Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2002
Включение Карла Вильгельма фон Гумбольдта (1767—1835), лингвиста, философа и прусского государственного деятеля, в пантеон либеральной мысли на первый взгляд покажется парадоксальным. О каком либерализме может идти речь в случае неогуманиста Гумбольдта, друга Шиллера и Гёте и покровителя того самого Фихте, который считается отцом немецкого национализма, — не анахронизм ли это?
Вопрос существенный, ведь восходящая к Гумбольдту парадигма “исследовательского университета”, принципы которой он излагает в статье “О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине”[1], стала одной из моделей, вдохновивших системы образования во всем мире, в том числе и в России. Либеральным же образованием чаще всего называют другую модель — ту, которая сегодня воплощена в американских колледжах. Разве не они, дающие студенту полную свободу в выборе изучаемых предметов, наиболее соответствуют идеалам свободы и самореализации, которые мы привыкли связывать с понятием “либерализма”?
Как это нередко бывает, дело тут отчасти в разнообразии представлений о либерализме в разных языковых и политических традициях. Но противопоставлением либерализма как свободы личности от государственного вмешательства либерализму как содействию обездоленной части общества здесь не отделаться. Чтобы оценить возможное значение гумбольдтовского наследия для сегодняшних дебатов о либерализме, стоит сперва повторить тот путь, который за последнюю четверть века совершила часть англо-американских философов и немецких историков, и рассмотреть исторический контекст Германии начала XIX века.
Как и многие его ровесники из раздробленной на множество королевств и княжеств Германии 1790-х, аристократ Гумбольдт сперва с восхищением встретил Французскую революцию: 25-летним молодым ученым он посетил Париж, побывал на заседаниях Национальной ассамблеи и написал “Попытку установить пределы государственной власти”. Эксцессы революционного Террора убедили его в том, что необходимый идеал политического (но не социального!) равенства может быть достигнут только путем постепенных реформ, проводимых самим государством.
Это убеждение, позднее ставшее отличительной чертой немецкого либерализма и позиционирующее его между консерваторами и радикальными демократами, отчасти сроднило Гумбольдта и с поколением государственных служащих, которое после разгрома милитаризованной Пруссии наполеоновскими войсками совершило попытку реформировать прусскую армию, сельское хозяйство, политическое устройство — и систему образования. Правда, возглавивших по очереди это движение баронов-реформаторов — Штейна, Альтенштейна, Гарденберга — либералами не назовешь: их конечной целью было не освобождении личности от государственного контроля, а восстановление мощи самого государства. Однако такой подход не был жестко антагоничен либеральным принципам — ведь рационально устроенное и оснащенное конституцией государство, пусть возглавляемое королем, воспринималось как гарант защиты личности от монаршего или княжеского произвола. Современные американские либеральные философы, ищущие возможные формы для действия государства в сегодняшнем раздробленном мультикультурном обществе, интересуются в первую очередь политической философией Гегеля, лучше всего выразившей формировавшийся в те годы идеал чиновничества как универсального класса, который обеспечивает реализацию человека в гражданском обществе и государстве.
Об обеспечении именно этой зарождающейся системы государственной службы хорошо подготовленными чиновниками думал барон Альтенштейн, когда в конце 1808 года вызвал Гумбольдта из Рима и предложил ему возглавить Департамент религии и образования при прусском Министерстве внутренних дел. Гумбольдт до тех пор предавался лингвистическим и философским исследованиям на различных дипломатических синекурах. Приехав в казарменный Берлин зимы 1809-го, чтобы занять этот второстепенный пост, он действовал не только как чиновник, но и как представитель интересов науки. Из публикуемого нами текста это следует гораздо более явно, чем из тех многочисленных докладных записок, которые составляют основной корпус политического наследия Гумбольдта.
Тяжеловесный словарь философского идеализма того времени и любовь к сложным умозрительным конструкциям сочетаются здесь с наблюдениями из практики научной жизни. Так в приводимой Гумбольдтом иерархии объяснений природных явлений можно увидеть и выражение натурфилософского взгляда на мир как на совокупность гармонично взаимосвязанных явлений, и описание того, как на самом деле работают естествоиспытатели (например, брат Гумбольдта Александр). Интересна в этой связи и гумбольдтовская трактовка “идей” и “принципов”: тут и чуждая британским либералам-эмпиристам, но пронизывающая немецкую интеллектуальную традицию, уверенность, что идеал всегда в какой-то мере первичен по отношению к своему воплощению, — и одновременно ирония в адрес коллег-философов, стремящихся “выводить все из идеи”.
Если учесть, что Гумбольдт в момент написания этого текста скорее всего еще состоял на службе у прусского короля, его настоятельные аргументы в пользу автономии науки и вправду могут показаться исполненными духа либерализма. Не стоит, конечно, забывать, что для Гумбольдта наука и образование — не одно и то же. Последнее он рассматривает как законную сферу государственных интересов — в конце концов, в его время университеты в основном готовили именно будущих государственных чиновников. Да и мысль о том, что только свободная наука, основанная на любознательности ученых и студентов, а не на государственном заказе, в конечном счете послужит и интересам государства, — не хитроумный риторический ход, который должен примирить чиновников с выходом профессоров из-под их жесткого контроля, а глубокое убеждение, что при рациональном устройстве государства свобода будет приносить лучшие результаты, чем заказ.
Такая вера в возможность гармонии науки и государства и их взаимного уравновешения сегодня может показаться романтической утопией. Но как это часто бывает с немецким идеализмом, многие идеи и наблюдения Гумбольдта остаются ценными и независимо от сопровождающей их философской конструкции. В конечном счете спор о том, “был ли Гумбольдт либералом”, малопродуктивен. Гораздо интереснее то, что, когда с 1830-х годов либерализм в Германии стал четко определенной политической силой, одним из его оплотов (особенно в прогрессивном баденском государстве) были именно университетские профессора, — а к тому времени гумбольдтовская реформа, единственно успешная из всех прусских преобразований 1807—1819 годов, уже успела стать моделью, на которую ориентировались и другие немецкие земли.
То, что гумбольдтовская концепция автономии науки и защиты ученого от любых заказов и вмешательств, взятая отдельно от чрезмерной веры в государство как орудие свободы, может дать богатые плоды, доказали Соединенные Штаты. С момента создания в 1876 году частного университета Джонса Хопкинса в Балтиморе и вскоре последовавшей реформы Гарварда немецкая модель “исследовательского университета” стала мощной альтернативой тому “джентльменскому образованию”, которое лежит в основе системы колледжей либеральных наук. Да и восстание немецких студентов против “стариков в мантиях” в 1968 году не противоречило духу Гумбольдта, защищавшего интересы не профессоров, а науки, и настаивавшего на вовлечении юных умов в исследовательскую работу.
Вряд ли в сегодняшнем массовом пост-индустриальном обществе имеет смысл пользоваться гумбольдтовскими построениями в качестве инструкции. Но изложенные здесь идеи свободы науки от государственного вмешательства и превосходства самостоятельного развития личности над пассивным изучением фактов не утратили свою актуальность и по сей день, и не считаться с ними мы не можем в сегодняшней дискуссии о реформах образования. [HЗ]
1) Значение и влияние этого текста гораздо шире, чем можно было бы предположить из статьи Герхарда Дуда “Идеи В. фон Гумбольдта и высшее образование в конце XX века” (Современные стратегии культурологических исследований. М.: РГГУ, 2000. С. 59—67), в приложении к которой он впервые был опубликован по-русски (Там же. С. 68—83). Ниже мы помещаем новый, более точный перевод.