Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2001
Распад Советского Союза положил начало уникальному политическому и экономическому эксперименту. После более чем полувекового сосуществования в составе одного государства 15 стран разделились, изменив одновременно свои политические и экономические системы. Со времен обретения независимости эти страны проводили в жизнь совершенно разную политику, и, поскольку стартовые условия были во многом сходными, мы можем судить о результатах на основе количественных данных и регрессивного анализа.
Россию слишком часто обсуждают отдельно либо сопоставляют с Польшей или Венгрией, которые изначально находились в гораздо более выгодной позиции. Более осмысленным представляется сравнительный анализ России, Украины и Белоруссии, и в таком контексте путь, проделанный Россией, выглядит гораздо более впечатляющим. Подобный анализ позволяет сделать множество выводов.
После коммунизма оказалось, что демократия и рыночная реформа теснейшим образом взаимосвязаны. Чем более глубокой была демократизация, тем радикальнее проводилась рыночная реформа; и то и другое напрямую влияло на темпы экономического роста. Подобная взаимосвязь между демократизацией и рыночными реформами наблюдается и в других регионах мира, но в посткоммунистическом пространстве она выражена наиболее явно.
Это наблюдение противоречит заключениям социал-демократической школы политической экономии, возглавляемой Адамом Пржеворским, Джоном Элстером и Клаусом Оффе. Они предполагали, что в социальном смысле радикальная реформа обойдется обществу гораздо дороже, нежели постепенная, и, следовательно, избиратели предпочтут стратегию постепенного перехода к рыночной экономике. Эти предположения не находят подтверждения на практике. Представители этой школы также считали, что продолжающееся обнищание и беспомощность представительных учреждений лишат демократию народной поддержки. В действительности, однако, основную угрозу демократии составила скорее элита, нежели народные массы, и ярче всего это проявилось в странах, где рыночные реформы были наименее радикальными.
В противоположность широко распространенному заблуждению избиратели, принимавшие участие в демократических выборах, поддержали реформы. В странах, где программы реформ были самыми радикальными — в Эстонии и Латвии, — деятельность коммунистических партий быстро сошла на нет, и с тех пор о них ни слуху, ни духу; бывшая компартия Литвы сохраняет серьезное влияние, но теперь она представляет из себя обычную социал-демократическую партию. В тех же странах, где экономические реформы были более умеренными, коммунисты практически не изменились и остались ретроградами. Несмотря на это, они не утратили своей популярности. В России и на Украине ортодоксальные коммунисты и их союзники обычно набирают около 35% голосов избирателей, а в Молдове в этом году они даже составили большинство в парламенте, благодаря крайней постепенности и, следовательно, безуспешности экономических реформ.
Противники демократии, указывая на опыт Китая при Ден Сяопине и Чили при Аугусто Пиночете, утверждали, что для энергичной и успешной рыночной реформы необходима благосклонная диктатура. Однако в постсоветских странах подобных благонамеренных правителей не наблюдалось, тогда как своекорыстных было более чем достаточно. Главной угрозой рыночной реформе стал эгоистичный истеблишмент, старающийся использовать всесильную коммунистическую государственную машину в собственных интересах. Демократические институты лучше всего позволяют держать эту вредоносную элиту под контролем.
Одно из важнейших наследий коммунизма — номенклатура, немногочисленная, но обладающая значительными полномочиями элита. С падением старого режима номенклатура разделилась на две группы: неисправимых ортодоксальных коммунистов и прагматиков, рассчитывавших нажиться во время переходного периода. В числе последних — руководители предприятий, комсомольские деятели и всевозможные ловкачи. Хотя они помогли приблизить крах коммунизма, они вовсе не были заинтересованы в создании нормальной рыночной экономики. Их целью было обеспечить полную свободу действий для себя, связав остальных жесткими рамками и правилами. Они покупали товар в своей стране по смешным ценам (по сравнению с мировыми) и продавали за границу, пользуясь экспортными льготами. Они выбивали из государства громадные кредиты по весьма невыгодным процентным ставкам. Дабы придать этому беспределу политически удобоваримый вид, прагматики заявляли, что выступают за постепенность и социальную ориентированность реформ. По тем или иным причинам многие на Западе делали вид, что так оно и есть. Там, где паразитам удавалось одержать победу, складывалось “общество перераспределения”[1].
В коммунистическом государстве царили беззаконие и всеобщее воровство, и ни одно из правительств, пришедших коммунистам на смену, не устояло перед их разлагающим влиянием. Любой, кто приходил к власти, со временем обнаруживал, что его сотрудники коррумпированы. Достижение гласности, прозрачности, построение системы сдержек и противовесов, направленной на борьбу с коррупцией, — нелегкий труд. Одним из важных факторов в этой борьбе является наличие сильных независимых средств массовой информации, которые обличают злокозненную элиту, а предпосылкой для их возникновения становится крупное частное предпринимательство. Вдобавок одним из самых надежных способов сдерживать коррупцию является частая смена правительства (тогда как многие политологи совершенно неверно полагают, что стабильность правительства — задача первостепенной важности). В трех странах Балтии правительства менялись в среднем раз в год, и эти государства дальше всех продвинулись по пути реформ; кроме того, из бывших советских республик Эстония — наименее коррумпирована.
Неслучайно на всем постсоветском пространстве страны с президентским правлением менее демократичны, чем их соседи с парламентской формой правления, в которых рыночные реформы также протекают более активно. Парламент довольно жестко контролирует правительство, возглавляемое премьер-министром, тогда как деятельность президентской администрации далеко не столь прозрачна, и законодательная власть практически не имеет возможности надзирать за ней. Зачастую в подобном случае фактически воссоздается центральный комитет ранее правившей коммунистической партии, а на региональном уровне губернаторский аппарат обычно напрямую наследует бывшим обкомам. В России президентская администрация обладает значительной собственностью, неподотчетной министерству финансов и представляющей собой постоянный рассадник коррупции.
Роль гражданского общества в этом процессе неочевидна. Первоначально гражданское общество в России было достаточно сильным и казалось преградой на пути реформ, поскольку любое действие подвергалось беспощадной публичной критике, что затрудняло формирование последовательной стратегии реформ. Однако позже, благодаря интенсивным публичным дебатам, в России возникло широкое понимание сути рыночной экономики, что облегчило проведение целого ряда выдающихся реформ в 2001 году. С другой стороны, основной причиной феноменального провала Белоруссии представляется плачевное состояние гражданского общества в этой стране и связанная с этим низкая экономическая грамотность населения. В результате растерянное общество свободным голосованием привело к власти будущего диктатора-популиста, набравшего 80% голосов. В России значительно более грамотный электорат отдал сходной партии Владимира Жириновского лишь 23% голосов (на пике его популярности, во время декабрьских выборов 1993 года).
Ни демократическое устройство, ни рыночная экономика, ни приватизация не были предопределены изначально. На сегодняшний день среди бывших советских республик можно выделить три непохожие друг на друга политические и экономические модели. Так, три балтийских государства признаны полноценными демократическими государствами с рыночной экономикой, где частный сектор производит более двух третей ВВП. Большинство постсоветских государств — полудемократические “общества перераспределения”, и частный сектор здесь производит более половины ВВП. В Белоруссии и Туркменистане нет ни демократии, ни рыночной экономики и лишь менее четверти ВВП приходится на долю частного сектора. Самые настоящие диктаторские режимы сложились также в Узбекистане, Азербайджане и Таджикистане, и экономическое положение там лишь ненамного лучше.
Оказалось, что очень сильна зависимость от изначально выбранного пути. Государства обычно следуют первоначальной стратегии реформ, и те из бывших советских республик, которые сразу не совершили резкого рывка вперед, мало чего достигли впоследствии. Например, Белоруссия была одной из самых процветающих республик, и географически расположена ближе к Западу, чем Россия. Однако на сегодняшний день ее государственная машина так же недоразвита, как и госаппарат Туркменистана, самой отсталой из среднеазиатских стран. Белоруссия, в сущности, даже не пыталась уменьшить вмешательство государства в экономику, провести приватизацию и демократизацию. К 1996 году президент-популист Александр Лукашенко окончательно восстановил тотальный контроль государства. Политическое и экономическое отставание Белоруссии — серьезный аргумент в пользу более радикальных реформ в России. Такое отставание было реальной альтернативой программе Бориса Ельцина.
Украина со своими запоздалыми постепенными реформами занимает промежуточную позицию между Россией и Белоруссией. По всем основным параметрам она отстает от России, здесь произошел более резкий спад производства, и уровень жизни существенно ниже. Запоздалое проведение приватизации сказалось на ее качестве, в результате чего присвоение собственности ее бывшими управляющими оказалось даже более распространенным, чем в России. В целом, постепенные реформы порождают тенденцию к перераспределению, и “общества перераспределения” не могут вырваться из этого порочного круга.
Однако опыт Украины показывает также, что можно наверстать упущенное, если сохраняется функционирующая демократия. В 2000 году во время реформ премьер-министра Виктора Ющенко порочный круг “экономики перераспределения” и растущего авторитаризма мог быть прорван. Тактика Ющенко состояла в наступлении по всему фронту и натравливании ведущих олигархов друг на друга: таким образом он надеялся их ослабить и в конце концов уничтожить. Очевидно, что даже такое недореформированное олигархическое общество все-таки предпочтительнее, чем государственная диктатура белорусского образца.
ПОБОЧНЫЕ ЭФФЕКТЫ И КОМПРОМИССЫ
Медленные и постепенные реформы, преобладавшие в Содружестве независимых государств (СНГ), привели к нежелательным социальным последствиям, начиная с запоздалого возобновления экономического роста и кончая расцветом коррупции и резко возросшей дифференциацией доходов различных слоев населения. Представления теоретиков постепенного реформирования о том, что высокая социальная цена радикальных реформ сводит на нет все преимущества, которые они могут принести в будущем, не соответствуют действительности. На самом деле радикальные реформы и демократия оказались жестко связанными друг с другом, благодаря чему переход к рынку в социальном смысле обошелся сравнительно недорого и был достигнут быстрый экономический рост.
Значение тех или иных экономических реформ менялось на разных стадиях переходного процесса. С самого начала было очевидно, что шансов на улучшение не будет до тех пор, пока инфляция не опустится ниже 40% (такой уровень был выведен эмпирическим путем Майклом Бруно и Уильямом Истерли). Однако надежда, что финансовая стабилизация сама по себе породит жесткую бюджетную дисциплину, оказалась тщетной. Российские и украинские предприятия были развращены обильными субсидиями и налоговыми льготами в виде бартера и прочих безденежных сделок, пока финансовый крах России в августе 1998 года не положил им конец. Долгосрочный регрессионный анализ показывает, что самой важной по своим последствиям из всех реформ была либерализация цен и внешней торговли, в том числе унификация обменного курса.
Наиболее противоречивой реформой оказалась приватизация, но сравнительный анализ нескольких стран показывает, что приватизация оказывала устойчивое положительное влияние. Верно, что в странах с недостаточной либерализацией экономики, например на Украине, долгое время не было заметно разницы между государственными и приватизированными предприятиями. Это неудивительно. Если государственное вмешательство в экономику не уменьшается, у частных собственников мало прав. На первой стадии реструктуризации предприятия обычно лишь снижают затраты, и государственные предприятия справляются с этим почти не хуже частных. Однако положительные результаты приватизации становятся очевидными, когда дело доходит до стратегического расширения и модернизации производства. Более того, новым владельцам зачастую необходимо время для того, чтобы разобраться в делах предприятия и начать эффективно им управлять. Кто же захочет инвестировать в уже существующие предприятия, если самым выгодным капиталовложением является покупка предприятий, до сих пор не приватизированных? Таким образом, благотворные эффекты приватизации со временем возрастают, особенно в странах с наиболее реформированной экономикой.
Чаще всего жалуются, что приватизация влечет за собой коррупцию, обычно определяемую как “использование служебных полномочий в личных целях”. Однако приватизация — это единовременный акт, поэтому даже если сама по себе она и проводится безнравственно, она устраняет возможность дальнейшей коррупции вокруг этих предприятий. Более того, согласно исследованиям Европейского банка реконструкции и развития (ЕБРР), частные монополии редко выживают, в отличие от монополий государственных. Там, где больше конкуренции, открытости и прозрачности, сложнее паразитировать и вымогать взятки. Таким образом, хотя приватизация чаще всего проводится довольно грязными методами, в конечном счете она не может не уменьшить коррупцию, поскольку у политиков и государственных служащих останется меньше возможностей продавать что-либо. Тем временем многочисленные частные собственники упрочивают свою независимость от государства. Чем более быстрыми темпами проводится массовая приватизация, тем более вероятно сокращение коррупции. Россия стала пионером в области массовой приватизации и, вопреки распространенным предрассудкам, исследования ЕБРР показывают, что Россия — одно из наименее коррумпированных постсоветских государств и даже опережает по этому параметру Литву.
Считается, что страны СНГ резко отличаются от государств Центральной Европы по степени реформированности и показателям экономического роста (хотя в действительности такое разделение не столь очевидно: прибалтийские республики могут соперничать с наиболее прогрессивными странами Центральной Европы, тогда как Румыния и Болгария не многим опережают страны СНГ). Тому существуют различные объяснения. Согласно одному из них, в 1992—1993 годах все бывшие советские республики пострадали от гиперинфляции, или, по меньшей мере, очень высокой инфляции. Согласно другому, в странах СНГ вплоть до 1994 года сохранялось государственное регулирование экономики, а огромные неявные субсидии, предоставляемые по большей части Россией, мешали региональным предприятиям приспособиться к рыночной экономике.
Россия — ключевой фактор, определяющий развитие остальных стран СНГ. Она остается главным рынком для их экспорта, от которого напрямую зависит восстановление экономики. Россия не провела либерализацию внешней торговли в рамках СНГ — и никто другой не смог этого сделать. Если Россия предлагала остальным странам СНГ сырье по заниженным ценам, кто мог от него отказаться? (На это решились только страны Балтии.) Если России не удается получить на Западе достаточного финансирования для своих реформ, остальные понимают, что у них тем более нет шансов. Менее ощутимым образом интеллектуальные дебаты в России, российское телевидение и радио продолжают оказывать решающее влияние на этот регион. Наконец, когда выяснилось, что даже высококвалифицированные российские реформаторы потерпели политическое поражение, никому больше в голову не пришло высовываться.
Вывод таков: в интересах всех стран СНГ Западу следовало проводить политику “Россия — прежде всего”. К сожалению, этого не случилось. По существу, важнее всего было политически и экономически поддержать российское реформаторское правительство в первой половине 1992 года, но Запад не оказал никакой финансовой помощи реформам премьер-министра Егора Гайдара. Лишь позже, когда радикальные реформы провалились, Запад начал оказывать поддержку — но, увы, политикам, практически не заинтересованным в реальной рыночной реформе.
ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ И КОРРУПЦИЯ
И все-таки даже среди стран СНГ некоторые быстро достигли высоких темпов экономического роста, особенно Грузия, Кыргызстан и Армения. Хотя отчасти этот рост, вероятно, объясняется капризами статистики, эффект слишком велик, чтобы вовсе сбрасывать его со счетов. На фоне слабо реформированных России, Украины и Молдовы, страны с быстрым экономическим ростом выделяются по двум параметрам: меньшие государственные расходы (и доходы) и меньший бюрократический аппарат. Однако если судить по доле оборота предприятий, уходящей на взятки, Грузия, Армения и Кыргызстан, очевидно, коррумпированы сильнее. Таким образом, даже достаточно коррумпированные страны могут достигнуть роста, если они могут существенно ограничить размеры и полномочия государственной машины.
Многие западные аналитики предполагают, что государство — это благо, хотя при коммунизме для них было верно прямо обратное. Либеральные мыслители, бросившие вызов феодальному государству в XIX веке, не подозревали, что у государства есть положительные стороны, а коммунистическое государство превзошло даже их опасения. Кроме того, бесчеловечное государство совсем не просто превратить в государство гуманное. Либералы XIX века благоразумно полагали, что роль государства должна сводиться к обеспечению весьма ограниченного набора общественных благ, а именно: обороны от внешнего врага, поддержанию законности и порядка. Однако в России и на Украине государственные доходы меняются очень мало, до сих пор достигая примерно трети внутреннего валового продукта (тот же уровень, что и в США). Разрекламированное снижение государственных доходов — всего лишь миф, и нужно приложить усилия к ограничению чрезмерно разросшегося и некомпетентного государственного аппарата.
Аналогичным образом, неверно интерпретировалась и проблема роста преступности. С крахом коммунизма уровень преступности во всем регионе вырос вдвое, что типично для всякого периода либерализации, сменившего суровую диктатуру. Первоначально преступность была спонтанной и неорганизованной, однако к 1993—1995 годам на первый план вышла организованная преступность, что привело к снижению общего уровня преступности. 1996—1998 годы были отмечены возникновением олигархий, вытеснивших организованную преступность, и уровень преступности упал еще ниже. В последние годы основным источником преступлений стали сами правоохранительные органы, и законопослушные граждане постсоветских государств боятся милиции сильнее, чем бандитов. Мало кто продолжает нанимать бандитов, чтобы отомстить своим врагам, поскольку обратиться в налоговую полицию дешевле, безопаснее и эффективнее. Основная задача этих недореформированных “государств перераспределения” — установление демократического контроля над своими правоохранительными учреждениями. Если они преуспеют в этом, их рыночная экономика также, с большой вероятностью, расцветет.
Главный урок постсоветских преобразований состоит в том, что желателен и даже необходим резкий и безоговорочный разрыв с прошлым. Наиболее яркий пример тому — Эстония, где к власти пришли действительно радикальные реформаторы. Они не стали взвешивать неочевидные плюсы и минусы различных стратегий, а приняли долгосрочное решение, взяв курс на подлинно свободный рынок и полнокровную демократию. Вместо снижения импортных тарифов, эстонцы упразднили их вовсе и сразу ввели низкий подоходный налог. Все госслужащие были уволены, но получили возможность устроиться на работу в новой государственной администрации на новых условиях. Эстония добилась стабильного экономического роста и стала наименее коррумпированным государством на всем посткоммунистическом пространстве.
После попытки радикальных реформ в России в 1992 году, реализованной лишь отчасти, словосочетание “шоковая терапия” стало настоящим ругательством. Однако подлинно радикальные реформаторы достигли наибольших успехов, что особенно заметно в Польше и Эстонии. Задачей “шоковой терапии” было убедить руководителей предприятий изменить свое поведение, наложив на все предприятия серьезные бюджетные ограничения. Увы, согласно исследованиям Всемирного банка, в России повсеместное государственное субсидирование предприятий, в том числе в виде бартера и неплатежей, вплоть до 1998 года было не ниже 16% ВВП. Сходная ситуация наблюдалась и на Украине. Эти субсидии, фактически уничтожавшие стимулы для более эффективного руководства предприятиями, по-видимому, являются главной причиной позднего восстановления экономики в этих двух странах. Действительно, шок, пережитый Россией, оказался недостаточным, и вследствие этого остальные страны СНГ продолжали страдать от пережитков социализма.
Однако в августе 1998 года мировой финансовый рынок поверг Россию в глубокий кризис, и этот шок оказался значительно более действенным, чем все предпринимавшиеся до того попытки “шоковой терапии”. Вопреки всеобщим ожиданиям, роковой развязки не последовало: напротив, эта встряска благотворным образом повлияла на экономическое мышление в России и экономическую систему страны в целом. Благодаря этому России удалось достичь серьезного роста ВВП, составившего 5,4% в 1999 году, 8,3% — в 2000 году и не менее 5% — в 2001-м. Пагубное наследие советской эпохи наконец-то было преодолено; финансовый крах убедил даже российских коммунистов в том, что без рыночной экономики не обойтись.
Трудно найти подтверждение распространенному среди западных социологов убеждению, что реформы в бывшем Советском Союзе были слишком радикальны и разрушительны, а также утверждению, что в ходе реформ был утрачен значительный организационный и административный капитал. Очевидная истина состоит в том, что коммунистические партии с диктаторскими замашками непригодны для построения демократии, а криминализированные правоохранительные органы не могут содействовать построению правового государства. Однако многие бывшие представители этих организаций могли бы внести существенный вклад в улучшение ситуации, если бы только покинули эти морально обанкротившиеся институции. Сходным образом, большая часть человеческого и физического капитала госпредприятий обладает значительной ценностью, но, чтобы достичь процветания, им необходимо высвободиться из-под власти старых государственных структур.
Перевод Я. Токаревой
1) Rent-seeking society — в противоположность обществу, ориентированному на экономическое развитие и повышение производительности труда. — Примеч. пер.