение российского самодержавия, не могло восприниматься иначе, учитывая эсхатологическую настроенность, вообще свойственную обществам традиционалистского типа, к каковым во многом относилась и Россия в начале ХХ в.
Особую остроту чаяниям новой эры придавало то обстоятельство, что революция произошла на третьем году Мировой войны. Уставшее от нее российское население с надеждой внимало социалистам, считавшим, что эта “бойня народов” означает конец буржуазной эпохи и открывает путь к счастью и всемирному братству. Чудесное избавление от всех невзгод казалось совсем близким. Единственной помехой тому было отсутствие революции в Германии, войну с которой России пришлось продолжить и после Февраля. Поэтому львиная доля усилий российских социалистов в 1917 г. была направлена на призывы “к народам мира” свергнуть по примеру России свои “эксплуататорские” режимы, а значит, закончить войну и приступить к построению нового, более справедливого миропорядка. Выход из мировой войны посредством мировой революции, которую, казалось, уже начала Россия, — такой революционный мессианизм был весьма распространенным.
В плену иллюзий в первый период революции оказались не только социалисты, но и российские либералы, которые очутились в марте у власти и считали, что вот теперь-то они смогут осуществить свои заветные мечты о построении в России справедливого и правового государства — не только по примеру передовых западных стран, но и значительно лучше. При этом они во многом разделяли социалистические идеи. Главная либеральная партия России начала ХХ века — партия конституционных демократов — до лета 1917 г. провозглашала социализм одним из своих идеалов.
Конец буржуазного мира казался уже делом предрешенным. Алексей Толстой в мартовской речи на московском собрании писателей провозглашал, что с победой российской революции совершилось нечто большее, чем свержение старого строя в России, — “в этот день наступил новый век. И мы первые вошли в него”. Это был “новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю изо всех своих темных, затхлых застенков… Мы не будем провозглашать равенства, свободы и любви, мы их достигнем”, “…ни царская ливрея, ни сюртук буржуа уже не на наши плечи”[1].
Многие люди, придерживавшиеся совершенно разных политических взглядов, с восторгом провозглашали восход “звезды с востока”. Особый путь России, ее особая духовность — все эти порождения комплекса неполноценности российской культурной элиты перед лицом процветающего Запада — вдруг, с победой Февральской революции, стали казаться сбывающимся пророчеством.
Иногда провозглашались совершенно фантастические цели. Приведем лишь несколько строк из весенних статей публициста В.Н. Муравьева. Дополнительное значение им придает тот факт, что В.Н. Муравьев был в 1917 г. не только публицистом, но и начальником политического кабинета в министерстве иностранных дел Временного правительства.
В.Н. Муравьев скептически относился к либеральной пропаганде западноевропейского опыта в качестве образца для демократии в России. Он считал, что страна пойдет по пути социализма, но совершенно особого. “Отсталость России по отношению к Европе и своеобразные ее условия ставят ее в чрезвычайно выгодное положение для искания новых путей”. В.Н. Муравьев призывал не бояться провозглашать утопии: “Утопии вообще страшны, пока они утопии. Когда их пытаются наполнить реальным содержанием, они обыкновенно теряют свой колоссальный и ужасающий облик… Не будем же бояться смелых политических мечтаний! Дадим в них разгуляться шири русского духа, многообразию воображения, глубине разума”[2].
Мечтания В.Н. Муравьева были вот какими: “Наша революция не может пройти бесследно ни для одной страны… Русский революционный мессианизм должен провозгласить Великую мечту — Религиозную Политику”. Россия должна была дать миру идею “Государства-Церкви”[3]. По мысли В.Н. Муравьева, чаемый марксистами вечный мир на основе создания всемирной федерации народов не может быть ничем иным, как “Великой Общечеловеческой империей”. И именно освобожденная от самодержавия Россия призвана положить начало этой новой мировой империи. “На нашей родине зажегся великий свет”. На Россию будут смотреть с надеждой славянские народы и народы Востока: “…встает образ новой Византии, Четвертого Рима. Стены его спаяны не кровью и железом, а свободной волей народов”[4].
Как мы знаем из дальнейшей истории, большевики действительно создали новую Великую империю с претензией на всемирность. Их государство было действительно Государством-Церковью, и их политика была основана на новой религии, однако сгоняли они в свою империю народы именно кровью и железом. Но это было позже. Вернемся теперь обратно к периоду мечтаний и разочарований.
Новая февральская политическая элита считала, что главный виновник всех прошлых российских неурядиц — это “старый режим”, основанный на бюрократической ограниченности и полицейском произволе. Теперь ему на смену пришла “общественность”, пришел “народ”. Теперь российские граждане сами будут устраивать свою судьбу, и, конечно, они смогут сделать этот мир лучше.
Однако после того как прошли первые весенние месяцы надежд, выяснилось, что чуда не происходит. Царя и бюрократию убрали, на их место встали достойные и уважаемые политики, а дела в государстве шли все так же скверно — и вскоре пошли даже хуже, чем при царе. “Общественность”, заполнившая чиновничьи кабинеты, оказалась в деле управления более бестолковой, чем бюрократия, но ей потребовалось больше должностных мест и больше денег.
В течение 1917 г. все множились различные комитеты, занимавшиеся самыми разными вопросами — заготовками и поставками топлива, продовольствия, товаров. Но и топлива, и продовольствия, и товаров становилось все меньше. Когда осенью правительство заявило о намерении приступить к делу заготовки, хранения и транспортировки овощей, в газетах либеральные публицисты сделали вывод: значит, вскоре вслед за мясом, хлебом и другими продуктами, уже ставшими предметом государственных забот, исчезнут и овощи. Чем же тогда будет питаться население?
“Общественность”, ставшая новой бюрократией, унаследовала все грехи бюрократии царской, стремившейся держать под своим контролем экономическую жизнь страны, но была при этом лишена такой добродетели, как воспитанная опытом осторожность.
“Демократия”, утвердившаяся в стране, была весьма своеобразной. В сентябре 1917 г. в газете бывшего дебошира-депутата царской Государственной Думы, российского националиста В.М. Пуришкевича высмеивалось намерение США подарить России копию Статуи Свободы, о котором стало известно весной. Куда их американской свободе до нашей! В качестве национальной статуи Свободы Пуришкевич предлагал два проекта. Например: бронзовое изображение инженера, на котором верхом сидит рабочий, а в качестве пьедестала — испорченный паровоз. Или: солдат — витязь в шинели, правая рука протянута вперед, в ней — огромный подсолнух. На пьедестале — бронзовые семечки, и выгравирована надпись: “Семя свободы, упавшее на камень”.[5]
Эти образы для правых политиков действительно стали символами нового строя в России. Рабочие сажали начальство в тачку и вывозили за заводские ворота. Петроград был заполнен праздношатающимися солдатами, единственными занятиями которых, по мнению горожан, были лузганье семечек и посещение многочисленных митингов. Смысл иронии Пуришкевича в том, что никакого “свободного строя” в России после революции не появилось, не говоря уже о самом передовом в мире, а есть просто “анархия” — расстройство старого государства и отсутствие нового.
Одним из показателей анархии был разгул преступности. Грабежи стали частым и повседневным явлением. Новые власти в центре и на местах в реальности не имели возможностей для властвования: налогов новоиспеченные граждане не платили и подчиняться кому бы то ни было отказывались. Рабочие бастовали, требуя увеличения зарплаты из-за роста цен, заводовладельцы требовали от правительства компенсировать растущие расходы на “демократические зарплаты” рабочих, угрожая в противном случае остановить заводы, работавшие на военные госзаказы. Крестьяне не желали за обесценивавшиеся с каждым днем бумажные деньги сдавать государству хлеб по “твердым ценам” и правдами и неправдами обходили государственную хлебную монополию. Солдаты отказывались воевать и принимали в разных частях и родах войск резолюции с требованием мира, используя социалистическую формулу “справедливого мира без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов”.
Правительство нещадно эксплуатировало печатающий деньги станок, безуспешно пытаясь таким образом удовлетворить всех недовольных. К осени 1917 г. инфляция неслась девятым валом и население стало переходить к натуральному обмену. В поисках продовольствия банды голодных солдат громили магазины и склады. Конечно, особое внимание уделялось винным складам.
Новая политическая элита находилась в состоянии перманентного кризиса. Введя весной 1917 г. “самый демократический строй в мире”, летом она выбросила клич: “Революция в опасности!”. Главными врагами либералы и социалисты, составившие революционное коалиционное правительство, считали монархистов и большевиков, то есть “контрреволюцию справа” и “контрреволюцию слева”. Причем либералы специализировались на обличении опасности слева, а социалисты — справа. Однако к осени и те и другие пришли к выводу, что главным контрреволюционером является сам российский народ, который в условиях войны, экономического кризиса и политических бурь в “верхах” не понял и не оценил преимуществ свободы.
Стоя в бесконечных очередях, чтобы получить продукты по карточкам, обыватели толковали о том, что при царе было все же лучше — недоедали, но не голодали. Обыватель сожалел об исчезновении царской полиции, которая хоть и брала мзду, но все же обеспечивала порядок, в отличие от новой милиции, которая и мзду брала, и порядок не обеспечивала, а иногда сама занималась грабежами. Российские граждане отказывались принять такие несъедобные вещи, как свобода слова и свободные выборы, в качестве компенсации за новые жизненные неурядицы.
Более того, большинство населения составляли неграмотные крестьяне. На предложение поставить свою подпись при составлении списков избирателей для выборов крестьянского органа местного самоуправления — волостного земства — они зачастую со страхом крестились и делали вывод, что наступили времена Антихриста. Законодательно утвержденное правительством для женщин равное с мужчинами избирательное право иногда в деревнях отменялось самими патриархально настроенными жителями. Политическая элита страны, стремившаяся открыть новую эру, обнаружила, что ей приходится править народом, большинство которого в культурном отношении еще не вышло из XVII века.
Масса новых граждан, получивших нежданно-негаданно право голосовать, весьма своеобразно понимала суть новых политических порядков. Побеждавшая часто на выборах в органы местного самоуправления партия социалистов-революционеров столкнулась с непредвиденными последствиями своего успеха. К этим политикам, которые вели избирательную кампанию под лозунгом “земля — трудовому народу”, после выборов являлись избиратели для получения земли. То есть любая политическая программа, что-то обещавшая в будущем, воспринималась максимально конкретно — с современной точки зрения она выглядела не просто как демагогия, а как подкуп избирателей. В этой ситуации кто больше обещал, тот и мог рассчитывать на успех. В результате российское население, недовольное своим тяжелым положением, находясь в водовороте экономических неурядиц и разгула преступности, было зачаровано социалистическими сиренами, уже завтра обещавшими наступление рая на земле. Социалисты к октябрю 1917 г. оккупировали почти все политическое пространство страны.
Широкие обещания социалистов вкупе с разоблачительной антимонархической пропагандой, беспрерывным потоком шедшей с марта 1917 г., привели к тому, что реставрация, прямое возвращение к царскому самодержавию стало невозможно. При этом современники с ужасом наблюдали, как в России постепенно воскресает даже в мельчайших подробностях “старый режим” — но уже в новом социалистическом обличье.
Временное правительство, ставшее на место царя, с лета начало практиковать методы управления такие же, как при “старом режиме”, забыв о своих демократических идеалах. В начале революции были провозглашены незыблемыми основные принципы правового государства: никто не может быть осужден иначе, как по судебному решению. Но правительству почему-то понадобились именно неправовые механизмы для подавления неправовых действий, и отмененные Февральской революцией “исключительные” законы были восстановлены после июльского восстания большевиков.
Правительство пыталось бороться методами “старого строя” и с большевиками, и с правыми, но, находясь меж двух огней, оно, в отличие от царского, не могло быть последовательным. Оно бестолково сажало в “Кресты” без предъявления обвинения то большевиков, то правого националиста В.М. Пуришкевича — а затем вынуждено было их отпускать, хотя посаженные были не безгрешны и за совершение предусмотренных законом преступлений могли быть привлечены к суду.
Как и царское правительство, революционное правительство правило без народного представительства. И если при царе был хоть и куцый, но все же парламент, то после революции правительство стало совершенно самодержавным. Это положение было установлено временно, до созыва всенародного Учредительного собрания. Но Временное правительство в первые три месяца революции не приступило к его подготовке, а затем вело эту подготовку столь медленно и плохо, что выборы, назначенные под давлением оппозиции на сентябрь, пришлось в середине июня перенести на ноябрь. Дореволюционное требование правительства, ответственного перед народным представительством, осталось не выполненным. Выборы в Учредительное собрание состоялись уже слишком поздно, чтобы предотвратить сползание к гражданской войне.
Покрывшие всю страну “народные” организации — Советы рабочих, солдатских, крестьянских депутатов — также в своей практике воспроизводили худшие черты “старого строя”. Либеральная пресса в 1917 г. сравнивала их с черносотенными организациями при самодержавии. Так же как черносотенцы, новые “красносотенцы” проповедовали неравенство, только для черносотенцев привилегированным социальным слоем было дворянство, а для советов — рабочие и солдаты. Пропаганда “красной сотни” ставила вне закона “буржуазию”, в состав которой попадали все граждане, имевшие собственность или образование и не принадлежавшие к социалистическим партиям. Еврейские погромы, ранее поощряемые черносотенцами, теперь проходили под лозунгом борьбы с “буржуями”.
Как черносотенные организации и полиция при царизме, советские организации творили произвол, оставаясь безнаказанными. Они могли арестовывать, обыскивать, конфисковывать, запрещать и закрывать в таком объеме, о котором могли только мечтать дореволюционные погромщики и царские “сатрапы”. Если в царские времена гонениям подвергались революционеры, то теперь в бесправное положение по отношению к революционерам попали “контрреволюционеры”, категория чрезвычайно широкая и произвольная.
До наступления большевистского Октября апогеем перерождения революционеров в своих дореволюционных противников стало зарождение в недрах петроградских “верхов” совместного советско-правительственного проекта, который в либеральной прессе был назван сразу проектом восстановления “охранки”, то есть института преследования по политическим мотивам (а не на основании закона). Проект появился в конце сентября. Он подразумевал создание для борьбы с “контрреволюцией” при Министерстве внутренних дел Главного управления политической полиции с разветвленной сетью на местах и с агентами-осведомителями. Либеральная печать ужаснулась, насколько даже в отношении ведомственного подчинения этот орган являлся копией охранных отделений при самодержавии. Подобно царскому политическому сыску, этот “новый” институт имел “неограниченные полномочия” по части обысков и арестов. Единственное отличие от царских времен было в том, что при царе ловили революционеров, а теперь собирались ловить “контрреволюционеров”.
Либеральная газета “Русские ведомости” пришла в отчаяние: неужели мы затем свергли самодержавие, чтобы на место одного жандарма посадить другого?![6] По мнению другой либеральной газеты, “Русское слово”, проектируемое учреждение все же отличалось от соответствующего царского — “большей смелостью” по части беззакония, поскольку прежнему режиму приходилось имитировать хоть какие-то законные основания для политического сыска [7]. Проект этот был осуществлен уже большевиками, найдя свое воплощение в таких печально известных органах, как ЧК, ГПУ и т.д.
К октябрю Россия постепенно подходила к новому деспотизму. Причины тому культурная элита в 1917 г. видела в том, что Россия до Февральской революции была страной экономически отсталой, где отсутствовали правовые традиции, где население было бедным и неграмотным. Приходило понимание того, что за короткое время ничего здесь измениться не могло. “Законы на бумаге изменить легко. Но не так скоро можно отменить веками воспитанные в режиме несвободы взгляды, привычки, навыки и жизнь самих масс”[8].
Дело усугублялось тем, что новая политическая элита, которой стала бывшая радикальная социалистическая оппозиция, была пропитана ядами самодержавного правления в сочетании с ядами революционного подполья, что давало поистине адскую смесь. “Мы идем к новому самодержавию, к новому деспотизму и, по-видимому, к новому террору”, — писал в сентябре 1917 г. Н.В. Устрялов. После революции появились новые правители, но со старыми замашками — “заставить, арестовать, сослать, казнить”. Народ же находится в пассивности: казалось, он “послушно и лениво” стерпит “любой эксперимент над собой”. Поэтому Россия может вернуться к режиму абсолютизма со всеми его атрибутами, но “только с красным террором вместо черного”. Ненависть радикальных революционеров, в первую очередь большевиков, к свергнутому Николаю II — это только “ненависть соперников” в борьбе за деспотическую власть[9]. Из-за отсутствия сильного организованного гражданского общества в России после Февральской революции народилась “демократия”, которая ничем не отличалась от прежнего деспотизма, а при большевиках даже превзошла его. Сменились только одежды — старое возрождалось в новом социалистическом обличье. Изменились только лица у власти, но власть осталась прежней.
Главнейшей причиной такого оборота событий было, думается, одно обстоятельство, которое не заметили те, кто еще до октября 1917 г. предвидели приход деспотизма. Либералы, которые сваливали всю вину на социалистов, имели по крайней мере одно, общее с ними, убеждение. Речь идет о вере в государство как высшую ценность, ради которой можно совершить бесчисленное количество человеческих жертвоприношений.
В течение 1917 г. либералы без устали звали население к жертвам, разъясняя, что величие народа обретается на тернистых путях. В то время, когда население России жаждало мира (поскольку страна была просто не готова к ведению длительной войны и ее экономика рассыпалась с каждым днем), глава российских либералов П.Н. Милюков называл трусами и предателями всех, кто не желал воевать за присоединение к России Константинополя с проливами Босфор и Дарданеллы.
Российские философы в 1917 г. писали о том, что личные блага человек должен приносить в жертву “высшим ценностям” — во имя исторического творчества, совершаемого посредством государства. Ради торжества полной справедливости в будущем большевики были готовы уничтожить почти всех ныне живущих — за неспособность понять, что путь к справедливости лежит через полное подчинение большевистскому государству. В этом смысле они были наиболее жестокими, но и наиболее последовательными продолжателями российской культурно-политической традиции.
Приверженность этой же традиции привела в 1920-х гг. Н.В. Устрялова, бывшего в 1917 г. конституционным демократом, к оправданию режима большевиков — ведь они восстановили Великую Империю, разрушенную неумелыми руками февральских мечтателей. Правда, в 1937 г. Н.В. Устрялов тоже пал жертвой государственного молоха.
1) Толстой А. Первого марта // Русские ведомости (М.). 1917. 14 марта. № 58. С. 3.
2) Муравьев В. В защиту утопий // Русская свобода (Пг.). 1917. 12 мая. № 3. С. 15—20.
3) Муравьев В. Русский революционный мессианизм // Русская свобода. 1917. № 1. С. 18—22.
4) Муравьев В. Рим четвертый // Русская свобода. 1917. 26 апр. № 2. С. 8—11.
5) Стекламкисс А. Статуя свободы // Народный трибун (Пг.). 1917. 20 сент. № 12. С. 3.
6) Ордынский С. В революции жандармствующие // Русские ведомости (М.). 1917. 29 сент. С. 3.
7) Варшавский С. Новые охранные отделения // Русское слово (М.). 1917. 4 окт. С. 1.
8) Что дала коалиционная власть? // Воля народа (Пг.). 1917. 16 сент. С. 1.
9) Устрялов Н. Народ и власть // Утро России (М.). 1917. 12 сент. С. 1.