Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2002
Перед читателями журнала — текст лекции, прочитанной сэром Исайей Берлином в 1959 году в Фонде европейской культуры (Амстердам), тогда же опубликованной там отдельной брошюрой, а позднее включенной автором в один из наиболее представительных сборников им написанного — “Кривая древесина человеческой природы” (1990) — и переведенной на многие языки мира от французского до литовского. “Европейское единство…” примыкает к двум другим основополагающим текстам (и, кстати, тоже лекциям) Берлина конца 1950-х годов — “Два понятия свободы” и “Джон Стюарт Милль и жизненные цели человека”.
Исходный пункт берлиновских размышлений этого времени (дело, напомню, происходит после гитлеризма, победы над ним и начала работы по извлечению из него уроков, после формирования социалистического лагеря и венгерских событий 1956 года, параллельно с процессами десталинизации в Советском Союзе) — противоречивое многообразие жизни, не поддающееся утопическим упрощениям просветителей. Можно сказать, главным противником Берлина всегда была философия исторической необходимости и — как ее оборотная сторона — фантазмы “исторического предназначения” (он, правда, называл их менее почтенным именем — “исторический оккультизм”). Вместе с тем, Берлин предельно далек и от романтического упоения богатством человеческих возможностей, душевной и мыслительной пластичностью человека, бесконечной игрой жизненных сил в нем. Ценности, которыми руководствуются люди и каждый отдельный человек, различны, так что соизмерить их на какой бы то ни было отвлеченной шкале или примирить в чьей бы то ни было жизненной практике, по Берлину, нельзя: “Если некоторые цели, важные, по общему мнению, для всех людей, — писал он, — в то же время предельны и не совместимы друг с другом, тогда придется признать, что следовать идее золотого века, совершенного общества, созданного как синтез всех самых правильных решений всех основных проблем человеческой жизни, невозможно в принципе”.
“Невозможно иметь сразу все”, — пояснял Берлин, понимая, что эта простая мысль “способна свести с ума тех, кто жаждет окончательных решений и единственной, всеохватывающей системы, вечность которой гарантирована”. Какой-то, всегда относительный выход из подобной ситуации могут обещать только терпимость к другому, минимальная взаимная заинтересованность партнеров, временный компромисс между ними — условное примирение противоборствующих сил при постоянном сознании, что никогда не исключена ошибка. Поэтому — “при неотменимости выбора между равно абсолютными вехами, в которой и состоит характернейшая особенность человеческого удела”, — человеку, обществу людей и нужна свобода.
Ничего идиллического в подобном состоянии — и в мысли Берлина о нем — нет: мыслитель неконфессиональный, он и вообще, по всему своему складу и воспитанию, воспринимал жизнь человека и историю человечества как драму с открытым концом. И все же не зря Майкл Игнатьефф в своей биографии Берлина назвал публикуемую здесь лекцию мрачной, как неслучайно и то, что человеческая “природа” представлена в ней прежде всего телом, его способностью испытывать боль.
Но Берлину важно и другое. Человек для него существо не только природное, но и моральное. К единству человеческой природы европейская история и европейская мысль прибавила, по Берлину, единство моральных оценок, их общий для Запада язык. Почеркну, что, философствуя после Канта и вослед Канту, Берлин не навязывает морали тех или иных содержательных определений (коротко говоря, не проповедует). Он определяет мораль исключительно формально — как способность универсального суждения, общего языка. А это, среди прочего, значит, что человек обречен выбирать из имеющихся у него возможностей, причем никто не избавит его от подобного выбора, как и не гарантирует ему правильного пути. “Следовать своим убеждениям, сознавая их относительность и, тем не менее, не оступаясь от них, — вот что, говоря словами одного нашего замечательного современника (Берлин цитирует здесь экономиста Джозефа Шумпетера), — “отличает цивилизованного человека от варвара””. И продолжает: “Желание чего-то большего, может быть, и отвечает глубокой, неизлечимой потребности людей в метафизике. Но позволить этому желанию влиять на практическую жизнь — симптом не менее глубокой и гораздо более опасной моральной и политической незрелости”. Иосиф Бродский, друживший с сэром Исайей, точно отметил его место: оно всегда — среди “оппонентов политической самоуверенности”, нежелательных в любых Городах Солнца, возведены ли эти вавилоны на почве всемирной или локальной.
Это тем более поразительно, что биография — еврейское происхождение, вынужденный отъезд семьи за границу в годы исторических ломок (Исайе было в ту пору десять), — казалось бы, вполне могла склонить Берлина к крайностям в политике и морали, к социальному маргинализму, радикальности эстетических взглядов. Ведь происходило же это со многими далеко не худшими мыслителями и художниками ХХ столетия, тоже оказавшимися в 1910—1920-е годы на чужбине и сложившимися уже в эмиграции. Однако Берлин, для которого свобода вовсе не исключала преемственности, осознал себя звеном в цепи европейских традиций и стал этих традиций исследователем (нимало, кстати, не отворачиваясь от их драматической сложносоставности и не поступаясь ни собственным биографическим еврейством, ни любовью к земле и судьбе Израиля). Наследник либеральной идеи XIX века, Берлин не просто не отворачивался при этом от своих идейных антагонистов — он сделал их взгляды, философию воинствующего “контр-Просвещения” едва ли не основным предметом своей мысли. Именно поэтому он с неизменным и понятным вниманием следил за развитием двух самых мощных, открыто антилиберальных движений своего времени: социалистическим и националистическим. Именно поэтому постоянными предметами его размышлений были страны запоздалой, кризисной модернизации — Германия (от биографии Маркса 1939 года до последней из прижизненных книг — монографии 1993 года об истоках современного иррационализма у романтика Иоганна Георга Гамана) и Россия (из 240 позиций англоязычной библиографии, составленной после смерти Берлина его учеником Генри Харди, 60 — сочинения о России и Советском Союзе).
За несколько последних лет русскоязычные читатели, пусть и с огромным опозданием, познакомились с основными трудами Берлина. В издательстве “Новое Литературное Обозрение” вышел год назад его двухтомник. Объемистый сборник эссеистики разных лет “Подлинная цель познания”, составленный уже после смерти Берлина тем же Генри Харди, недавно переведен и напечатан московским издательством “Канон+”. В журнале “Логос” помещена интеллектуальная автобиография Берлина. Однако ряд его работ пока остается за пределами изданного по-русски. К важнейшим из них принадлежит публикуемое ниже эссе.
Борис Дубин