Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2002
ИМАМ ШАМИЛЬ
Казиев Шапи
М.: Молодая Гвардия, 2001. — 378 с.
Книга, посвященная истории Кавказских войн, хочет того автор или нет, сегодня будет особенно актуальна. С подобной актуальностью можно по-разному “справляться”, но нельзя ее не учитывать. Так или иначе, но в книге о Шамиле, где почти на каждой странице встречаешься с наименованиями городов и сел, о которых только что слышал в программах новостей или читал в свежем номере газеты, ожидаешь найти те или иные апелляции к современному положению дел.
Однако Шапи Казиев отказывается от прямых аналогий и о чеченских войнах 1990-х годов не упоминает. Он предлагает совсем другой, свой подход к отнюдь не простому материалу.
Вокруг имама Шамиля, сына Денгава Магомеда и Баху-Меседы всегда существовали легенды. Знаменателен и сам момент его появления на свет — в Дагестане, в “сердце Кавказа”: “Однажды ночью гимринцев разбудили громкие выстрелы. Вооружаясь на ходу, горцы выбегали из домов, полагая, что на село напал враг. Но оказалось, что это пьяный от счастья кузнец Денгав Магомед палил в небо с плоской крыши своей сакли. Рождение сына — большое событие для горца”.
Денгав отдал мальчика в школу при мечети, однако “смиренного ученика-муталима из Шамиля не получилось” — “гордый мальчишка решил закалить себя, как отец закалял клинки”. В то же время Шамиль делает необыкновенные успехи в учебе: “В руках его всегда Коран или кинжал, а чаще всего — и то и другое”. Годы учения Шамиля проходят в странствиях и в стремлении обрести истинное знание; он учится у Магомеда Ярагинского и Джамаллудина Казикумухского. Несколько позднее Шамиль и его друг Магомед начинают борьбу за введение шариата и “сплочение горцев для освободительной борьбы”.
Используя богатый библиографический материал, привлекая архивные документы, Казиев подробнейшим образом описывает биографию своего героя — начиная от первых успехов мальчика до последней молитвы у могилы Мухамеда: “4 февраля 1871 года (10-й день зул-хиджжа 1287 года хиджры)”. Однако книга посвящена не только и не столько Шамилю. И не стремление создать фотографически точный портрет легендарного полководца Кавказской войны, ученого и государственного деятеля водило пером автора. Пожалуй, важнее для автора создание панорамы жизни Кавказа середины XIX века, истории русско-кавказских отношений, а в конечном счете — описание “страны горцев”. Для этого призваны многочисленные “вставные новеллы” — отступления, например, краткий очерк о русско-кавказских войнах или маленькая глава об истории ислама на Кавказе. С другой стороны, в книге мы встречаем и главы под названиями “Грибоедов”, “Декабристы на Кавказе. Бестужев-Марлинский”, “Дюма посещает Кавказ”. Благодаря им Казиев показывает фигуру Шамиля в богатом историческом контексте, и даже конспективное воспроизведение общеизвестных сведений о положении России в начале и в середине XIX века выглядит вполне уместным. Характерно, что в работе с конкретным историческим материалом автор точен и внимателен, а отсутствие ссылок компенсируется краткой библиографией в конце книги. В то же время очевиден и сознательный отказ автора в некоторых случаях отделять исторический факт от народной легенды, да и просто тяготение к “поэтическому вымыслу”: “Увидев Анну, Шамиль, может быть, впервые ощутил незнакомое чувство, охватившее неизъяснимым трепетом все его существо. Он долго молчал, глядя на это чудесное создание. Чувствовал, как красота пленницы властно берет в плен его самого…”. Остается только недоумевать, что за книгу держишь в руках — исторически точную монографию о жизни имама Шамиля или беллетризованную биографию “легендарного полководца”?
Между тем повествовательную манеру автора объяснить несложно. Дело в том, что Шапи Казиев создает эпос. Эпос о Шамиле. Эпос о Кавказе. “Древние считали неприступные вершины Кавказа престолом божеств… эта гигантская крепость, разделяющая два мира — Европу и Азию, окутана множеством преданий, легенд и мифов”. Все как положено — и картина мира “с точки зрения божеств” (правда, несколько “смазанная” и неопределенная, поскольку действуют разные небесные силы: “Олимпийские боги считали Кавказ подходящим местом для своих интриг… На Арарат, главную вершину Кавказа, стихия Всемирного потопа вынесла и Ноев ковчег”), и “героическая парадигма”, и сам герой — история его взросления, подвигов и необыкновенной смерти (“множество народу, собравшееся у могилы Шамиля, стало свидетелем того, как заговорили его останки”). А также — язык книги, богатой метафорами (“желая утвердиться на Кавказе, придавив его солдатским сапогом, Ермолов наступил на ежа”, “на деле Кавказ оказывался острым клинком из многослойной стали”), написанной короткими, отрывистыми фразами и склонной к сентенциям. Установкой на создание героического эпоса о жизни кавказских горцев объясняются многие особенности “монографии”. Вот почему автору не так важно отделять вымысел от исторической правды, вот почему так много отступлений, создающих единую картину, в которой живет эпический герой, вот почему нет прямых аналогий с современной ситуацией — сама эпическая манера их подсказывает. Зачем автору выбирать такой, не слишком частый в исторической литературе принцип изложения материала? Возможно, это один из способов ненавязчиво и в очень увлекательной, эпической форме добиться решения крайне важной задачи. Казиев не предлагает концептуального осмысления кавказских войн, его мысль проста — узнайте историю горских народов и вы поймете, что, как гласит старинная персидская поговорка, “лишь глупый шах пойдет на Кавказ”. При этом автор не вполне избегает морализаторства, велеречивости, наивных фраз (“горцев считают прирожденными воинами, но сами они не менее воинских доблестей ценят знания, ум и красоту”). Так, лейтмотив книги о Шамиле, как справедливо замечает автор аннотации, — “торжество мира над войной, утверждение справедливости и человеческого достоинства, которым учит история, помогая избегать трагических ошибок”. Одним словом, “вот как надобно писать!”
Ф.Д.
БОЛЬШАЯ ИГРА НА КАВКАЗЕ: история и современность.
Владимир Дегоев
М.: Русская панорама, 2001. — 448 с.
ИМАМ ШАМИЛЬ: ПРОРОК, ВЛАСТИТЕЛЬ, ВОИН.
Владимир Дегоев
М.: Русская панорама, 2001. — 374 с.
Возможно ли изучение столь сложной проблемы, как российско-кавказские отношения, без того, чтобы попытаться упростить историческую картину, выделить некий главный фактор, который определяет изменения ситуации на протяжении того или иного исторического периода? В своих новейших трудах известный специалист по истории Кавказа В.В. Дегоев от такой попытки отказывается. Прослеживая историю Кавказа на большом временном отрезке (с середины XVIII века, а в отдельных случаях и с XVI века, до наших дней), он сознательно отвергает привычные для нас бинарные оппозиции, сводящие взаимоотношения России и этого региона либо к “братскому боевому содружеству народов”, либо к категориям “экспансионизма” и “страсти к захватам и господству”. Его задача — “преодолеть крайности этих двух подходов” и представить Кавказ как явление многофакторное и многоуровневое, охарактеризовав его изнутри, а не посредством “устоявшихся терминологических штампов” и ярлыков, выводящих на первый план материальные составляющие — экономическую, социальную, военно-стратегическую и т.д. (в этом отношении особенно поучительна его статья “О методологических альтернативах в изучении Кавказской войны”).
Кавказ рассматривается В.В. Дегоевым как поле международной политической игры, основанной на столкновениях “межгосударственных интересов, корпоративных или личных страстей”. Сборник “Большая игра на Кавказе” содержит интереснейшие статьи, повествующие о восприятии русско-кавказских отношений западным общественным мнением середины XIX века, а также о дебатах по этой проблематике в британском парламенте. На материале мало известных у нас источников автор показывает западное общественное мнение и политическое мышление как разнородное, даже мозаичное полотно, где находится место и откровенной русофобии, и вполне сочувственным отзывам. Но главные события на Кавказе и вокруг него показаны как аналог (а иногда даже часть) так называемой “большой игры”, русско-британского стратегического соперничества на пространстве между Индией и Туркестаном. На самых разных уровнях В. Дегоев стремится показать кавказские события как результат взаимодействия разнообразных акторов — от государств и полководцев до горских князей и русских офицеров, которые действовали исходя из своего понимания собственных интересов. В этом смысле автор отказывается от поиска “главного” фактора, а тем более — от поиска некоего “имперского плана”, которым поколение за поколением руководствовались русские политические деятели, или столь же маниакального “антироссийского плана”, которого якобы придерживались западные деятели. Исходя из тех же соображений, Дегоев стремится ввести в нарратив о Кавказской войне конкретные исторические личности — А.П. Ермолова, М.С. Воронцова, А.И. Барятинского, Шамиля — не как “ходульные образы”, выражающие ту или иную идеологическую установку, а как живых людей, творящих живую историю. Создавая образ Шамиля, В.В. Дегоев подчеркивает, что только его “гениальность” позволила превратить “чистую” идею суфизма, обладающую, как любая “чистая” идея, “колоссальным разрушительно-созидательным потенциалом”, в материальную силу, “в практический инструмент преобразования многовекового социально-культурного быта горцев”. Именно распространение суфизма было, по мнению В.В. Дегоева, основной причиной начала Кавказской войны.
Продвижение России на Кавказ, начавшееся в конце XVIII века, с точки зрения В. Дегоева, было естественным процессом, предопределенным инстинктом выживания, присущим ей, “как всякому организму”. В поисках надежных границ Россия “была обречена на колонизацию и экспансию” в геостратегически важном для нее южном направлении. Закрепление Российской империи на этой территории происходило не посредством “жестокого завоевания”, а путем проведения политики постепенного гражданского и хозяйственного обустройства региона. Дегоев ничуть не склонен затушевывать сопровождавшие этот процесс ужасы и жестокости, но предлагает не сводить все к изучению войны как таковой, а говорить о примерах межцивилизационного взаимодействия.
Особенность “большой игры” в данном регионе (как, впрочем, и в Средней Азии), по мнению Дегоева, состоит в том, что сами кавказские государства выступали в международных отношениях не как субъекты, а как объекты политики в силу их политической, экономической и религиозной разобщенности. С одной стороны, это создавало потенциальную угрозу миру на Востоке, а с другой — появлялась возможность раздела региона на сферы влияния между соперничающими державами или перехода его целиком под власть одной из них. Как отмечает В.В. Дегоев, “данная закономерность с неизменным постоянством действовала в истории… и во многом сохраняет свою инерцию и сегодня”.
Отсюда и видение Дегоевым причин распада СССР (хотя они и не являются предметом его специального рассмотрения). Автор считает, что и в этом процессе мотив “личной власти” имел не последнее значение. В конце 1980-х годов в СССР усилились “кризисные симптомы”, однако они вовсе не говорили о закономерности распада. Конфликт между “центром” и “периферией” изначально выражался “в борьбе между правящими элитами, имевшими собственные корпоративно-клановые интересы”. Обострение противостояния способствовало его распространению на широкие социальные слои и межэтническую сферу. Последовавшее затем появление на Кавказе США и ЕС способствует, по мнению Дегоева, не упрочению стабильности, а нарастанию напряженности в российско-грузинских и российско-азербайджанских отношениях. Менее бесспорными кажутся политические выводы Дегоева, который, с одной стороны, осуждает ростки новейшей российской великодержавности, а с другой — напоминает российскому правительству, что Россия географически, исторически, геополитически является главным субъектом политики в кавказском регионе. В целом же можно сказать, что, несмотря на отказ от поиска “больших факторов” (а может быть, именно благодаря этому?), Дегоеву удалось нарисовать по-настоящему большую, многомерную и довольно сбалансированную картину российско-кавказских отношений.
Галина Моисеенко
РОССИЯ И КАВКАЗ — СКВОЗЬ ДВА СТОЛЕТИЯ. Исторические чтения.
Сост. Г.Г. Лисицына, Я.А. Гордин
СПб.: Журнал “Звезда”, 2001. — 416 с.
Несколько лет назад стало общим местом объяснять истоки нынешнего кавказского конфликта невежеством российских руководителей, не понимавших, с чем именно они имеют дело в Чечне, в Дагестане, в Ингушетии. В свое время так же объясняли решение советского руководства ввести войска в Афганистан. Представление о том, что к проблемам этого региона необходим особый подход, основанный на особом знании, отлилось в бессмертное “Кавказ —дело тонкое!”; в свое время начало холодной войны вызвало всплеск “Russia studies” в США: американцы тоже пытались понять загадочную русскую душу, изучая деяния Петра Великого и поэзию Пушкина. Сборник, в основу которого легли материалы конференции “Россия и Кавказ: Взгляд из 2000 года”, очевидно, задуман как еще одна попытка постичь исторические корни нынешних процессов.
Структура сборника не вполне обычна: он состоит из пролога, нескольких разделов (“Истоки”, “Уроки прошлого”, “Уроки настоящего”, “Документальная основа”), эпилога, а также приложения, где опубликованы архивные документы. Среди публикуемых материалов привлекают внимание воспоминания унтер-офицера Самойлова, воевавшего на Кавказе и оказавшегося в плену у горцев. Один из составителей сборника — Я.А. Гордин, опубликовавший недавно целую книгу, посвященную кавказской проблеме; примечательно, что среди авторов сборника — ученые из Москвы и Санкт-Петербурга и ни одного представителя северокавказских республик или государств Закавказья.
В качестве пролога выступают первое монографическое исследование о чеченцах — “Известие о бывшем в кавказских горах лжепророке Мансуре” — и очерк об ингушах, написанные в середине XIX в. П.Г. Бутковым. Однако вызывает недоумение появление в качестве эпилога статей В.П. Пляскина о военном содержании государственной политики России на Кавказе и М.М. Решетникова — о “психологических” аспектах локальных войн (имеется в виду трансляция криминального и полукриминального опыта военных конфликтов в мирную жизнь общества). Встает вопрос: следует ли считать завершение сборника военной тематикой признанием составителей неизбежности войны как пути разрешения такого рода конфликтов? Более того, В.П. Пляскин, не идеализируя, по его утверждению, “роль военной организации и военно-административных методов управления”, полагает, что армия на Кавказе обеспечивала благоприятные внешние условия для развития кавказских народов, поддерживала внутренний порядок, участвовала в обустройстве края.
В разделе “Истоки” интересна статья С.А. Панарина о “позиционно-исторических предпосылках” современной политической ситуации на Кавказе. Автор находит, что в этом регионе этничность и политика исторически находятся в тесной зависимости. При этом первостепенная значимость связей, наследуемых по рождению, приводит к замыканию политической жизни в рамках местных обществ, в том числе на основе национальной идеи. Последняя же, не являясь доминирующей, связана с социальными процессами советской эпохи. Именно тогда в обществе, благодаря удачной адаптации крестьянами Кавказа колхозной системы к своему частнохозяйственному интересу, возникли стереотип “кавказца” и “кавказофобия” (был обеспечен приток дефицитной сельскохозяйственной продукции в Россию, сопровождавшийся ростом теневых торговых структур на фоне особенностей традиционного поведения и статусного потребления). В статье Е.Л. Брандман “кавказофобия” и русофобия, социально-психологический конфликт между русскими и чеченцами в целом описываются через понятие “чеченский синдром”. Синдром этот принадлежит общему типу ксенофобного сознания, возникшему в условиях “тоталитарной демократии”, где основой идентичности является оппозиция властям, “другому” или внешнему миру. При этом чеченскую русофобию исследовательница считает порождением смеси советского номенклатурного общества, исламского и патриархального государств.
В разделе “Уроки прошлого” заслуживает внимания статья В.В. Лапина об участии национальных формирований в Кавказской войне на стороне русских войск. Это было своего рода проявление перманентной междоусобной войны в этом регионе, продолжавшейся многие столетия. Отряды, сформированные из местного населения, играли второстепенную роль в боевых действиях, но использовали традиционные способы умиротворения, помогая избежать тотального уничтожения населения армейскими частями. Однако такие формирования практически не участвовали в боевых действиях на Западном Кавказе и в Чечне, что, возможно, было проявлением непримиримости местного населения, а также причиной, по которой правительственные войска долго не могли взять верх.
В.О. Бобровников анализирует особую систему управления, созданную в Дагестане и Чечне в середине XIX века с целью укрепления адатов (обычного права) в противовес распространявшемуся шариату (мусульманскому праву). Хотя принципы этой системы управления и оказались востребованными сегодня, автор полагает, что легализация адатов, как и шариата или тейповой системы, невозможна: ХХ век настолько изменил облик северокавказского региона, что прежней мусульманской идентичности у горцев более не существует. В этом же направлении размышляет Ю.Ю. Карпов: разрушение тейповой системы у чеченцев, начавшееся в XIX веке и завершенное депортацией, укрепило общечеченское самосознание, т.е. создало новую идентичность. Но на практике, как показывают наблюдения И.Л. Бабич на материале Кабардино-Балкарии, сформировалась гибкая “советско-традиционная” правовая система. Она сочетала в рамках единого правового поля нормы советского уголовного и гражданского кодексов, адатные и шариатские нормы, что позволило даже ослабить криминальную ситуацию в этой республике в 1950—1990-е годы.
В целом же подбор статей в издании оставляет впечатление хаотичности. Главное же, лишь некоторые авторы — И.Л. Бабич, Ю.Ю. Карпов, С.А. Панарин — рассматривают конкретные исторические обстоятельства и процессы той или иной эпохи, не привлекая историю как главный аргумент для понимания происходящего. Большинство же, объясняя сегодняшний конфликт, трактуют национальные истории как непрерывные процессы, а нации — как неизменные образования (подтверждение тому — названия разделов сборника: “уроки”, “истоки”). Изучая исторические корни современных событий, мы зачастую рискуем оказаться в плену исторического детерминизма, который, в свою очередь, окрашивает в определенный тон события дня сегодняшнего, мешает нам видеть их многомерность. Грань между пониманием исторических корней конфликта и историческим детерминизмом очень тонка — и, как кажется, авторы данного сборника зачастую ее переходят.
Майя Лавринович
ИСЛАМСКАЕ ОРИЕНТИРЫ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА
Алексей Малашенко
М.: Гендальф, 2001. — 180 с.
ГЕОПОЛИТИКА КАВКАЗА
Камалудин Гаджиев
М.: Международные отношения, 2001. — 464 с.
Вероятно, именно острота и болезненность кавказского конфликта 1990-х должны стимулировать появление у нас не только эмоциональных, глубоко личных попыток осмыслить войну, но и тенденции к уходу в наукообразность, “объективность”, которая должна избавить авторов от необходимости отвечать на непростые вопросы.
Характерны в этом отношении работы Алексея Малашенко и Камалудина Гаджиева. А. Малашенко, высокопоставленный сотрудник Московского Центра Карнеги, стремится объяснить проблемы региона особенностями его развития. Дело здесь не в особенностях горской культуры — просто “у северокавказских народов в весьма специфических условиях продолжается (или завершается) утверждение монотеистической религии”. При таком научном подходе вопрос об ответственности за развязывание нынешней войны становится почти неуместным: так, “утверждение монотеистической религии” затянулось еще и потому, что было “прервано” на годы советской власти. Тезис о том, что нынешние события на Северном Кавказе имеют глубокие исторические корни, Малашенко переосмысливает: по его мнению, они “есть продолжение процессов, начавшихся не один век назад и в силу тех или иных процессов оставшихся незавершенными”. Это позволяет автору оставаться историческим оптимистом: речь идет не об уникальной устойчивости горских обычаев, а просто о незавершенности “российской экспансии (в широком и скорее позитивном смысле слова, т.е. экспансии экономической, культурной) на Северном Кавказе; неполноценность в немалой степени деформированной, “лоскутной” модернизации местных обществ”. Рано или поздно эти экспансия и модернизация завершатся, и Кавказ наконец обретет мир.
Говоря о непосредственных причинах нынешней войны, Малашенко стремится разделить ответственность поровну между всеми участниками. С одной стороны, он отмечает, что “несерьезное” отношение к исламу бывших постсоветских (бывших советских) руководителей обусловило их неспособность “увидеть в исламе реальный политический фактор, а в представителях исламизма — серьезных конкурентов”. С другой стороны, Малашенко пишет об интеллектуальном застое в традиционном исламе; к тому же, и его представители, и российское государство в начале 1990-х гг. настаивали на аполитичности ислама, невозможности его вовлечения в большую политику. В результате, ислам в политику принесли именно радикалы. Тем не менее, традиционный ислам и государство обречены на взаимодействие, влияние зарубежных исламистов преувеличивается российскими военными и спецслужбами, а лозунги исламского государства непопулярны в массах. В целом же преодоление системного кризиса на Кавказе займет весьма долгое время. Мозаичность этнической карты региона, наличие разнообразных направлений ислама будут мешать складыванию единой идентичности (непонятно, впрочем: плохо или хорошо это для России?), а социальный протест неизбежно будет принимать исламские формы. При этом Малашенко предупреждает российских лидеров, что мусульмане Кавказа и других регионов будут все больше ощущать себя частью не только России, но также и исламского мира, налаживать всевозможные связи с мусульманами за рубежом — и Москва должна научиться спокойно и с пониманием воспринимать эти процессы.
Камалудин Гаджиев также отмечает мозаичность и фрагментированность общества и культуры в этом регионе (его работа посвящена не только Северному Кавказу, но также и Закавказью), где наблюдается “преобладание… конфликтных, центробежных, дезинтеграционых и сепаратистских начал над стремлением к консенсусу, интеграции”. При этом, по мнению автора, мы можем “говорить о кавказском культурно-историческом сообществе”, которое и характеризуется этой мозаичностью.
В целом работа Гаджиева остро ставит вопрос о плодотворности геополитического анализа вообще; складывается впечатление, что при таком подходе выводы исследователя в достаточной мере предопределены еще до написания работы. Неясно, какую ценность имеют выводы о том, что “Запад во главе с США вообразил себе, что ему позволено создать структуру международных отношений, основанную на его доминировании и военно-силовом решении ключевых мировых проблем”. Книга Гаджиева была написана еще до 11 сентября и потому пестрит размышлениями о складывании в мире “пятиугольной модели”, о том, что “Соединенные Штаты постепенно, но неуклонно теряют способность диктовать основные векторы мирового развития в одностороннем порядке”, что “гегемония какой-либо одной страны или группы стран не имеет перспектив”. Тогда, вероятно, подобные заявления выглядели достаточно убедительно и наукообразно.
Автор вполне разумно отмечает реальное падение веса России по сравнению с СССР и необходимость “пересмотра стратегических целей и приоритетов”. Пересмотр этот, однако, приводит его к спору со Збигневом Бзежинским, сказавшим, что “Россия может быть или империй, или демократией, но она не может быть и тем, и другим”. В ответ на это Гаджиев рассуждает о необходимости выработать некую новую “державность”, а “правильно понятые державность и демократия не исключают и не могут исключать друг друга”. Далее поезд следует со всеми остановками: оказывается, что “подлинную национальную идею ни в коем случае нельзя смешивать с ее национал-шовинистической, великодержавной профанацией. Национальная идея заключает [так!] высший смысл существования и предназначение данного народа”. Хотя в начале XX века “витальная энергия, или, как тогда говорили, пассионарный порыв”, России был загнан вглубь революцией и тоталитаризмом и России “не удалось в полной мере реализовать себя… теперь для пробуждения ее жизненного порыва создались необходимые условия”. Весь пересмотр стратегических приоритетов сводится к тому, что “Россия может сохранить свое величие, лишь оставаясь Россией”. Автор верит, что Россия “и на этот раз найдет достойный выход из создавшегося трудного положения” — тем более что “стратегическим интересам США отвечает не слабая и непредсказуемая Россия, а Россия сильная и предсказуемая”. Для Кавказа “именно пребывание в составе сначала российской империи, а потом СССР стало главным фактором национальной консолидации и государственно-политического оформления” — возможно, поэтому “Северный Кавказ составляет неотъемлемую часть России”.
Работа Малашенко, вне всякого сомнения, на два порядка сильнее, чем сочинение Гаджиева. Примечательно, однако, что, подобно Малашенко, Гаджиев избегает разговора об ответственности за кавказский конфликт, прикрываясь “объективными” политологическими конструкциями. По его мнению, конфликты на Кавказе (как в других регионах мира) — это реакция на процессы глобализации, урбанизации, индустриализации, модернизации. Вывод этот не лишен правдоподобия, однако означает ли научный, обществоведческий подход к изучению Северного Кавказа (да и любых других конфликтных регионов) непременный отказ от вынесения оценочного, морального суждения?
И.Ф.
ОБЩЕСТВО В ВООРУЖЕННОМ КОНФЛИКТЕ. Этнография чеченской войны.
Валерий Тишков
М.: Институт этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая РАН, 2001. — 552 с.
Валерий Александрович Тишков, возглавляющий Институт этнологии и антропологии РАН, — известный российский специалист в области этно-национальных конфликтов и этно-национальных отношений вообще. В своей новой книге он стремится не просто рассмотреть вооруженный конфликт в Чечне с общегуманитарных, общечеловеческих позиций как определенный социокультурный феномен, не только выявить объективные и субъективные условия его возникновения и катастрофического развития, но и предложить на этой основе свой вариант разрешения этого конфликта, обращаясь при этом не только к политикам, но и ко всем, от кого хоть в малой степени зависит ситуация на Северном Кавказе.
В шестнадцати главах своей книги автор анализирует конфликт в Чечне на самых разных уровнях, затрагивая теоретико-методологические, концептуальные и технологические аспекты этой проблемы. Благодаря этому его книга несомненно является заметным явлением в отечественной этноконфликтологии в целом, особенно когда речь заходит о наиболее разрушительных, вооруженных формах этноконфликтов. По его собственным словам, автор стремится “выполнить, базируясь на этнографическом методе, научный анализ феномена общества, оказавшегося вовлеченным в глубокий насильственный конфликт, и на основе нового знания сделать теоретические выводы, имеющие значение для науки и общества”.
Сопоставляя этнографический метод со “старой социологией”, опирающейся на метод репрезентативной выборки, автор справедливо отмечает, что для этнологического анализа такого рода выборка вовсе не является необходимой, да к тому же в условиях вооруженного конфликта она просто невозможна. В соответствии с таким подходом, основное содержание работы составляют (помимо рассуждений и оценок автора) своего рода антропология “прямых голосов” — многочисленные свидетельства и жизненные истории “информантов”, тех, кто непосредственно принимал участие в чеченском конфликте или испытывал на себе его прямое влияние (всего 55 человек), а также комментарии так называемых “кросс-рецензентов” — нескольких чеченских экспертов, пожелавших высказаться относительно тех или иных положений книги.
В методологическом плане представляется важной критика автором концепции национального самоопределения, а также известной современной теории столкновения цивилизаций. Так, концепцию “конфликта цивилизаций” Сэмюэля Хантингтона, подхваченную не только многими публицистами и политиками, но и некоторыми учеными, автор считает политически ангажированным “цивилизационно-этнографическим романтизмом”. Ее суть Тишков усматривает в стремлении “защитить запад от “враждебных цивилизаций” — прежде всего от исламской и, возможно, православной. Используя имеющиеся у него материалы по Чечне, автор обосновывает несостоятельность данной концепции, обозначая тем самым переход от рассмотрения методологических подходов к изложению и обоснованию своей собственной концепции чеченского вооруженного конфликта. Казалось бы, отмечает он, в случае с Чечней цивилизационный разлом налицо: православные русские воюют против чеченцев-мусульман. Однако предметный анализ не позволяет принять данную схему даже в ее самом общем варианте: “Схожесть чеченцев с остальным населением страны, прежде всего с русскими, гораздо больше, чем их отличительность. Эта общность ценностных ориентаций, личных стратегий людей и даже культурного поведения существовала как до конфликта, так и после него. Конечно, война обозначила для чеченцев гораздо более жесткую дистанцию по отношению к представителям других групп и укрепила ощущение чеченской отличительности не только на уровне самосознания. Однако невозможно согласиться с тезисом, что мои партнеры и герои интервью принадлежат к иной цивилизации”. Раскрытию и обоснованию этого основного и фундаментального положения посвящена большая часть работы; оно подкрепляется множеством статистических данных, научных наблюдений и живых оценок, которые дают респонденты Тишкова.
Возникновение и эскалацию вооруженного конфликта в Чечне автор объясняет своеобразным пониманием концепции национального и этнического самоопределения народов, которые навязываются массовому сознанию определенными идеологами и политиками. Конкретизируя этот общий тезис на примере Чечни, автор убедительно показывает, что интерпретация чеченского кризиса как столкновения между имперскими (российскими) силами и чеченским национально-освободительном движением была и остается популярной среди как части российских, так и подавляющего большинства зарубежных экспертов. Больше того, по мнению Тишкова, для последних и Чечня, и даже весь Северный Кавказ — это не Россия и даже не территория Российской Федерации, а потому оккупация последней неправомерна и должна быть прекращена.
Автор стремится развенчать этот миф, по его мнению, упорно навязываемый массовому сознанию не только в самой Чечне, но и в России, и даже всего мирового сообщества в целом. Результатом такого развенчания должна стать демифологизация природы и сути чеченского вооруженного конфликта, что составляет главную задачу книги; сквозь эту призму подается и собственная концепция автора, а также вытекающие из нее рекомендации из области практической политики. На обширном фактическом материале, с использованием статистических данных автор стремится показать несостоятельность представлений о том, что Чечня была оккупирована Россией (особенно в советское время), а также оспаривает тезис об исключительном свободолюбии и благородстве чеченского народа и связанного с ним постулата о невиданной групповой сплоченности, солидарности и целеустремленности, которые чеченский народ якобы демонстрировал в ходе войны. Автор, по его утверждению, показывает, что благодаря воздействию подобных представлений, чеченское общество начиная с 1990 г. оказалось в ситуации глубокого разброда и распада социальных связей, которые оборачиваются его демодернизацией, деградацией, возрастанием хаотичности и опасностью исчезновения как общества.
“Демодернизация, — поясняет автор, — означает такое радикальное изменение социальных связей и институтов, при котором утрачивается, казалось бы, всеобщая способность человеческих коллективов к самоорганизации”. Это, конечно, не означает, по его словам, полного социального хаоса, ибо общество сохраняет такие основополагающие институты, как семья и даже управление на уровне местных общин. Но и они также подвергаются мощной эрозии. Под воздействием психологических травм и материальных лишений семейные связи оказываются нарушенными, сложившиеся нормы отношений — измененными, мораль и психологический климат — подорванными, а в управление на уровне малых территориальных сообществ вместо избранных авторитетов или назначенных руководителей вторгаются самозванцы, навязывающие остальным свою волю с помощью “калашниковых”. На более высоком уровне власть также базируется не на политической процедуре отбора и легитимации лидеров, а исключительно на вооруженной силе.
Тишков стремится показать, что в эпоху Горбачева—Ельцина “чеченство” предстало перед миром в драматической и фантастической (мифологизированной) форме и превратилось благодаря этому в особый феномен, сочетающий в себе несколько элементов: а) националистический нарциссизм; б) комплекс жертвенности (виктимизации); и с) мессианскую идею “гробовщиков империи”, “освободителей Кавказа” и “авангарда исламизма”.
Анализируя нынешней конфликт в Чечне (и основываясь на постулате, что “Чечня — это фундаментальнейшая проблема общенационального значения, это испытание новой России на способность исправлять собственные трагические ошибки и отвечать на внешние угрозы”), автор приходит к выводу, что отделение Чечни и превращение ее самостоятельное государство в настоящий момент должно быть исключено. По его мнению, отделение Чечни не только не решит существующих проблем, породив массу новых, крайне разрушительных тенденций, но и может превратить Чечню в арену противостояния России и с Западом (США и НАТО), и с экстремистами из различных стран Востока и бывших советских республик. В соответствии с этим в качестве ключевых мер предлагается стимулировать стремление самих чеченцев к восстановлению мирной жизни, возвращения разных категорий населения Чечни к мирному труду, предпринять усилия по изменению общественного климата после двух раундов тяжелой войны, в особенности — по прекращению демодернизации чеченского общества и разрушения институтов социального контроля, по возвращению гражданам Чечни уверенности, что именно они, а не внешние силы должны и способны решать их собственные дела.
Особо подчеркивается автором, что с чеченцами нужно обсуждать все действия и программы, поскольку само “говорение” на тему о мирных делах и планах есть неотъемлемая часть “миростроительства”. Последние тезисы автора кажутся настолько очевидными и с научной, и с общечеловеческой точки зрения, что с ними трудно не согласится. Трудно, однако, не задаться вопросом, а кто же виновен в развязывании нынешнего конфликта? Возможно, все дело действительно в мифологических представлениях, распространяемых злонамеренными идеологами в чеченском обществе, — но сами чеченцы наверняка придерживаются другой точки зрения на причины этого конфликта.
Е.И. Степанов
МОЯ ВОЙНА. Чеченский дневник окопного генерала.
Геннадий Трошев
М.: Вагриус, 2001. —382 с.
В общественной дискуссии о всякой военной кампании всегда проступает борьба за монопольное право представлять голос солдата, “солдатскую правду”. Голос этот несет в себе сильнейший ресурс убедительности — но он же заведомо обречен на немоту, без сопротивления уступая свое место другим: солдаты не пишут книги и не ведут телепередачи. В репортажах с чеченской войны мы видели солдат, “усталых, но довольных”, солдат голодающих и мерзнущих, солдат ворующих друг у друга и убивающих друг друга и мирных жителей, солдат, которые стояли до конца и погибли геройской смертью. Ситуация неизбежна и повторяема — каждый, наверное, предполагает, что существует большой зазор между его представлением о войне и реальной военной повседневностью; каждый желающий говорить о войне пытается этот зазор ликвидировать — используя для этого голос “своего” солдата. Многие делают это искренне.
“Чеченский дневник” Геннадия Трошева, одной из ключевых фигур российско-чеченского противостояния, относится именно к этого рода текстам, с той оговоркой, что от лица солдата здесь говорит его генерал. Заголовок — “Моя война” — обозначает книгу Трошева как предельно субъективную, тем самым подчеркивая подлинность его рассказа. Подзаголовок — “дневник окопного генерала” — указывает на то же, противопоставляя текст Трошева не только, скажем, писаниям журналистов, но и комментариям штабных офицеров. “Удивительно, — пишет Трошев, — но большинство авторов [книг, где прямо или косвенно рассказывается о событиях в Чечне] страшно далеки от той проблематики, которую затрагивают в своем “творчестве”. Они толком не видели и не знают ни войны, ни людей (чьи имена, тем не менее, фигурируют на страницах книг), ни менталитета жителей, ни армии. В общем, благодаря такому легковесному подходу некоторых авторов создана целая мифология вооруженных конфликтов на Северном Кавказе” (с. 4—5).
Однако ничего неожиданного и тем более сенсационного в книге Трошева нет. Она очень качественно сделана с точки зрения композиции (автор, надо отдать ему должное, благодарит во вступлении своих помощников), последовательно описывает события двух кампаний и включает в себя искусно встроенные в текст дневниковые записи (очень сухие, вроде судового журнала: получил, позвонил, приказал и т.п.), а также портреты крупных участников конфликта с той и другой стороны. Идеологически же “Моя война” совершенно предсказуема.
В ней нет никакой концептуальной части, повествующей о том, как именно генерал представляет себе цели и причины войны, место армии в современном российском обществе, как он, наконец, видит противника. Раскиданные по всему тексту “идеологически” маркированные реплики достаточно клишированны (“в трудный для новой России час встал на защиту ее целостности”; “за спинами его новых друзей маячила тень вездесущего Дядюшки Сэма”; книга вообще написана чрезмерно советским языком), а главное, противоречивы. Вот вроде бы “новая Россия” и апологетический очерк о Квашнине, а военная реформа упоминается в презрительных кавычках (с. 50). Вроде бы чеченцы повсюду отделены от боевиков, подчеркивается роль наемников, наркотиков и иностранного капитала, а оказывается, что “еще несколько лет назад многие чеченцы видели” в российских войсках “оккупантов” (с. 266).
Впрочем, одна смысловая линия прослеживается на протяжении всей книги, делая ее в этом смысле очень важным идеологическим документом. Речь идет о противопоставлении армии и политики и, вероятно с меньшей долей осознанности, армии и общества. Трошев, повторим, не обсуждает общие вопросы вроде причин войны и т.п., но в тех местах, где в военные будни вторгаются собственно политические, а не военные решения, генерал непримиримо оценивает их как вредные и неадекватные. Политики — это участники “политических игрищ” (с. 157) и “политических разборок” (с. 103), “белые воротнички” (с. 346), которые только и могут мешать армии в ее тяжелой работе. Трошев не может понять, как Аушев, “военный человек”, поступая “не по-мужски, не по-офицерски” (с. 106), в феврале 1996 года мог в ультимативной форме запретить войсковую операцию на территории Ингушетии. Фигура Лебедя, подписавшего Хасавюртовские соглашения, особенно неприятна Трошеву именно потому, что тот — “военный человек”, его “бывший сослуживец” — “предал воюющую армию” (с. 134). Генерал так и не смог допустить, что армия является не самостоятельным действующим лицом в истории, что ее корпоративные интересы отнюдь не тождественны интересам общества, что она является всего лишь политическим инструментом, который создан и поддерживается обществом и государством для решения именно ими формулируемых политических задач, — да этого и трудно было бы от Трошева ожидать.
Трошев упоминает множество конкретных солдат и офицеров — но через всю его книгу проходит образ абстрактного солдата, того самого, который “тащит на плечах” нарисованную командиром на карте “стрелу”, обозначающую “направление атаки удара” (с. 7). Именно в этом пассаже в начале книги генерал пытается показать, что сердце войны — это не штабное планирование операции, а сам бой. Несмотря на это, солдат в “Моей войне” остается немым и безымянным, а от его имени говорит генерал Трошев. Общество выглядит в книге генерала такой же абстракцией. Как только Трошев сталкивается с конкретными общественными институтами — средствами массовой информации и правозащитными организациями, они сразу выводятся за пределы этого самого общества. СМИ — это не институт общественного контроля, а люди, которые ничего не понимают и преследуют свою собственную корыстную выгоду. Правозащитники, “безучастные” к преступлениям боевиков, “щедро финансируются” Западом, а потому не могут отстаивать интересы “русских” (с. 160).
Представление армии о самой себе как о неком общественном авангарде, противостоящем своекорыстной политике, зарвавшимся писакам и правозащитникам-коспополитам, — отнюдь не советское наследие, а проблема многих и самых разных обществ. Схожая линия присутствует, например, и в американской культуре — по голливудскому кино мы помним, сколько раз политики и штабные офицеры предавали какого-нибудь Рэмбо, знаем, что самые честные и мускулистые были вынуждены еще до начала фильма уйти в отставку. Книга генерала Трошева отчетливо фиксирует подобное самосознание, характерное для военной среды; к сожалению, тот же американский опыт показывает, что переход к профессиональной армии не решит эту проблему — для этого нужно искать другие инструменты.
А.К.
ДАРГИНСКАЯ ТРАГЕДИЯ. 1845 ГОД.
Сост. Г.Г. Лисицыной, комментарии Б.П. Миловидова
СПб.: Издательство журнала “Звезда”, 2001. — 616 с. (Серия “Воспоминания участников кавказской войны XIX века”)
Поражение всегда привлекает историков больше, чем победа. Именно поражение обнажает противоречия, скрытые до того идеологические течения выходят на поверхность, а участники событий стремятся осмыслить свое место в них. Это, конечно, верно лишь в том случае, если общество признается себе в том, что потерпело поражение, признается в том, что ведет войну.
В начале 1840-х гг. военные действия на Кавказе разгорались с новой силой. Так называемый мюридизм, воинственное течение ислама, набирал силу, и лидеру мюридов, имаму Шамилю удалось нанести русским ощутимые поражения, захватить несколько укрепленных пунктов и вторгнуться в Дагестан. На его сторону переходили и вольные селения, и местные владетельные князья, один из которых числился даже генерал-лейтенантом русской службы. Наконец, в 1845 г. правительство в Санкт-Петербурге решило покончить с неприятелем одним ударом: на Кавказ был направлен новый главнокомандующий, уже пожилой граф М.С. Воронцов, губернатор Новороссии.
Воронцову было велено взять штурмом находящийся глубоко в горах аул Дарго, столицу Шамиля. Собрав огромный, по кавказским меркам, 12-тысячный отряд, Воронцов без особых затруднений дошел до Дарго (который, впрочем, был сожжен самим же Шамилем — подобно тому, как русские сделали это с Москвой в 1812 г., замечает один из мемуаристов). После этого, однако, русские войска оказались отрезанными от своих тылов, и отступление вылилось в настоящую бойню. Зажатый в горных ущельях, теснимый со всех сторон горцами отряд потерял треть своего состава, в том числе трех генералов и огромное количество офицеров. Даргинский поход, в том числе самый кровавый его эпизод, так называемая “сухарная экспедиция”, стал самым крупным поражением русской армии во время “кавказской войны XIX века”, как называют ее составители сборника, — поражением тем более обескураживающим, что формально все цели операции были достигнуты, Дарго был разорен.
Неслучайно, вероятно, именно такому эпизоду посвящен первый том новой мемуарной серии. Серию эту затеял Я.А. Гордин, взявшийся в последнее время вплотную за разработку кавказской темы; нашему вниманию обещают представить “все известные историкам воспоминания, как опубликованные в прошлом веке, так и хранящиеся в архивах. Тома будут снабжены вступительными статьями и подробными комментариями”.
Мемуары эти, конечно, представляют собой довольно специфическое чтение. Среди их авторов и безвестный офицер Норов, чье имя-отчество с известной долей вероятности современным историкам удалось установить лишь по косвенным данным, и граф К.К. Бенкендорф, племянник известного шефа жандармов, который писал свои воспоминания, находясь в Париже на излечении от ран. Тем не менее для всех этих текстов без изъятия характерно большее внимание к движению рот и эскадронов, чем к движению мыслей. Стремление донести до потомства память о каждом без исключения боевом товарище, детали каждой стычки, каждую полученную рану — и каждую полученную награду — понятно и естественно; к сожалению, оно идет рука об руку со всяким отсутствием размышлений по поводу переживаемых событий. Читатель-неспециалист почти ничего не найдет для себя в этих мемуарах: описания бытовых деталей сведены к минимуму, а портреты действующих лиц сводятся к набору ходульных типажей вроде “отец-командир”, “петербургский франт”, “настоящий боевой офицер”, “штабной служака” и т.д.
Впрочем, одно неизгладимое впечатление, которое оставляет сборник — это ощущение необыкновенного этнического и культурного “плавильного котла”, которым была империя на Кавказе. Горцы, конечно, в описаниях отсутствуют — вернее, присутствуют как аморфные “толпы”, которые можно рассеять, но которые “с фанатичным упорством” собираются вновь; мы ничего не узнаем об их обычаях организации и отношении к событиям. Тем не менее даже скупые перечни участвующих в походе частей и офицеров говорят сами за себя: здесь и русские части, и казаки, и грузинские пешие дружины, и дагестанская конная милиция; в перечнях старших офицеров вперемешку идут русские, грузинские, армянские, горские, французские фамилии, “немецкие немцы” и “русские” (т.е. православные) немцы; то и дело мелькают еврейские маркитанты и украинские денщики, польские ссыльные и перебежавшие к горцам русские солдаты; офицеры носят горские бешметы и становятся кунаками местных князей. Это не война русских с горцами, а именно кавказская война. Это имперская война: сожженный аул считается умиротворенным, а среди отличившихся — князь Барятинский, который уже в следующее царствование пленит-таки Шамиля, и армянский аристократ Меликов (Лорис-Меликов), которому незадолго до своего убийства Александр II якобы поручил написать конституцию для России.
Примечательно, как легко переживают мемуаристы даргинское поражение: в их текстах не видно ни малейшего упадка духа или неверия в собственные силы — да и странно было бы ожидать, чтобы они усомнились в уместности своей имперской миссии и способности огромной России осуществить ее. Причина поражения — штабное планирование в Петербурге и малодушие Воронцова, который не верил в успех экспедиции, но не решился открыто протестовать против ее поведения. Малодушие это — малодушие царедворца: граф рисковал в походе собственной жизнью, но побоялся рисковать карьерой. Что до самих войск, то они сражались геройски; если в чем-то и можно упрекнуть отдельных командиров, так это в чрезмерном геройстве, заносившем их слишком далеко.
Поражения же, в глазах мемуаристов, как будто и не было вовсе. Даргинская экспедиция стала уроком командованию: вместо внезапных наскоков, оно приступило к планомерной вырубке лесов и строительству опорных пунктов, продвигаясь вглубь горской территории. Двадцать лет спустя, как добавляет составитель сборника Г.Г. Лисицына, “бывшие прапорщики и поручики стали генералами, русские крестьянки нарожали рекрут, обновивших ряды Кавказской армии”, и Шамиль был взят в плен.
И.Ф.