Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2002
АНДРЕ КОНТ-СПОНВИЛЬ: То, что ты называешь “демократическими пристрастиями”, частично включает в себя то, что я называю “интересами”. Ни ты, ни я не верим, что технократические рассуждения, сдобренные показной бескорыстностью и якобы добрыми чувствами, смогут реабилитировать политику. Наоборот, нужно опираться на то, что движет людьми в их коллективном существовании и особенно, это верно, на общие пристрастия. Какие? Желание благополучия, страх, а также, ты прав, любовь к ближнему и, особенно, любовь к детям. Согласен. Но все это относится к тому, что я называю “интересами”. Это не противоположность эгоизму, а эгоизм в масштабе семьи.
При этом я признаю, что существуют еще и великодушие, сострадание, потребность в справедливости, “всеобщей симпатии”, как говорил Токвиль. Лично я предпочитаю термин “сострадание” (проявляющееся в гуманитарных акциях), которое по определению и по этимологии является чувством общественным. Просто мне кажется, что всеобщая симпатия играет менее важную роль, чем поиск благополучия и безопасности.
ЛЮК ФЕРРИ: А кто утверждает обратное? Я бы предпочел не начинать вновь дискуссию о “сущности” интересов (эгоистических? альтруистических?), потому что она ведет, очевидно, в тупик: кто может с уверенностью утверждать, что за “состраданием” не скрываются постыдные, хотя и неосознанные интересы и т.д. Даже Кант не был уверен, что в этом мире когда-либо существовало хотя бы одно бескорыстное действие. И наоборот, кто бы решился с уверенностью утверждать, что любой благородный поступок “корыстнен”? И вновь мы затрагиваем тему свободы и способности (или неспособности) противостоять внешней предзаданности своего социального положения; и, я думаю, что не стоит к ней возвращаться в политическом контексте. На уровне внешних межличностных отношений, а не личных мотиваций, можно ограничиться простым описанием поведения. Поэтому я предпочитаю, вслед за Токвилем, говорить о “демократических чувствах”, а не об интересах или сострадании. Ибо мне кажется новым и интересным то, что наши пристрастия, если можно так выразиться, были структурированы историей, которая, так или иначе, в течение последних двух веков стремится к некоторому умиротворению нравов. В сущности, для наших демократий характерно то, что самые основополагающие вопросы морали на уровне принципов большей частью решены: мы, несомненно, пришли к согласию в вопросе о правах человека, и даже когда обличаем проблемы существующего и иногда обостряющегося неравенства, мы делаем это во имя принципа равенства, уважения другого и т.д.. Поймите меня правильно: я не говорю о том, что все прекрасно в лучшем из миров, но разногласия между умеренными правыми и демократическими левыми касаются вовсе не фундаментальных этических принципов. Так или иначе, демократические пристрастия разделяются всеми. Поэтому в этом отношении мне кажется интересным макиавеллизм. Переосмысленный так, как я это предлагаю, он способен, мне кажется, вдохновить новое политическое искусство, вернуть политике смысл, пока еще не поздно, и разочарование в демократии не превратилось бы в кошмар.
А.К.-С.: Макиавеллизм наоборот? Почему бы и нет — но при условии не забывать о том истинном и непреложном, что есть в первом макиавеллизме, я хочу сказать, о том, что на самом деле написал Макиавелли. Ты говоришь, что нужно добавить позитивные чувства, и я с этим согласен. Ты предлагаешь любовь. Но любовь к кому, к чему? Обычно ты приводишь в качестве примера любовь к детям, и ты прав — если мы занимаемся политикой, то делаем это немного из корыстного интереса, немного от страха, но по большей части из-за озабоченности будущим своих детей. Но это любовь именно к своим детям, а не к человечеству вообще! Если поставить на один уровень по значимости проблемы маленьких французов и маленьких жителей Африки, то пришлось бы полностью изменить французский бюджет. Вместо того, чтобы тратить 95% на французов и 5% на остальных, нужно было бы совершить обратное, сделав расходы пропорциональными количеству и степени бедствия нуждающихся людей. Но об этом речь не идет. Почему? Потому что, предлагая такие цифры, можешь быть уверенным, что никогда не победишь ни на каких выборах — и значит ты отказываешься от того, чтобы захватить власть или остаться у власти, а следовательно, отказываешься от занятия политикой.
УНИВЕРСАЛИЗАЦИЯ ИНТЕРЕСОВ
Л.Ф.: Предпочтение собственной нации — это одно, а обязанность быть националистом, да еще и в такой степени — другое. Поставим все точки над “i”. Когда я говорю о любви, о политике любви, я безусловно, не имею в виду личное и интимное чувство, вернее, не только его, но и социально-исторический институт семьи. И именно здесь, вероятно, причина наших разногласий, к которым я хотел бы ненадолго вернуться. Ты часто говорил и писал, и это одна из твоих любимейших тем, что у нас есть мораль, потому что у нас нет любви. Твой аргумент (сильный, на мой взгляд!) по сути таков: в жизни нам дано любить десять, пятнадцать, ну может быть двадцать человек, но вряд ли больше. А как же остальные, ведь их еще несколько миллиардов? Тогда нужно опираться на закон, моральный или юридический, который побуждает или даже обязывает нас относиться к другим так, как если бы мы их любили. Отсюда твоя формулировка категорического императива: “Действуй так, как если бы ты любил”. В общем, я нахожу, что ты прав. За исключением одного пункта, в котором (что любопытно) ты в большей степени кантианец, чем я: к универсальности, к уважению к другому можно прийти не только через закон, но и через симпатию. Я уверен, что гуманизм и все то сострадание, о котором ты говоришь, никогда не возникли бы без исторического появления демократических идеалов, связанных с зарождением, тоже историческим, института современной семьи. Иначе говоря, любовь к своим детям, родителям и, в целом, к семье, ни в коем случае не означает, как это часто считают, эгоистической сосредоточенности только на частной сфере, всепоглощающей заботы о семейном мирке, но позволяет нам понять и, в каком-то смысле, разделять “несчастье других” более реально, конкретно и даже, в некоторых случаях, более мотивировано. Это порождает серьезную и, на мой взгляд, именно политическую проблему, которая меня очень волнует, например, в связи с тем, что происходит в Алжире. В общем, мы ничего — или почти ничего — не делаем (в лучшем случае, немного шума в СМИ), и в тоже время ни один из нас не остается безучастным. Я уверен, что если бы у нас возникло чувство, что мы можем что-то сделать, мы бы это делали, но как частные лица мы не сделаем ничего полезного. Вот к чему я хотел прийти в моих рассуждениях: именно политика, а не отдельные индивиды, должны организовывать демократические чувства, позитивные чувства. Именно она указывает путь, предлагает действия, да, пожалуй, и решения, поскольку только она способна это сделать. Я не говорю о том, что это задача единственная, отнюдь нет, но она основная, и весь разговор как об “интересах и балансе сил”, так и о служении нации уводит нас от основной темы — на мой взгляд, напрасно. Говоря совершенно откровенно, когда я узнаю, что вчера четверо алжирских детей замучены насмерть на глазах родителей, это меня настолько же потрясает, как если бы они были французами. Конечно, уровень ответственности нашего правительства в этих двух случаях не одинаков, и в этом случае ты, очевидно, прав, порицая показные бескорыстность и добрые чувства, но тем не менее она не равна нулю…
МАРЕК АЛЬТЕР: Ты хочешь использовать любовь в борьбе с Ле Пеном? Что касается меня, повторяю: я в большей степени доверяю этическим принципам и Закону…
Я убежден, что Закон, если он применяется всеми, более надежно регулирует отношения между индивидами, чем любовь, которая стала источником многих конфликтов.
Л.Ф.: Подожди! Я не собираюсь петь дифирамбы глупости в политике! Я говорю о переосмыслении макиавеллизма: в нем есть и учение Макиавелли, и его переосмысление. И кто сказал, что перед угрозой Ле Пена, фашизма или национализма нужно отказаться от борьбы за принципы? Пусть он поднимет руку! Никто такого не говорил… Но одновременно я констатирую, что моральные принципы, противостоящие Ле Пену вот уже 15 лет, не помешали его неотвратимому восхождению — и даже, вероятно, ускорили его. Вот почему я предлагаю бороться с его “чувствами” с помощью наших “чувств”, а не полагаться всегда на одни лишь этические принципы, абсолютно бесполезные или даже вредные в политической борьбе. В этом я согласен с Андре.
ПОЛИТИКА — ИСКУССТВО
СРЕДСТВ, А НЕ ЦЕЛЕЙ
А.К.-С.: Я вовсе не считаю, что сведение политики к технологии заключается, как полагает Люк, в озабоченности исключительно средствами, а не целями. Скорее наоборот: выбор средств — это самая политическая вещь в мире. Когда вы говорите, что цели — это счастье, справедливость, мир и свобода, вы не произнесли еще ни одного политического термина. Недостаточно сказать, что мы против безработицы, необходимо уточнить, как мы собираемся снизить ее уровень. Недостаточно сказать, что мы за счастье, благополучие, справедливость, свободу… Нужно пояснить, как мы собираемся их добиться или к ним приблизиться.
Возьмем, к примеру, последние выборы в парламент [1]: никто ведь не ратовал за безработицу! Разногласия правых и левых касались в меньшей степени целей, чем средств: правые были сторонниками гибкости, а левые — сокращения рабочего дня. Именно эффективность мер станет критерием оценки политики левых в ближайшем будущем. Это именно так. Слишком легко призывать всегда к благим целям, которые никто не отрицает, чтобы скрыть более или менее плачевные неудачи выбранных средств.
СПОСОБНЫ ЛИ ОБЩИЕ ПРИСТРАСТИЯ
ПО-ПРЕЖНЕМУ ПОРОЖДАТЬ ГРАНДИОЗНЫЕ
ЗАМЫСЛЫ?
Л.Ф.: Твое возражение — следствие простого недоразумения. Разве я утверждаю, что политика не должна брать в расчет средства? Очевидно, что она — прежде всего искусство исполнения, и никто в этом не сомневается, в том числе и я. Значит ли это, однако, что ей позволено обходиться без размышлений о целях и сводиться к чистой технологии? Сомневаюсь. И именно это сомнение я хотел выразить, упомянув исторические и философские причины, которые привели к ошалелой технологизации. Когда я говорю, что макиавеллизм должен сегодня укоренить политику в общественном чувстве (вместо того, чтобы искать опору в ненависти или страхе), на другом уровне я затрагиваю проблематику трансцендентного в имманентном, потому что альтруизм рассматривается здесь с человеческой точки зрения, с точки зрения чувства. В этом смысле необходимо выделить три важных момента (скорее идеальных типа, чем каких-то исторических этапа), соответствующих процессу секуляризации, о котором я уже говорил во время наших первых встреч.
Тот теолого-политический момент, когда внимание к сакральному становится еще более обостренным оттого, что сакральное кажется способным навязать, как бы извне, свой порядок человеческим делам…
А.К.-С.: Но это лишь видимость! Да, говорили, что “Вся власть — от Бога”. Но не нужно быть слишком наивным, полагаясь на истинность этого утверждения, которое, как я склонен думать, относится к тому, что Маркс называл идеологией — то есть к вербальному оправданию (в данном случае — теологическому) абсолютно светских и практических интересов, оправданию власти. Власть никогда не давалась Богом, она осуществлялась от имени Бога, но всегда, как мне кажется, чтобы защитить интересы того или иного лагеря. Впрочем, у самых проницательных христианских мыслителей, особенно у святого Августина и Паскаля, власть выражает возможную волю Бога (для тех, кто в него верит) только посредством проявлений эгоизма. В “Граде Божьем” святой Августин приводит красивую формулу: “Две любви основали два града: любовь к себе до полного пренебрежения к Богу — град земной; а любовь к Богу до полного пренебрежения к себе — град небесный”. Иначе говоря, то, что правит миром и воплощается в государстве, это вовсе не Бог, и не любовь к Богу, это, скорее, любовь к себе до полного презрения к Богу. Вот это — политика! Мы занимаемся политикой, потому что не живем в Царстве Небесном. Паскаль объясняет в “Мыслях”, что “вожделение подобно изображению милосердия”. Но он добавляет: “это лишь иллюзия”, потому что, в сущности, есть только эгоизм. Иначе говоря, теологическое понимание политики было лишь идеологией, хоть идеология часто и является предметом веры. Это не ложь и не хитрость, но это все же иллюзия.
Л.Ф.: Ты прав, но кто же с этим спорит, за исключением фундаменталистов? Дело не в том, что теологическое обоснование, использованное тогда властью, является истиной, иллюзией или даже махинацией; главное — это то, что оно имело, а в некоторых регионах земного шара до сих пор имеет страшные последствия в тех случаях, когда в политическом устройстве важную роль играет некая трансцендентная “истина”. Второй этап секуляризации породил утопии и великие замыслы. Если мы не увидим в марксизме секуляризацию открыто религиозной модели предыдущего периода, мы не поймем, как он смог, несмотря на материализм, стать “религией земного спасения”. Упоминая третий этап — этакий макиавеллизм, который предусматривает сближение политики с позитивным чувством, — мы возвращаемся к нашему обычному противоречию: я по-прежнему думаю, что в общественном чувстве заметны новые формы отношения к трансцендентному. Например, в любви к ближнему присутствуют не только эгоистическое чувство, в том смысле, в котором их описали английские эмпирики — и даже не только простое сострадание, о котором ты только что говорил, не просто “всеобщая симпатия”, которую ты упоминал, предлагая поправку к Марксу и говоря, что ты не такой пессимист, как он.
Наконец, необходимо понять, как обращаться с истиной в пространстве общества. Это главная задача политики. Парадоксально, но нужно быть макиавеллистом, чтобы получить право говорить здесь правду. Становясь макиавеллистом, как будто покупаешь возможность быть правдивее, что позволяет добиться доверия граждан. Я ратую за макиавеллизм, потому что он мне кажется единственным средством добиться в достаточной мере доверия индивидов, чтобы обрести в итоге право, очень трудное и очень дорогостоящее, очень ненадежное и очень рискованное, говорить немного больше правды, чем это возможно сегодня.
КЛОД КАПЕЛЬЕ: “Реабилитировать интересы”, “обратиться к положительному чувству” — все это предполагает введение в наши дебаты и в политическую деятельность проблем в известной степени новых, по крайней мере некоторые из которых принадлежали до сего частной сфере. Мне кажется, что из этого вытекают три требования: дополнить наши институции новыми формами представительства, которые бы лучше соответствовали тем “чувствам”, которые мы хотим поддерживать; предложить новые перспективы, которые бы дополнили традиционные политические цели и могли бы преобразовать в коллективные те устремления, которые ранее считались индивидуальными; изобрести иные способы выявления более сложных и менее прогнозируемых конфликтов и реакции на них. Я прекрасно понимаю нежелание Андре обсуждать вопросы, которые, как ему кажется, выходят за рамки собственно философии. Мне же кажется, что дискуссия стала бы более предметной, если бы Вы, по крайней мере, привели примеры своих предложений в этой области.
Впрочем, не заходите ли Вы слишком далеко, сводя политическое выражение общественного чувства к столкновению рациональных аргументов? У меня такое ощущение, что очень часто недооценивают, сколь плодотворна в политике… обыкновенная глупость! Я прекрасно знаю, что подобные афоризмы очень легко использовать против их авторов. Но в конце концов, действия первых социалистов, первых феминисток, первых “зеленых” часто основывались на достаточно сумбурных теориях, что не помешало им раньше других вскрыть некоторые основополагающие проблемы и даже предложить многообещающие решения.
Вся трудность состоит в том, чтобы учитывать в политике те аспекты человеческого существования, которые ранее исключались из наших представлений о коллективной сфере, не повредив при этом хрупкого равновесия демократических гарантий.
Л.Ф.: Мне кажется, что ты прав, особенно в отношении политической глупости, роли которой в истории Арон посвятил одну из последних лекций в Эколь Нормаль. Добрая часть истории экологических движений могла бы стать этому иллюстрацией: невозможно отрицать их достижений, даже когда они опирались на самые абсурдные идеологии (например, “глубокая экология”, deep ecology). Что касается “положительных чувств”, я приведу два примера: один именно экологический, а второй — из сферы образования. Но ты прав, необходимо будет изобрести новые институциональные и организационные формы для общественных дебатов.
В области экологии меня всегда поражает, насколько мало основные действующие лица интересуются истинным положением вещей (ни те, кто “за”, ни те, кто “против”). Экологические движения живут непрерывным катастрофизмом — как и пресса, и по той же причине (внимание аудитории). Политики часто становятся жертвами “демократии общественного мнения”, которая обязывает их скорее к рекламным акциям, чем к долгосрочным решениям. Промышленники, которые все больше вкладывают в “зеленый пиар”, говорят чаще всего то, что их устраивает. Например, компания EDF (“Электричество Франции”) стала активно бороться с выбросами газов, способствующих парниковому эффекту, только тогда, когда понадобилось защитить от конкуренции атомные электростанции. Здесь мы имеем прекрасный пример фундаментальной проблемы (проблема “устойчивого развития”), которая задевает самое сильное на сегодняшний день общественное чувство каждого гражданина, — стремление к благополучию, которой в общественном пространстве соответствует почти полное отсутствие правды и даже невозможность ее появления. Аргумент, хорошо известный софистам: даже если бы она случайно появилась, мы бы не знали, правда это или нет! С этим мы встречаемся в каждой телевизионной дискуссии о парниковом эффекте, озоновой дыре и т.д. Мы слышим взаимоисключающие высказывания и, выключив телевизор, не имеем ни малейшего представления о том, что правда, что ложь, и, тем более, что мы можем здесь предпринять! В результате — полное безразличие к важнейшим вопросам… Именно по этой причине я предложил создать научный комитет по экологии, который организовал бы общественную дискуссию и для начала сказал бы нам, какие вопросы действительно актуальны, какие — таковыми наверняка не являются и по каким вопросам мнения самих ученых разделились… Мне это почти удалось. Когда-нибудь я расскажу о тех политических трудностях, с которыми я столкнулся на этом пути. Но в любом случае, мне кажется (и сегодня больше, чем когда бы то ни было), что этот принцип уместен.
Второй пример — это неграмотность, о которой я говорил и ранее… Я убежден, что нужно организовать публичное обсуждение данной проблемы, чтобы общественное мнение было, в философском смысле лучше “информированным”. Как мы прекрасно знаем, неграмотность — это не только статистические показатели и вероятность экономической и политической катастрофы для нации в будущем, но, в значительной мере, и трагедия отдельно взятых семей. Этот пример показывает, как политическое искусство могло бы помочь избежать тех социологических рамок, которые так сковывают политиков. Пространство для маневра здесь больше, чем принято думать.
ПОЛИТИКА И КОНФЛИКТЫ
А.К.-С.: Твой последний пример привел меня в недоумение. Неграмотность — политическая проблема? Где же тут противники? Кто за неграмотность? Кому выгодно ее поддерживать? Как Карл Шмитт, я склонен считать, что политической проблема становится тогда, когда у нас обнаруживаются союзники и противники. Так как в данном случае нет ни союзников, ни противников, это еще не политика. Конечно, речь не идет о том, что политический деятель не должен заниматься вопросами неграмотности, которая, несомненно, является проблемой национального масштаба; но это означает, что политику стоит искать на том уровне, где зарождается конфликт. Например, нужно ли увеличить на 20% бюджет Министерства образования? И как? Поднять налоги? Снизить бюджет Минобороны или Минздрава? Военные не согласятся, врачи не согласятся, налогоплательщики не согласятся! В этом случае есть противники: мы вошли в зону политического конфликта. Другой пример: нужно ли увеличить продолжительность учебного года против воли преподавателей? И здесь налицо противники, а значит, этот вопрос — политический. Я не говорю о том, что политические деятели не должны заниматься проблемой неграмотности, я говорю, что борьба с ней может быть мерой педагогической, социальной, гуманистической и т.д., но не будет политической проблемой до тех пор, пока не станет предметом конфликта…
Л.Ф.: …иначе говоря — немедленно, уверяю тебя! Меня удивляют твои слова, поскольку сегодня нет тем более конфликтных, чем те, которые связаны с образованием и, в частности, с неграмотностью, которая вызывает невероятно оживленные споры и о самом диагнозе (ее то повышающийся, то понижающийся уровень не оставляет никого равнодушным), и о причинах (технических, социальных, культурных), и о мерах борьбы и т.д. Это архитипический пример политической темы: вопрос, возникающий в гражданском обществе, которым, ввиду его значимости, должно заниматься государство, и, в то же время, проблема, порождающая острейшую полемику, которая сталкивает диаметрально противоположные интересы и убеждения и решение которой предполагает значительные финансовые вложения… Конечно, все против неграмотности, но это также относится и к безработице: все против нее, но кто станет отрицать, что это политический вопрос!
А.К.-С.: Может быть. И все-таки нужно позволить проявиться политическим конфликтам, чтобы спровоцировать политическое столкновение.
Можно привести другой пример, из области всеобщего медицинского страхования. В том, что врачи стоят на страже нашего здоровья, никто не сомневается, и никто и за это не упрекнет. Но ведь трудно поверить и в то, что демократическое правительство может выступать против здоровья граждан! Оставаясь в рамках общей риторики о важности здоровья и бюджетной дисциплины, мы увязаем в политической дискуссии, тем более когда мы погружаемся в бесплодную полемику, сводя к карикатуре взгляды наших противников. Напротив, когда мы защищаем определенные приоритеты, когда мы предлагаем реальные альтернативные решения, мы занимаемся политикой.
В вопросе о Министерстве образования — то же самое. Прекрасно рассуждать о правах детей, об изобретении будущего, о любви к знанию и культуре… Но кто же возражает? Это лишь пустые фразы, пока мы не принимаем как свои интересы — и конфликты интересов — той или иной корпорации. Ничто не дает повода думать, что у преподавателей всегда те же самые интересы, что и у остальных граждан, включая даже их учеников. В сущности, мы знаем, что это не так. Политика должна всегда быть на стороне учителей или учеников? Нет, ни тех, ни других! Выбор делается в зависимости от соотношения сил и приоритетов, попытки найти точку равновесия и т.д. По поводу интересов можно спорить, вести переговоры, оценивать соотношение сил, находить компромиссы… Это лучше, чем до бесконечности обсуждать ценности, которые никто не оспаривает.
Как и Люк, я считаю, что в политике можно лгать, но при условии, что это будет способ донести как можно больше правды. Иначе ложь оборачивается против вас и, что еще опаснее, против самой идеи политики. Очевидно, что Ширак поплатился за абсолютно лживую и построенную на иллюзиях президентскую кампанию [2]. Но Балладюр [3] тоже поплатился, может быть, за то, что не смог достаточно солгать… Жоспен? Посмотрим…
Что же касается сакрального, то, как ты понимаешь, здесь я достаточно сдержан… Если бы политика занималась сакральным, то нужно было бы относится ко всем людям одинаково или помочь самому обездоленному в первую очередь. Мы от этого далеки! Посмотрите, какое место занимают в политических дебатах невероятные страдания Африки, сколь мало мы делаем, сколь мало мы готовы сделать… Я бы сказал, что, отказавшись от теологического фундамента и великих утопий, политика утратила священный характер, стала светской и банальной. Здесь, признаюсь, во мне борются два чувства: ностальгия по энтузиазму нашей молодости и некоторая удовлетворенность пройденным путем: чем меньше догматизма и религиозности, тем больше ясности, зрелости и, возможно, эффективности.
Мне кажется, что политика не станет в ближайшие годы главной страстью французов: обстановка к этому не располагает, а коллективно мы разделяем лишь те чувства, которые диктует нам эпоха. Гораздо разумнее смириться со светским характером политики, чем спасать ее сакрализацией. Политика не является или, скорее, больше не является уделом жрецов и колдунов: сакральное, как и спасение души, вышли из сферы ее ответственности. Заниматься политикой — это способствовать не борьбе эгоистических устремлений, а их гармоничному, разумному, взаимовыгодному сосуществованию. Вместо того, чтобы мечтать о государстве, которое сделало бы нас добрыми (это задача морали, а не политики!), оставим доброту на усмотрение индивидов и потребуем от государства помочь нам быть эгоистами более разумно, мирно, эффективно и солидарно. Например, очевидно, что все мы заинтересованы в снижении уровня безработицы, борьбе с неграмотностью, заботе о хорошем качестве медицинских услуг, помощи странам третьего мира и, если это возможно, снижении налогов! Разве это не восхитительно? Несомненно, но с чего ты взял, что политика должна восхищать? Она не заменяет ни религию, ни мудрость? Конечно! Но ведь и религия, и мудрость тоже не претендуют на место политики.
Л.Ф.: По поводу права лгать, я бы сказал, что это право не говорить всей правды — поскольку иногда это невозможно и даже вредно для общественных интересов. А что касается того, что я называю “сакральным с человеческим лицом”, я уверен, что политика не сможет без него обходиться и в будущем, так же, как и без искусства. Иначе она окончательно сведется к управленческой функции. Впрочем, я слышал, не помню в каком из твоих выступлений, что политическая апатия, о которой так много говорят, — это лишь миф. Я с этим согласен. У тех, кто находился под властью великих утопий, закономерно возникло ощущение, что сегодня уже не так интересно, как было 25 лет назад. Поскольку я никогда не разделял их верований, у меня нет и того похмелья, которое наступает после много обещавшей, но кончившейся разочарованием вечеринки. Меня не удивил провал кейнсианской экономической политики. Я не считаю, что волна гуманитарных акций или коллективной солидарности смешны… Многие люди, составляющие гражданское общество, хотят сделать что-то полезное или просто “хорошее”. Ты сказал: “Пусть они помогают Африке”. Увы, это не так просто! Когда была опубликована эта толстая красная книга с перечнем всех гуманитарных организаций, в которые можно вступить — каталог сотен благотворительных ассоциаций, с предисловием Кушнера [4], — молодые люди стали звонить, и получали часто один и тот же ответ: “Вы врач или медсестра? Нет? Очень жаль, но мы в ваших услугах не нуждаемся”.
А.К.-С.: Но это не мешает помочь деньгами….
Л.Ф.: Да, но кому? Крозмари [5], чтобы быть обманутым? “Врачам без границ”, чтобы почувствовать себя идиотом? Их основные лидеры оскорбляют меня в каждой своей публикации, и я в конце концов перестал переводить им деньги! Мне повторяют, что я лишь благонамеренный идиот, политический осел; что выписать чек — значит совершить низость, цель которой — заглушить в себе чувство вины, значит пойти на сотрудничество с “бизнесом сострадания”, что благотворительность — это и пиар-акция, которая путает мораль и политику и служит оправданием для бездействия или даже усугубляет бедствия во всем мире, способствуя продолжению конфликтов и т.д. — и к тому же, никому ничем не поможет, поскольку на местах уже достаточно средств, и люди не знают, что с ними делать. Тогда зачем я им буду выписывать чеки? Я лишь немного утрирую — факт, что общественные устремления участвовать в акциях солидарности не находят сегодня продолжения на уровне коллективного действия, которое могло бы придать им реальную значимость. Начиная с лидеров “Врачей без границ”, все издеваются над гуманитарной помощью, утверждая, что это не политика, а ложь, лицемерие, иллюзия. Именно поэтому я думаю, что стоит учредить Министерство гуманитарной помощи, которое организовало бы частную благотворительность. Это самое полезное, что оно могло бы сделать в этой области, и принесло бы в тысячу раз больше пользы, чем рекламные поездки политиков на другой конец света, тем более что на местах частные агентства работают гораздо эффективнее, располагая при этом большими средствами. Вот еще одно решение проблемы, о которой говорит Клод.
Тем не менее, только государство может добровольно отказаться от некоторых своих функций. Не являясь истовым либералом, я вынужден прийти к выводу, что причины безработицы — в неповоротливости государственной машины, которая увеличивает себестоимость труда. И именно государство может снять с себя некоторые обязательства после публичной дискуссии, где каждый должен будет выбрать не между двумя демагогическими предложениями: одним хорошим и вторым плохим (как обычно), а между двумя нежелательными последствиями. Именно это и есть на самом деле политика, как ее видел Макс Вебер: нет выбора между хорошим и плохим, между путем, который ведет к счастью и свободе, и дорогой к несчастью и порабощению. Если бы речь шла о такой альтернативе, как говорила коммунистическая идеология (и вместе с ней, все фантазии о “другой политике”), политическая проблема была бы слишком простой. Но, как на войне, приходится всегда выбирать между более или менее плохими, более или менее трудными “решениями”, у каждого из которых есть свои недостатки. Вот почему она в первую очередь “трагична” — она является сценой конфликта, как правильно выразился Андре, но конфликта, который вряд ли имеет очевидное и удачное решение, решение, которое мы не можем найти лишь из-за действий коррумпированной и злонамеренной касты. Именно от этих иллюзий мы трудно и медленно избавляемся в пользу единственно ценной (я думаю, Андре здесь со мной согласится) в этом мире вещи — реальности!
Перевод И. Чунихиной
1) В мае-июне 1997-го г. (примеч. ред.)
2) 1995-го года (примеч. ред.)
3) Эдуар Балладюр (Edouard Balladur) — французский премьер-министр в 1993—1995 гг. (примеч. ред.)
4)Бернар Кушнер (Bernard Kouchner) — врач, журналист и политик. Основатель “Врачей без границ” (примеч. ред.)
5) Жак Крозмари — председатель благотворительной Ассоциации по исследованию рака, приговоренный к четырем годам заключения за незаконное использование средств из пожертвований (примеч. ред.)