Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2002
“В современном мире существует по меньшей мере три самостоятельные культуры: “высокая”, “массовая” и детская. Массовую оставим в стороне. Детская культура — это необозримая вселенная книг, журналов, фильмов, театральных спектаклей, бесчисленное количество забавных персонажей, комиксов, игрушек, игр. Это вселенная, во много раз превосходящая “высокую” культуру. Тем не менее “высокая” культура “детскую” не замечает, не считает ее за культуру”, — пишет Виктор Пивоваров, художник [1].
Такое положение вещей не досадная случайность. Оно производно от общепринятого взгляда на детство. Недооценка детства в масштабах жизни не новость. Это социальное бедствие. В нашей стране оно затронуло все слои общества. Вообще-то, такое отношение к детству как к “вспомогательному”, “подготовительному” периоду характерно для архаичных обществ. Ребенок не умеет ни сеять, ни жать, он не трудовая единица — его надо вырастить и “овзрослить”, тогда он будет для начала пасти скот или собирать ягоды, а потом по мере взросления впишется в соответствующую его полу и происхождению деятельность. Сегодняшняя ситуация в нашей стране мало отличается, по сути, от этого положения вещей. Да, современная цивилизация детей любит и балует (причем второе больше, чем первое), существует огромная детская индустрия, есть разнообразнейшая система детского образования… к чему перечислять очевидное. Но умерла Астрид Линдгрен — так и не дождавшись Нобелевской премии. А дяди и тети, выросшие на этих книгах, не сочли ее творчество достойным этой премии. И даже шуму особого не было. Что симптоматично. Логика — прозрачна. Раз “детское” — значит, несерьезное, ненастоящее. Ребенок — недовзрослый. Детская литература — недолитература. А ведь Нобелевскую премию Астрид Линдгрен не дали в Швеции — чуть ли не самой “детскоцентричной” стране мира… Хотя и окружили почетом, уважением, дали массу других премий, прислушивались по вопросам государственной важности…Что уж говорить о России, если наш соотечественник, другой нобелевский лауреат, центром нобелевской своей лекции и творчества избравший “лица необщее выраженье”, походя произнес приговор детству: “Детство было не столь уж счастливым (и редко бывает, являясь школой беззащитности и отвращения к самому себе)”.
Выражение “счастливое детство” действительно набило оскомину, стало канцеляризмом с неизбежно советским привкусом (“Спасибо товарищу Сталину…”). Но что делать, детство должно быть счастливым — в том смысле, что полноценным. Человек в детстве — это человек в полную ценность. И детская литература — полноценная литература. “Детство кончается не смертью, а взрослой жизнью. Неразрешимых конфликтов в нем быть не должно. Но предчувствие взрослой жизни и горя ее и горе детское тоже свойственно детям” [2].
Разве мало для литературы?
“Человек — существо ритмическое”, — сказал однажды знаменитый мексиканский писатель и философ, лауреат (sic!) Нобелевской премии Октавио Пас. Ритм — это первое: ритмично бьется мамино сердце; ритмично качается люлька или коляска; ритмично укачиваем мы на руках маленького ребенка, укачивая заодно и самих себя. И недаром и сами так любим дальние поезда и вспоминаем детство, мирно задремывая под мерное ритмичное постукивание колес и покачивание вагона, или готовы часами просиживать на берегу моря, вглядываясь в набегающие волны и вслушиваясь в ритмичный шум прибоя. Ритм биологический (серцебиение), ритм физиологический (сон, бодрствование), ритм психологический… “Ритм жизни” — говорим мы. С первых шагов (топ-топ-топ) начинается соотнесение жизни с ритмом языка.
Лингвисты выделяют в каждом языке так называемый “baby-talk” — это не детская речь, а тот подъязык нашего основного языка, которым мы, взрослые, говорим с малышами: “баба” вместо “бабушка”, “ам-ам” вместо “есть”, “ко-ко” вместо “яйцо”, “бо-бо” вместо “ушиба” или “царапины”, “мяу-мяу” вместо “кошки”. Во всех языках есть специальный словарь таких слов, более или менее развитый, в зависимости от культурной традиции: в русском их порядка двадцати, в английском меньше, в греческом чуть ли не сто. Универсальная особенность всех “baby-talk” (к сожалению, до сих пор не предложено хорошего русского термина) состоит в том, что они похожи во всем мире, вне зависимости от совершенно различного звукового и грамматического устройства “взрослых” языков. А объединяет “baby-talk” все та же ритмическая основа построения слов. Одна из гипотез происхождения языка опирается именно на идею элементарных ритмических повторов и звукоподражательных слов.
Но даже если не первые шаги человечества, то уж точно каждого годовалого человека. Топ-топ-топ. Идем дальше. От двух до пяти. В литературе для самых маленьких идея ритма находит свое воплощение с доисторических времен. В традиционных обществах и по сей день ребенок вводится в социальную и культурную жизнь через миф. Каждый приобщенный к мифу становится сопричастным этому мифу, делит его со своими соплеменниками, а значит, становится его частью. Текст мифа имеет традиционную (каноническую) форму, которая передается дословно (или почти дословно). Форма эта, обкатанная тысячами воспроизведений, гладка и закончена, как камушек на морском берегу. Все это мы проходили в университетах. Леви-Стросс, Мелетинский… Потом мы кончаем или не кончаем филфаки или какие-нибудь еще высшие учебные заведения, рожаем детей, начинаем читать им книжки… И почему-то никак это новое состояние не преемственно тому, что мы конспектировали в читалке, по чему сдавали зачеты. А ведь в современном нам детстве роль первого мифа играют не только обломки фольклорного наследия, с которым (кстати, все реже и реже) сталкиваются наши дети (колыбельные, поговорки, прибаутки), но, прежде всего, стихи и сказки: народные и авторские. Это первое, что узнает ребенок о том миропорядке, в котором ему суждено жить. Через ритмичные стихи и сказки ванечки, машеньки, а также гарики и вероники, сидящие на коленях мамы, папы или бабушки, начинают свою социальную жизнь, незримо разделив свой первый культурный багаж со своими попутчиками по культуре, языку и эпохе. А ритмическая форма этих первых текстов впечатывается в нашу память прежде, чем мы в состоянии освоить и осознать их смысл.
В потоке литературы по психологии, хлынувшей на прилавки книжных магазинов, а оттуда и в головы наших соотечественников, стало чрезвычайно популярным понятие “импринтинг”: “Да что вы, милочка, я и сама не знаю, откуда у меня такая реакция, это, наверное, подсознательное из детства — импринтинг какой-то…” И как это часто бывает, польстившись на модное словечко, мы проглядели что-то важное у себя под носом. Замечательный исследователь и критик Мирон Петровский в своей уникальной работе “Книги моего детства” справедливо говорит: “Детские впечатления от сказки закрепляются в нашем сознании на всю жизнь, и как жалко, что мы уже не различаем в слове “впечатления” его корневую “печать”, “впечатанность”. Сказка впечатана в нас навсегда — крупным шрифтом наших детских книг. Может ли человек, задумывающийся над судьбами культуры, быть равнодушным к сказкам?” [3]. А, значит, и к стихам, и к детской литературе вообще — уточним от себя. На эту тему написаны тома.
К сожалению, даже в нашей детской скопились тома, свидетельствующие об обратном. Это обыкновенные детские книжки-картинки для самых маленьких, которые так охотно дарят нам родственники и друзья — в нашем доме трое маленьких детей. Я их стараюсь нашим детям не читать, хотя держать их в руках и листать маленькому ребенку приятно — аккуратные, гладкие, картонные, яркие краски без мышистых оттенков советской полиграфии, но почему-то, сколько ни читай, запомнить их невозможно. И к лучшему. Беру наугад. Книжка-игрушка “Мой игрушечный город”. Для начала реклама на оборотной стороне: “Жизнь бьет ключом в моем игрушечном городе! Жители городка познакомят тебя с различными профессиями. В конце каждой истории тебя будет ждать сюрприз: на обороте книжки и для тебя найдется развлечение! — рисунки-раскраски, которыми ты можешь заниматься многократно, благодаря стираемой поверхности (курсив мой. — Е.М.); 11 картонных книжек с красивыми иллюстрациями, кармашки для книжек…” Пожалуй, достаточно. Задание № 1 для родителей — подчеркните волнистой линией те слова, которые Ваш ребенок вообще не поймет. Задание № 2 — переведите на русский язык. Когда эти задания выполнены, попробуйте ответить на дополнительный вопрос: на какой возраст рассчитана книга?
Судя по оформлению — от двух и выше. Большой формат, нестандартный фигурный обрез: город, где живут поросята, гуси, разъезжают собаки на автомобилях, еноты подметают мостовые, лиса подводит городские часы… Ладно, иллюстрации очевидным образом “содраны” со знаменитого Ричарда Скэри, который в англоязычном мире, да уже и шире, уже несколько десятилетий составляет серьезную конкуренцию Беатрис Поттер своими разнообразными антропоморфными звериными персонажами, которые наглядны, очень разнообразны и чрезвычайно динамичны. Эти сквозные персонажи в разнообразнейших бытовых ситуациях и за долгие годы превратились в основные образы первых познавательных книг: ими проиллюстрированы все “энциклопедические” издания для самых маленьких: мой первый словарь, “busy, busy world” (рассказ о том, какие бывают профессии и занятия), разрезы заячьих домиков с названиями всех предметов и пр. Такой англоязычный демократичный Сутеев, чуть поостроумней. На русском рынке этих книг почему-то нет. Скорее всего, права чрезвычайно дороги, а на пиратское издание, чреватое миллионными исками, все-таки не решились. Но об иллюстрациях чуть позже. Пока откроем книгу-игрушку и обнаружим внутри новую панораму города с ресторанами, пожарной станцией, вокзалом и пр. — в виде кармашка. В каждом кармашке — маленькая картонная книжка. Перейдем к текстам. “Поросячий магазин”:
Знают все соседи,
Где купить продукты,
Где всегда найдутся
Овощи и фрукты.
Рачительней хозяина
В целом мире нет.
Крылечко перед входом
Сверкает, как паркет.
Самый капризный клиент
Придраться к обслуге [!] не сможет.
Все, что угодно душе,
Хозяин Вам тут предложит.
Хозяин издательства под кодовым названием ЗАО “ОСЕ” нам может, похоже, предложить все, кроме литературы. О ней здесь напоминает только в высшей степени литературное слово “рачительный”, которое, к сожалению, тоже мимо — его не поймут не только дети, но и большинство родителей. Хозяину не повезло, нашей душе угодны не вирши о рыночных отношениях для начинающих, нам, “капризным клиентам”, ничего не остается, как занудно придираться — нет, не “к обслуге”, а к 1) незнанию русского языка — его лексики и синтаксиса; 2) не только к метрической безрамотности, но и к полному отсутствию чувства ритма (см. выше). Или у автора было трудное детство? Может быть, автора не качали в колыбели, а возили на грузовике по проселочным дорогам? 3) к тому ,что наши дети не поймут, о чем эта книга…
Впрочем, это к лучшему…
Поросячий магазин посетили. Идем в “Ресторан у гусей”:
Ресторанчик у гусей
знаменит в округе всей.
Столик здесь всегда готов
Для семейства пятачков.
Подадут на завтрак вам
Сладких блинчиков Монблан…
Ведь недаром повар горд,
Его десерты — высший сорт.
Всегда звучит здесь, как пароль:
Клиент — хозяин и король.
Тут для мэтра очевидно:
Посуде грязной конца не видно.
С последним утверждением, если нагромождение грязной посуды понимать метафорически, трудно поспорить…
Продолжать не имеет смысла. Такие же тексты — почти в каждой книжке монополиста в области издания детской графомании в яркой обложке — издательства “Росмэн”. Собственно, 90% всей современной российской книжной продукции для маленьких детей принадлежат ему. Когда среди этих книг попадается добротное ремесло Михалкова и Барто с иллюстрациями типа Сутеева или Чижикова, то это кажется шедевром. Основной же ассортимент — это переводная литература, в том числе яркие книжки-игрушки, с приложенными играми, красками, масками и пр. Есть и отечественная продукция. Всегда — замечательное полиграфическое исполнение. Почти всегда — ужасающее качество текста (перевода или огригинала, если только это не классика — Чуковский, Маршак, Сапгир). Всегда несоответствие языка тому возрасту, на который книга рассчитана:
Слышал я, что близнецы все отличные пловцы!
Вот кто будет, посмотри, председателем жюри…
Оставим даже несчастного “председателя жюри”, но любой человек, хоть сколько-нибудь общавшийся с маленькими детьми, знает, что имена деятеля (в том числе названия профессий) типа “пловец” отнюдь не первые слова ребенка, не говоря уж о вышеприведенных “овощах и фруктах”, “продуктах” и пр., — все это определенная ступень в развитии мышления и речи, которой дети достигают гораздо позже. А если не знает, то есть книги по психологии, педагогике, лингвистике, причем вполне общедоступные. Например, блестящий учебник по “Психолингвистике” Р.М. Фрумкиной. Там есть целый раздел об этом. По-моему, это обязательное чтение для любого автора, который берется писать для маленьких детей… Да и “От двух до пяти” не мешало бы перечитать, если, конечно, читали…
Лидия Корнеевна Чуковская в своей книге “Памяти детства” вспоминает катание на лодке с отцом, который без конца читал ей с братом стихи, ибо “понимал, что такого обостренного чувства ритма, как в детстве, у взрослых не будет уже никогда. Читая нам в те годы в изобилии стихи, он если и предавался стиховой педагогике, то самой первоначальной, первичной, да зато такой, без которой всякая другая немыслима: очаровывал нас поэзией, вовлекал нас в нее…” [4].
Даже если не считать всевозможные колыбельные и “ладушки”, почти у каждого из нас первый прочитанный нам вслух текст — поэтический. Поэтически настроенным интеллектуальным родителям, вроде автора этих строк, очень хочется, чтоб их дети в три года заслушивались сказками Пушкина, а в пять декламировали “Белеет парус одинокий…” Иногда, даже чаще всего, этого не происходит. Глядя на свою старшую дочку и вспоминая свое детство, я удивляюсь, как же так? Почему в ее трехлетнем исполнении стихи “Мою лошадку пони зовут малютка Грей…” звучат как “У меня маленькая лошадка. А имя у нее Грей”? Но вот ей пять, и она обожает “Сказку о мертвой царевне”, хотя по-прежнему перевирает каждую вторую строчку. Но зато однажды, сидя в ванне, задумчиво говорит: “Знаешь, меня в шутку некоторые называют не Ксюша, а Ксюшенция. Мне не нравится, когда меня так зовут, но зато слово “Ксюшенция” — длинное, как ветер”. Собственно, вот она, поэзия в чистом виде. Все уже есть. Задача автора чрезвычайно упрощается: свести воедино поэзию, живущую в ребенке, со стихами. Сделать так, чтобы он или она узнали себя в них. Но дети бывают более и менее рациональные, более и менее вербальные (т.е. способные выражать себя словесно), более и менее эмоциональные… И вообще, до простой истины, что все люди разные, родителям приходится доходить в одиночку и большим внутренним трудом. И все-таки, насколько мне известно, нет детей, которые не любили бы, чтобы им читали вслух стихотворные тексты. А если, скажем, четырехлетний ребенок не любит, когда ему читают, то, вероятно, дело в чтении, выборе книг или отношении к этому делу, а не в ребенке. А секрета тут, собственно говоря, никакого и нет. Если я или вы любите своего ребенка, знаете, что ему интересно, и любите стихи, то уж, скорее всего, в запасе мировой литературы найдется точка пересечения этих двух прямых. Взрослая литература — конечно, альтернатива плохой детской литературе и особенно поэзии. Многие “продвинутые” родители читают детям и дают им читать самим взрослые книги. Тем более, граница взрослого и детского лет с 10 весьма расплывчата.
Взгляд на мировую литературу как на процесс постоянного “сползания” возрастного ценза классических взрослых произведений не лишен оснований. Эпос, сказки народов мира — изначально взрослые произведения, давно и прочно вошедшие в детскую литературу. “Синяя птица” Метерлинка — предмет декадентских восторгов и символистского пафоса Серебряного века — сегодня детская книга. Технократический и научный Жюль Верн, интеллектуальное чтение своей эпохи — книги для 10—12-летних, булгаковский “Мастер и Маргарита” со всей религиозной философией, эзотерикой и иронией — на сегодняшний день уже прежде всего литература подростков. Механизм перетекания взрослой прозы в детскую сложен, но тенденция такая есть. С поэзией несколько проще. До XX века: народное — детям, классика — классика для всех, все остальное от лукавого. Современная поэзия активно пустила в оборот детский язык. Но, увы, мало вернула обратно. То же и проза. Оставим в стороне дурные переводы безвредного, но до безумия преувеличенного “Гарри Поттера”… Вернемся в лоно родного языка. И с грустью увидим, что современный отечественный “baby-talk” для детей постарше — это все то же советское наследие в виде “юных друзей”, “волшебных миров сказки”, “страны Мечтании”, пионеров Вась, которые ходят в школу с дракошами, или чего-то такого же непереносимо фальшивого и бесталанного. На другом полюсе — постсоветская проза жизни, прагматизм для самых маленьких. Вы читали последние произведения Г. Остера, например “Сказку с подробностями”? Да и будем ли мы перечитывать внукам “Вредные советы”, которые были хороши поначалу, ибо как нельзя лучше соответствовали духу эпохи крушения советской империи? Не знаю. Да, они смешны. Но стихи не пишутся по принципу и по схеме… А ведь мы говорим об авторе, который на десять голов ярче и талантливее средней массы пишущих для детей.
Зато познавательная литература позаимствовала много из современного “взрослого” языка. Казалось бы, вот она, отрада родителям. Ведь если и есть что-то кардинально новое на рынке детской литературы, так это яркие познавательные книги для детей от 5 и выше: дорогие и красивые крупноформатные издания, во многом перепевающие или просто воспроизводящие макет и вообще ноу-хау английского издательства “Dorling Kindersley”: “Что есть что”, “Очевидец” и т.п. Это оригинальные книги, на которых выросли уже несколько поколений европейских и американских детей. Много иллюстраций, много фотографий, очень много информации: “Импрессионисты”, “Здание”, “Замок”, “Вторая мировая война”, “Куклы”, “Древний Египет”, “Мое тело” — книг бесчисленное разнообразие. Это книги-музеи. Каждый разворот — отдельная информационная единица, посвященная определенной теме, каждый разворот — новый зал. Тексты пишут специалисты, ориентируясь на определенный возраст. Чудесные книги для чтения и рассматривания. Их много переиздают у нас. Только в переводе на русский язык, если, конечно, этот язык можно назвать русским…[5] И дело не только в безграмотном переводе, но и в непонимании принципиальной разницы культуры общения с детьми, скажем, по-английски и по-русски. Англоязычная культура общения с самым маленьким ребенком ориентирована на то, чтобы предоставить ребенку всю полноту информации с тем, чтобы он ее воспринял, принял решение или же осознал необходимость смириться с решением, принятым взрослым. Ни диктата, ни сю-сю. Одна моя знакомая русская бабушка анлоязычной внучки, будучи в Лос-Анжелесе, зашла с ней в туалет в МакДональдсе и услышала в соседней кабинке совершенно знакомый голос. Мать говорила с капризничающей дочерью: “Дорогая, сейчас я объясню тебе, почему мы здесь. Мы расстегнем лямки, снимем штаны, чтобы не замочить лямки, а затем, когда ты пописаешь, мы застегнем их снова, спустим воду, вымоем руки и вернемся обратно в ресторан. Прости, но ты должна понять, что это надо сделать, иначе штаны будут мокрые и нам придется вернуться домой, чтобы переодеть штаны. Спасибо за понимание”. Бабушка была поражена. Точно так ее американская невестка разговаривает со своей дочкой. То, что бабушке казалось индивидуальной рассудительностью и педагогичностью невестки, оказалось культурной конвенцией. Это значительно выходит за рамки детской проблематики. Не пускаясь в аналитические дебри рассуждений относительно различия культур и, соответственно, подходов к педагогике и образованию, не употребляя слов “дискурс” и “категоризация”, скажу только, что этот эпизод, на мой взгляд, во многом объясняет происхождение, структуру наглядных познавательных книг, а также их возникновение на англоязычной почве. При этом они прекрасно переводимы на наш язык для детей. И писать самим можно и нужно. Но с умом. Иначе так и останется, что “первобытный человек добывал пищу с помощью орудий труда, изготовленных…”. Это из книги для пяти-шестилетих.
Невозможно отделаться от ощущения de╢ja` vu. Такое уже было. В этом году исполняется 120 лет Корнею Ивановичу Чуковскому, который всего-то 91 год назад писал в своей статье “Матерям о детских журналах”: “Дать детям “Задушевное слово” — это все равно, что поручить их воспитание коммивояжеру… И вот: “За последнее время большой интерес вызвало изобретение, обещающее произвести переворот в области железнодорожного строительства и отразиться на торговле, промышленности, эмиграции и т.д.: английский инженер Бренен изобрел однорельсовую железную дорогу” ([Родник.] 1907. № 19)… Но не фальшивы ли все эти стремления дать ребенку нашу торговлю, нашу эмиграцию, наше железнодорожное строительство, нашего инженера Бренена — не основываются ли они на том важнейшем заблуждении, будто ребенок есть уменьшенная копия взрослого, будто если взять взрослого и равномерно убавить каждое его свойство, то и получится ребенок?” [6].
Он имеет полное право быть собой. Он заслужил свои книги. Я часто вспоминаю такую историю. Одного маленького мальчика из интеллигентной семьи отвели в Пушкинский музей. Показали статую Давида, показали египетский зал с мумией, показали картины Моне. Дома мама спрашивает:
— Ну что тебе больше всего понравилось в музее?
И получает такой ответ:
— Мне больше всего понравился огнетушитель, который там в углу на стенке висел.
Так вот, если хотеть, чтобы ребенок по-настоящему любил стихи или историю и книги вообще, жил ими, а не пытался соответствовать нашим ожиданиям, то лучше забыть о своих родительских амбициях. А самим нам, взрослым, не мешало бы перечитывать повнимательнее детские стихи. Например, такие стихи в переводе Маршака:
Весной поросята ходили гулять
Счастливей не знал я семьи:
“Хрю-хрю”, — говорила довольная мать,
А дети визжали: “И-и”.
Но самый визгливый из всех поросят
Сказал им: “О, братья мои!
Все взрослые свиньи “хрю-хрю” говорят,
Довольно визжать вам “и-и”!
Послушайте, братья, как я говорю,
Чем хуже я взрослой свиньи?”.
Бедняжка! Он думал, что скажет “хрю-хрю”,
Но жалобно взвизгнул: “И-и!”.
С тех пор перестали малютки играть,
Не рылись в грязи и в пыли,
А все оттого, что не смели визжать,
А хрюкать они не могли.
Мой мальчик, тебе эту песню дарю:
Рассчитывай силы свои,
И если сказать не умеешь: “Хрю-хрю!”,
Визжи, не стесняясь: “И-и!”.
Детская книга — это умение визжать “и-и” искренне и непосредственно, визжать так, чтобы в этом “и-и” слышался прообраз “хрю-хрю”. Все-таки авторская детская литература — великое достижение XX века. Мы можем позволить себе роскошь не бежать впереди поезда, не “грузить” детей, а спокойно читать им Чуковского, Маршака, Хармса, Токмакову и Сашу Черного. Там все есть. В той же статье 1911 года Чуковский писал “Если мы, как Гулливеры, хотим войти к лилипутам, мы должны не нагибаться к ним, а сами сделаться ими”. Мирон Петровский метко это назвал “парафраз культуры” и заметил: “Отсылая взрослого читателя к произведениям большой поэзии, Чуковский создает иронический эффект, который углубляет сказку, придает ей дополнительные оттенки значений. Для читателя-ребенка эти отзвуки неощутимы, они отсылают его не к текстам, пока еще незнакомым, а к будущей встрече с этими текстами. Система отзвуков превращает “Крокодила” в предварительный, вводный курс русской поэзии”. И вправду. Разве, читая “Крокодила” своим детям:
Узнайте, милые друзья,
Потрясена душа моя.
Я столько горя видел там,
Что даже ты, Гипоппотам,
И то завыл бы, как щенок,
Когда б его увидеть мог.
Там наши братья, как в аду,
В Зоологическом саду…
Мы каждый день и каждый час
Из наших тюрем звали вас… —
мы не читаем лермонтовского Мцыри:
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей…
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся жил в груди моей…?
А поход Вани Васильчикова и “Двенадцать” Блока? Поищите сами — это очень увлекательная игра для взрослых [7]. Сам Корней Иванович, хотя и ревновал свои критические произведения к детским, все же прекрасно сознавал такую свою задачу и писал: “Никто… даже не поднял вопрос о том, что если дети обучаются пению, слушанию музыки, гимнастике и проч., то тем более необходимо научить их восприятию стихов, потому что детям, когда они станут постарше, предстоит получить огромное стиховое наследство — Пушкина, Некрасова, Лермонтова… Но что сделают с этим наследством наследники, если их заблаговременно не научат им пользоваться? Неужели никому из них не суждена эта радость: читать хотя бы “Медного всадника”, восхищаясь каждым ритмическим ходом, каждой паузой, каждым сочетанием звуков?”.
Это касается и прозы. Именно поэтому неполучение Астрид Линдгрен Нобелевской премии оставляет нас в недоумении. Кто же тогда классик? Я не знаю другого современного нам писателя, автора стольких классических произведений. “Рони — дочь разбойника” — великий исторический и любовный роман, детский “Айвенго”, “Эмиль из Лениберги” — история маленького человека (в буквальном и литературном смысле), а “Пеппи” Борис Чичибабин справедливо сравнил с “Дон Кихотом”…
И последнее. Детству присуща цельность. Чем моложе человек, тем более нерасчлененным, единым предстает перед ним мир. Это же неотъемлемое свойство присуще детской книге. Она — единый объект. Если про взрослую книгу, сетуя, можно сказать “Хорошая книга, но оформлена неудачно”, то в детской книге это нонсенс. Текст, макет, иллюстрации увязаны в одно неразрывное целое. Мнение эксперта в области детских книг — Алисы в Стране Чудес — всем известно: книги должны быть с картинками. Недаром в западном книгоиздательском бизнесе книги для самых маленьких имеют как минимум двух авторов — “authors”, которыми являются в равной мере и автор текста, и художник [8]. А наши бессмертные симбиозы 20—30-х: Чуковский—Конашевич, Маршак—Лебедев? Они воспроизводились в специальной искусствоведческой серии в 70—80-х с научными предисловиями. А книги 60—70-х? Теперь Калиновский богато, на грани кича иллюстрирует “Мастера и Маргариту”, а ведь были тончайшие “Сказки дядюшки Римуса” и бессмертная “Мэри Поппинс”. У Диодорова только сейчас наконец издали “Нильса” с его иллюстрациями 80-го года. А “Снежная Королева” хотя и мастерская, но уже снова балансирует на грани массовой конъюнктуры. Недавно мне попалась швейцарская книга для маленьких о Стравинском, рука иллюстратора показалась мне знакомой. На обложке стоит “Evgeni Popov” — ну конечно, это он, Евгений Попов — “Трынцы-брынцы-бубенцы” 80-х…
И, наконец, блистательные семейные творческие пары: Токмаков—Токмакова? Пивоваров—Пивоварова? Пивоваров пишет в той же автобиографической книге: “Либеральная интеллигенция этого времени покупала и собирала детские книжки не только для своих детей, но в первую очередь для себя. Забитая и униженная, копошащаяся в своих жалких квартирках, она была одержима одной общей страстью, она собирала библиотеки. Она ждала трансцендентного, а детская литература от Андерсена до Туве Янссон эту жажду удовлетворяла. Статус детской книги, сейчас в это трудно поверить, был очень высок. Это была одна из отдушин в жесткой советской культуре”.
Это стало уже общим местом. Советская власть с ее тоталитарным прессингом и цензурой, как это ни горько за ней признать, сделала “добро” дело: изгоняли лучшие умы из научных сообществ — люди шли преподавать в школы, гнали поэтов и писателей — этому мы обязаны огромной плеядой блестящих переводчиков, душили художников андерграунда — и вот, расцвет детской книги… Прорывов не было давно. Пивоваров больше не работает в детской книге. Кабаков — тем паче. Спирин давно в Германии — а его гениальные иллюстрации к “Каштанке”, “Носу”, “По щучьему веленью” издаются в Калининграде и расходятся как горячие пирожки на интеллектуальных книжных ярмарках вроде Non-Fiction. Приятное исключение — книги издательства “Август”. Каждая — событие дизайна. Каждая — произведение художника. Перевезенцев, Киреева. Но в продаже этих книг что-то давно нет. Основная же масса книг, даже переиздания таких старых хороших книг, как “Папа, мама, бабушка, восемь детей и грузовик” А.-К. Вестли выходит с умопомрачительными обложками. В этой книге, судя по всему, художник решил сделать все возможное, чтобы образы папы, мамы и всех восьми детей не соответствовали внутренним иллюстрациям оригинала, а заодно внес посильный вклад в движение за права женщин, ибо переврал заглавие и на обложке торжественно выведено “Мама, папа…”, хотя порядок в названии обратный: “Папа, мама…”. Тынянов писал, что книги Чуковского ввели кинематограф в детскую литературу. Современные художники занимаются тем же, только с обратным знаком и через черный ход. Общепринятая стилистика иллюстрирования детских книг — это стилистика худших мультфильмов. Плоское, разноцветное, безвкусное, безликое. Внутренняя форма слова “безобразие” — как нельзя лучше соответствует этому направлению. Это и профанация Диснея, и профанация иллюстраций. Люди небезразличные стонут, что это пришло из Америки. Но стоит зайти в любой отдел детской книги в магазинах Америки, Австралии, Италии, Франции, поражает не только разнообразие книг и пограничных с книгой объектов вроде книг-игрушек, книг-коробок, книг, которые можно щупать, нюхать, мять, купать… Поражает именно качество и индивидуальность иллюстраций и оформления макета. Разнообразие техник — от офорта до коллажа, и попросту яркость, мастерство и профессионализм. Все разное. Родители часто приходят покупать не книжку автора, а книжку иллюстратора. Пошлые диснееобразные иллюстрации и Покемон занимают не более 10%. Теперь зайдем в детский отдел “Дома книги”, “Москвы” или “Библио-глобуса”… Рынок? Вкус масс? Но почему тогда существуют стильные книги для взрослых, причем для молодых — “Азбука-классика”, “О.Г.И.”, “НГ”, “НЛО”, серия “Иллюминатор”? Неужели у покупателей и читателей этих книг нет детей?
Вкус публики дело тонкое и переменчивое. И все-таки Вы, уважаемый читатель, читаете тот журнал, который держите в руках, читаете другие журналы, может быть даже толстые. Читаете книги и рецензии на эти книги. А часто ли попадались Вам рецензии на детские книги и особенно книги для самых маленьких? Иногда в Ex-libris’e. И то редко и невнятно. Детской критики нет. Детская критика вместе с педагогикой надежно изолированы от общественной и культурной жизни, они запихнуты в районные библиотеки, отданы на откуп часто бескорыстным, но обычно беспомощным тетям-библиотекаршам, учительницам и воспитательницам, запрятаны между газетных страниц журналов типа “Детская литература”, которые ни Вам, ни мне никогда не попадутся. Это своего рода эзотерическое общество для посвященных, униженных и оскорбленных. А по ту сторону, на прилавках — все тот же разноцветный калейдоскоп аляповатых обложек с безликими поросятами и мышами, блядовитыми принцессами и устрашающими автомобилями, а под обложками — соответствующие тексты.
Прав был Самуил Яковлевич Маршак: литература без критики — все равно, что улица без фонарей. На ней может произойти любой разбой.
Он и происходит.
1) Пивоваров В. Влюбленный агент. М., 2001. С. 258.
2) Из письма А. Шарова В. Чичибабину // Вопросы литературы. 2002. № 1.
3) Петровский М. Книги моего детства. М., 1986.
4) Чуковская Л.К. Памяти детства. СПб., 2000.
5) Исключение, пожалуй, составляет, только издательство “Слово”, которое взяло за основу макет и подход “Dorling Kindersley”, но печатает собственные оригинальные и качественные тексты.
6) Чуковский К.И. Собр. соч.: В 15 т. Т. 2. М., 2001. С. 551.
7) Ср.: Гаспаров Б.М., Паперно И.А. “Крокодил” К.И.Чуковского: к реконструкции ритмико-семантических аллюзий. Тарту, 1975.
8) При этом книжки-картинки все того же издательства “Росмэн” издаются вообще анонимно. Никаких сведений о художниках.