Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2001
Невозможно жить, не думая о деньгах. Тем более, что вы и я принадлежим к первому поколению россиян, которые живут в обществе, покончившем с товарным дефицитом.
Наконец деньги стали действительно деньгами.
На ближайший понедельник может не быть билетов на удобный поезд в Питер. В булочной за углом сегодня нет привычного для вас хлеба, а любимый сорт сыра вдруг неприлично подорожал. Удовлетворяющую вас оправу для очков придется поискать. Но становится трудно даже представить себе ситуацию, когда наличие денег само по себе не означает, что у вас будет хлеб нужного сорта или удобная оправа для очков. И лишь в воспоминаниях существуют времена, когда весь хлеб делился только на черный и белый, покупка пристойной оправы для очков была почти безнадежным делом, а о сортах сыра пришлось вообще забыть — и тогда казалось, что навсегда.
Отныне большинство товаров есть в довольно-таки обширном ассортименте, хотя нельзя сказать, что можно найти все, притом — и это особенно важно — одновременно на любой вкус и любой кошелек.
Однако в основном дело все же за деньгами.
Впрочем, денег никогда не бывает достаточно.
Но даже вполне обеспеченные люди постоянно думают о том, как разумнее распорядиться средствами. Так дело обстоит во всем мире. Почему? В частности, потому, что есть пласты жизненной практики, которые открываются по мере увеличения доходов, и тогда денег не хватает опять.
Пока вы были студенткой второго курса, вам не хватало на билеты в театр. Теперь вы неплохо зарабатываете, работая верстальщицей на компьютере, и вам не хватает денег на поездку на Кипр. Ваша ровесница зарабатывает столько же, но у нее больна мама. В результате денег не хватает на оплату хорошего врача, а о Кипре не приходится и мечтать. Сын моего однокашника занят только что не круглосуточно, зато и платят ему соответственно. Машина его не куплена в московском салоне, а поставлена фирмой по заказу. Дизайн, исполненный в соответствии с пожеланиями заказчика, прежде показался бы мне “голливудским” шиком: изнутри машина белая, в потолке — стеклянный люк. Сегодня это вообще не представляется мне “шиком” — скорее, разумным решением. Если человек вынужденно проводит в машине три-четыре часа в день, то лучше делать это в “помещении” с белым потолком. К тому же, выгоднее нанять водителя, а самому тем временем продолжать работать и в пути, пользуясь сотовым телефоном и карманным компьютером. А вот на квартиру деньги придется копить — и довольно долго.
В далекой Австралии у меня есть друг — молодой доцент университета. Ему не хватает денег на вертолет. Вертолет был бы ему весьма кстати, поскольку отец его владеет большой фермой и нуждается в помощи, но туда надо полдня добираться — время же, как известно, тоже деньги.
Итак: если вы любите путешествия, хорошие книги, красивую посуду и старую мебель, то едва ли у вас когда-либо хватит денег, чтобы любить все это одновременно. Т.е. любить абстрактно — это на здоровье, но реально перед вами всегда будет выбор.
Это надо понять и с этим надо примириться.
Примириться — в данном случае значит перевести вопрос денег в практический план. Не так это просто для человека русской культуры…
Что в нынешних условиях значит пословица “не в деньгах счастье”? Или другая, сходная с ней по смыслу, — “с милым рай и в шалаше”? Как большинство пословиц, они отражают лишь одну сторону той самой медали.
Разумеется, деньги как таковые не могут заменить ни родительскую ласку, ни любовь, ни дружбу, ни радость общения. Пословица о “рае в шалаше” подразумевает, что с любимым человеком и в бедности можно чувствовать себя счастливым. Так ведь счастливая бедность — это состояние души, и притом сугубо временное.
Допустим, вы молоды, здоровы, полны сил, но у вас мало денег. При этом вы все же сыты, и у вас есть крыша над головой. А если денег не мало, а их просто нет, и вы начинаете по-настоящему голодать? “По-настоящему” — не значит отказывать себе время от времени в горячем обеде, довольствуясь стаканом молока и калачом, чтобы днем позже, получив деньги, пойти в кафе, как это рассказано Ходасевичем в очерке “Муни” в “Некрополе”.
Голодать — это неделями не иметь во рту ничего, кроме ломтя хлеба и кипятка. Состояние безнадежно голодного человека с клинической точностью описано в романе Кнута Гамсуна “Голод”. Гамсун сейчас не слишком популярен, так что некоторые детали будут уместны. Пафос романа, среди прочего, в том, что герой голодает не на войне и не в тюрьме, а на воле и в мирное время, когда кругом сытые и благополучные люди, а не такие же бедолаги. В полубреду его преследуют галлюцинации, характерные для постоянно голодающего, но он еще и бесконечно унижен своим изгойством — это и есть самое невыносимое.
Вроде бы это нам не грозит. Или?..
Банальные истины замечательны тем, что, будучи осознаны как банальные, они еще и остаются истинами. Денег не должно быть меньше, чем это необходимо для удовлетворения базовых физиологических и духовных потребностей. А вот определение этой “базы” — предмет постоянных споров физиологов, социологов, медиков и других специалистов.
Понятно, что “рай в шалаше” — не более, чем симпатичная метафора. Рассуждая от противного, можно сказать, что с нелюбимым человеком и во дворце счастлив не будешь. Но сколько счастливых пар погубила необходимость жить в “шалаше”, в функции которого может выступать отличная квартира, которую, однако же, приходится делить со старшим поколением, а то и с тяжело больными родственниками, не говоря уже о более сложных ситуациях.
И все же: хотя деньги и вообще материальные блага как таковые не могут сделать нас счастливыми, есть же люди, которые видят счастье именно в том, чтобы “хорошо жить”, что по их понятиям значит хорошо одеваться, вкусно есть и притом не надрываться. Счастливы ли они?
Если говорить о людях немолодых, уставших от жизненной борьбы и невзгод, то в известной мере они и этим счастливы. В известной мере — потому, что при более пристальном взгляде окажется, что даже немолодым и нездоровым людям для счастья, помимо определенного достатка и ухоженности, в высшей степени нужно чье-то тепло и внимание, а еще и уважение, а в особенности — самоуважение. Поэтому, кстати сказать, долголетие и относительное здоровье в старости — удел людей, по крайней мере, семейных, т.е. кому-то нужных, кем-то любимых.
Увы, нужны и любимы не все — во всяком случае, эта любовь подчас существует, так сказать, теоретически. Я не имею в виду абстрактные разговоры об уважении к старикам, ветеранам и другим заслуженным людям. Как говорится, из “спасибо” шубы не сошьешь. Но эту метафорическую “шубу” до поры можно было сшить из обычной пенсии. Пенсии хватало на плохую еду, плохой телевизор, примитивные лекарства и квартплату, поскольку все это дотировалось государством. И даже пенсионер жил все-таки не в абсолютной, а в относительной бедности.
И эта скудная жизнь была терпимой именно в силу отсутствия образцов для сравнения. Потому что и продавец из мясного магазина, и госчиновник высокого ранга, отоваривавшийся на улице Грановского, в равной мере скрывали свои возможности — первый из страха, что рано или поздно его посадят, второй — дабы внешне не отличаться от “народа”.
Я помню, как я со своей бывшей подругой по школе, встретившись случайно в Ленинке, зашли по пути в обычный универмаг напротив (тогда он назывался “Военторг”). Ей нужно было купить зимнее кашне для отца, который был, между прочим, членом Политбюро. Т.е. одним из первых лиц в государстве. Я сказала: “Купи шерстяное венгерское за шесть рублей, я купила такое папе и Юре (мужу)”. “Да нет, — ответила она мне, — папа должен носить только отечественное”.
Вообще же советские люди даже нажитое честным трудом добро стремились так или иначе скрывать. Что уж говорить о богатстве… Если оно у кого и было.
Всем известно, что слом советской системы лишил людей сбережений и обесценил их пенсии. Но не это и уж во всяком случае не преданность этой системе привели к тому, что люди предпенсионного и пенсионного возраста в своей массе оказались надломленными и морально, и материально. Они не просто стали жить хуже — они действительно обнищали. Не только деньги они потеряли, хотя они потеряли и их тоже. Но в неменьшей мере именно эти люди потеряли не только уважение, но — самоуважение. Ибо из бедных, но в общем самостоятельных граждан превратились в персонажей “без лица”, полностью психологически зависимых от изломов неизвестно чьей воли.
И это касается отнюдь не только тех, кто прежде был сравнительно обеспечен, поскольку работал, например, в “оборонке”, или преподавал в вузе, или слыл мастером на все руки. Нынче человек под шестьдесят, даже живущий в столице, вообще имеет немного шансов найти работу, не говоря уже о работе по специальности. Вне столицы эти шансы близки к нулю. Заметим, что в наших условиях люди в этом возрасте, а в особенности — как раз мужчины, едва ли способны к тяжелому неквалифицированному или малоквалифицированному труду, на который все-таки есть спрос.
С точки зрения макроэкономики испарившиеся сбережения были “пустыми” деньгами, поскольку реально на них мало что можно было купить. С точки зрения отдельного человека эти деньги, наряду с регулярной пенсией, символической квартплатой и бесплатной (кстати, не всегда убогой) медициной, “деревянными” отнюдь не были. К тому же, у пожилых, но относительно здоровых людей был важнейший безразмерный ресурс — время. Именно за счет этого ресурса пенсионеры “кормили” своих работающих детей и учащихся внуков, стоя в очередях и путешествуя на электричках в столицу за колбасой.
Мы действительно были равны в бедности. Но что не менее важно — это психологическая подлинность, несомненность ощущения воображаемого равенства. Потому что разница между моей маленькой дачей щитовой постройки 1930-х годов и двухэтажным бревенчатым домом директора большого московского завода была пропорциональна разнице между “Запорожцем”, который мог позволить себе любой квалифицированный рабочий, и “Жигулями”. Хотя приобретение последних требовало “напрячься”, но все же не предполагало, что ради этой траты семья будет годами сидеть на одних макаронах с постным маслом.
Обида, озлобленность и чувство моральной ущербности питаются представлением о том, что раньше я жил как все, а теперь — хуже всех. И не просто многих — это еще куда ни шло, а всех, т.е. безусловного большинства. И никакие “интеллигентские” доводы, что такова цена, которую мы заплатили за революцию, и еще счастье, что мы заплатили нашими деньгами, а не нашей кровью, не убеждают человека, который осознает себя беспомощным перед жизнью.
Абсолютная бедность оказывается терпима, тогда как бедность относительная морально убийственна.
Вот пожилой человек в поликлинике записывается на “льготное” протезирование зубов с перспективой ждать не менее полугода, чтобы получить нечто предельно убогое и неудобное. В соседнем окошке я за сходную услугу плачу действительно большие деньги: я хочу получить принципиально иную по качеству помощь и притом через две недели. Я знаю, что человек у соседнего окошка меня заранее ненавидит. И ничто не сможет его убедить, что сама возможность заработка в моем случае добыта всей жизнью.
А ведь когда он (или она) ходили на танцы, или беззаботно пили пиво, или покупали дефицит по твердым ценам на своем же заводе, я недосыпала, отказывалась от катка и кино, за недостатком времени (деньги-то как раз были) донашивала мамины сапоги и с утра до вечера писала книги и статьи, одолевала очередной иностранный язык, учила аспирантов и все время училась сама.
И вот тут выясняется, что важнейшим жизненным ресурсом, сопоставимым с деньгами и временем, являются не знания сами по себе и даже не практические умения, а внутренняя культура, позволяющая пользоваться своими знаниями и умениями и самому продолжать меняться, чтобы быть адекватным меняющимся реалиям жизни.
В русской языковой традиции о людях, чья внутренняя культура сильно превосходила полученное ими формальное образование, еще недавно говорили “ему/ей свойственна “внутренняя интеллигентность””. Это выражение позднее породило много нелепых споров.
Внутренняя культура тоже далеко не лучшее обозначение феномена, который я имею в виду. Может быть, оно все же наименее нагружено излишними в данном контексте ассоциациями.
Человеку в возрасте за 60 редко присущ внешний динамизм — утомительно ездить, тяжело рано вставать, трудно делать несколько дел сразу. Все это легко в молодости. Внутренняя культура предполагает внутренний динамизм — готовность начать делать то, чем ты не занимался прежде, возможность смены “оптики” в оценках, способность понять, что новое поколение не просто отличается от “нас”, но сформировано совершенно иными условиями жизни и иными критериями успешности.
В частности, кардинально изменилось представление о необходимом потребительском минимуме, потому что время стало рассматриваться как деньги не немногими, а большинством успешной молодежи.
И то, что я не считаю для себя возможным заказывать еду по телефону, есть всего лишь факт моей персональной биографии: это не вообще дорого — кстати, показательно, что понятие “дорого” опустошилось, — это дорого для меня. Зато это недешевое удовольствие оказывается экономным для молодой матери с малыми детьми и мужем, находящимся в разъездах, хотя семья эта не так уж и благоденствует. Потому что содержать постоянную няню еще дороже, а чтобы без машины приволочь домой тележку, набитую пакетами с молоком и соками, детским питанием и баночками с йогуртами на несколько дней, нужны немалые силы: ведь рядом будут плестись дети, у одного пуговица расстегнулась, у другого из носу потекло…
Попробуйте после такого “похода” сесть за ответственную работу — даже если это всего лишь важные переговоры по телефону…
Вполне актуальным для нас стало так раздражающее старшее поколение “престижное потребление”. Этот феномен лишь отчасти сводим к расхожей русской фразе “все как у людей”. Ведь при нынешней потребительской свободе у людей для одних может значить “как в фильме с Николь Кидман” или “как в журнале “Мезонин”, для других — “не хуже, чем у соседа/коллеги по работе”, для третьих — “как у бывшего одноклассника (ныне живущего в городе Ганновере)”.
Кстати, обычно считается, что престижное потребление предполагает зрителя. И тогда — зачем дорогой фарфор тому, кто не устраивает приемов? А затем, что все детство он или она пили из щербатых кружек и ели на исцарапанных тарелках. Теперь мы будем утром пить кофе из настоящей английской кружки, а вечером заваривать чай в чайнике фирмы Розенталь.
Но ведь это славно — молодое поколение эстетизирует повседневный быт, а не поселяется временами в витрине для гостей, дабы потом опять класть бутерброд прямо на клеенку, минуя тарелку.
Молодое поколение экономит на одном, не мелочится в другом — и таким образом живет.
Оно вовсе не выбирает “Пепси”. Оно выбирает свободу. Свободу экономить или тратить свои деньги.
Так что вопрос, собственно, не в том, что выбирают они, — вопрос в том, что у нас, у другого поколения, тоже есть выбор.
Пока мы живы, он всегда есть.