Рецензии
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2001
НОВАЯ РУССКАЯ ИДЕОЛОГИЯ. Хроника политических мифов, 1999—2000
Андрей Колесников, Александр Привалов
М.: ГУ-ВШЭ, 2001. — 384 с
.
Каждому, наверное, доводилось в детстве изготовлять самодельные мультфильмы; на страницах блокнота (а то и на полях учебника) рисуются фигурки, затем блокнот перелистывается меж пальцами — и фигурки оживают, начинают двигаться. Такое же ощущение возникает, когда читаешь сборники газетных статей, сведенных, по новейшей моде, в книжки — карманного формата, в мягкой и отлично нарисованной обложке: листаешь страницы, и перед тобой оживают, начинают двигаться и сливаются в нечто почти живое политические картинки недавнего прошлого. К таким книжкам принадлежит и неполное собрание сочинений А. Привалова и А. Колесникова.
Андрей Колесников и Александр Привалов — два известных журналиста (согласно рейтингу агентства “Vox Populi”, оба входят в сотню ведущих экспертов страны) и публициста; Привалов является также одним из ведущих идеологически знаковой телепрограммы “Однако”. Сборник их статей, публиковавшихся в 1999—2000 гг. в “Известиях” (Колесников) и в журнале “Эксперт” (Привалов) рисует картину нашей общественно-идейной жизни, картину живую, динамичную. Едва ли, впрочем, четыре сотни небольших страниц могли вместить все, написанное двумя плодовитыми и популярными авторами за два года; соответственно, перед нами — продукт отбора, принципы которого, впрочем, нигде не оговариваются. Итак, книга не только о том, как два года назад они видели все происходившее в стране, но и о том, какими бы они хотели видеть себя самих двухлетней давности.
Собственно идеологический заряд книги, заявленный в предисловии, в текстах читается плохо. Уже из года 2001-го нам сообщают, что россиянин “устал стыдиться поражения своей страны в необъявленной Третьей мировой, устал скорбеть о ее непристойно быстром распаде и чувствовать себя парией в семье просвещенных народов”; однако в статьях авторов усталости этой нет ничуть. Вообще, соотношение между “властью”, “народом”, “интеллектуалами”, “элитой” и самими авторами довольно путаны — а потому неясна и принадлежность новой русской идеологии. Хронологические рамки сборника удобно отсекают самый неоднозначный эпизод новейшей истории, “дело НТВ”, который и мог бы многое прояснить в ее сущности. Речь, таким образом, скорее идет не об идеологии (какова бы она ни была), а о ее зарождении в недрах эпохи позднего Ельцина. В этом смысле, составители сборника рисуют картину и непрямолинейную, и лестную — и для них самих, и для нас — как общества. В сборнике не встретишь оказавшихся совсем уж абсурдными прогнозов, нет и неуместного энтузиазма — ко всему мы относимся со здоровым скепсисом. Примечательно и то, что несмотря на заявленное расхождение во взглядах между двумя авторами, разницы этой в самих текстах — по их же признанию — не чувствуется. Новая русская идеология происходит не из диалога, а самозарождается органично и непротиворечиво.
Вполне типичным для отечественной публицистики образом авторы пишут в ключе принципиально не-позитивном. В газетах наших прижились и, кажется, закрепились “колумнисты” и комментаторы, но вовсе отсутствует жанр политических передовиц, редакционных ли, авторских ли, где бы четко заявлялась конструктивная программа действий в конкретной ситуации: “Делать нам, либералам (консерваторам, социал-демократам, правым, левым и т.д.) надлежит то-то и то-то”. В отсутствие этого догадываться о политических пристрастиях авторов приходится более через предположительное разгадывание культурных кодов и деталей. Сами авторы, кстати, упрекают президента Путина как раз в такой же неартикулированности политической позиции — и действительно, его политическую программу зачастую приходится вычленять из посещения/непосещения памятников (каких именно и в какой последовательности) во время польского турне — а то и вовсе из цвета галстуков. Но, увы, в том же самом можно упрекнуть и Привалова с Колесниковым. Было бы странно, если бы писали они только о самих себе, — но прочтение их собственной политической позиции превращается в какое-то семиотическое упражнение: “Бродского цитируют, Проханова ругают, вроде — наши. — А про Европу как? — Над Европой вроде иронизируют, но на “Economist” ссылаются, и нам самим спуску не дают — А, понятно…”. Непонятно, однако.
Примечателен и другой синдром — полная делегитимизация политического процесса в глазах публицистов, которые описывают его именно как возню, сплетение интриг; в России Привалова и Колесникова политиков нет — есть только проходимцы и просто устаревшие и ненужные дяди. Чрезвычайно интересно наблюдать, как от месяца к месяцу в 1999 г. нарастает у авторов раздражение по поводу бестолковой и безыдейной политической возни вокруг неизбежно приближавшегося момента передачи власти — а также подчеркиваемой этой вознею слабости, даже беспомощности Кремля. О разложении государственных институтов и государственности наши авторы говорят задолго до Путина — и потому их последующие опасения и сомнения по поводу “укрепления вертикали” кажутся менее убедительными. Тем не менее, именно в них и состоит главнейшее позитивное зерно “новой российской идеологии” — говоря о создании “государственнической” идеологии (“множество наших сограждан и сегодня еще не знают, что в России вновь становится модно любить Родину”), авторы недвусмысленно противопоставляют ее “властям”. Неужто извечная интеллигентская оппозиционность мутирует, наконец, в самосознание обществом самого себя и своей первичности?
Вообще же, появление подобных книжек можно (и нужно) только приветствовать, ибо они свидетельствуют о некотором первоначальном сгущении нашей “сферы идей”. Возможность прямого, газетного единения творцов идей с поглощающим их народом оказалась иллюзорной, и профессиональная среда начинает ощущать себя именно профессиональной средой; отсюда попытки создания узких интеллектуальных изданий, отсюда издание подобного рода книжек. Как кажется, только такая профессионализация и институционализация интеллектуальной среды позволит ей развиваться в ситуации (исторически далеко не уникальной), когда авторы вольны печатать почти что угодно, но массы и власть вольны их не читать.
И.Ф.
ПОЛИТКОРРЕКЦИЯ. Статьи для газеты “Известия”, 1998—2001
Александр Архангельский
М.: Модест Колеров и “Три квадрата”, 2002. — 192 с.
Многое из вышесказанного относится и к книге заместителя главного редактора “Известий” Александра Архангельского, чьи избранные газетные статьи вышли недавно под заголовком “Политкоррекция”. Как и “Новая русская идеология”, “Политкорреция” втягивает читающее сообщество в пространство актуального политического и социального смыслопроизводства, заставляя взглянуть на газетный текст-“однодневку” не столько как на памятник своего времени, сколько как на важную ступень к сегодняшнему дню. И действительно, книга Архангельского не просто аккуратно собирает для будущего историка важные идеологические тексты конца 90-х. Она дает возможность сегодняшнему читателю почувствовать реальный ход времени, подневное изменение идеологического климата, меняет масштаб недавних — полузабытых уже! — событий, встраивая их в более широкий хронологический ряд, и позволяет таким образом проверить свои давние политические предпочтения. А потому заставляет быть более ответственным в своем собственном — сегодняшнем и завтрашнем — политическом и социальном поведении.
Книга Архангельского состоит из трех частей: двух хронологических блоков (декабрь 1998-го — ноябрь 1999-го и январь 2000-го — сентябрь 2001-го) и разделяющего их цикла портретов российских политиков “Доска почета: политические образы ельцинской эпохи”. Разрозненные газетные статьи, которые сам автор сравнивает с точечными бомбардировками, собранные вместе, позволяют, если развивать метафору автора, увидеть всю карту военных действий. Сам автор — сторонник “просвещенного консерватизма” (с. 168), однозначно выбирающий для России между Западом, Востоком и “особым путем” Запад, в котором его, впрочем, смущают “интонации сытой евробюрократии” и — в то же время — антиглобалисткое движение. Это, очевидно, относится к концепту “просвещенный”, понятие же “консерватизм” Архангельский в статьях сборника также не раскрывает — более того, отсутствие так или иначе посвященных прошлому статей, исключая антисоветские и, особенно, антикагэбэшные инвективы, не позволяет даже предположить, что автор предлагает “консервировать”.
Архангельский выглядит скорее писателем настроения, а не предустановленных конструкций — имея, кажется, репутацию праволиберального публициста и государственника, в истории с НТВ автор занимает достаточно пограничную позицию, в истории с “Курском” и гимном — критикует власть достаточно страстно. (Власть для Архангельского никогда не персонифицируется в Путине, наоборот, обрушиваясь специальной статьей на российские спецслужбы, Архангельский специально оговаривает стремление Путина преодолеть кагэбэшную клановость.) Вообще, как и в сборнике Привалова и Колесникова, в попавших в книгу статьях Архангельского очень мало позитивного, если не считать таковым формально негативный пафос преодоления советского прошлого.
Читатель Архангельского — “интеллигент” (см. с. 147), который “нуждался, нуждается и будет нуждаться в постоянной политкоррекции своего воззрения на современность” (с. 6). Но и эти сильные патерналистские формулировки остаются лишь абстрактными принципами: в буквальном смысле заявленная политкоррекция на страницах сборника предстает преимущественно критикой гуманитарных инициатив Березовского (ему посвящена даже статья, написанная к годовщине смерти Д.С. Лихачева) — очень сильно волнует автора, что, взирая на современность, русский интеллигент примет известного предпринимателя за своего.
Отсутствие внятного позитивного и хоть сколько-нибудь обобщенного изложения позиции автора не компенсируется и риторикой — риторическую стратегию Архангельского охарактеризовать достаточно сложно. Он легко, но не систематически, а как бы случайно переходит с “нижнего” стилистического регистра с жаргонизмами “менты” или “крышевать”, ироничными неологизмами вроде “политпоп” или “погоновожатый” и фамильярными “Жирик”, “дядюшка Зю”, “Борис Хоттаббович” на приподнятые фразы вроде: “Одна за другой полыхнули основные стихии — Земля, Вода, Небо, — словно сама судьба призывает нашу страну остановиться” (с. 131). Где тут “просвещение”, а где “консерватизм”, снова не видно.
За подобной идейной и риторической непроясненностью и кроется, очевидно, идеологическая установка автора. В открывающей книгу статье о Солженицыне Архангельский кратко описывает заслуги писателя и неадекватность многих его читателей и, переходя собственно к характеристике юбиляра, пишет: “не хочется останавливаться на частностях, на второстепенном” (“Тревожась о судьбе русских меньшинств в Казахстане… Солженицын предлагает ответить на эту [т.е. казахскую и т.п.] политику такой же политикой на территории России в отношении этих народов”, — приводит в скобках пример такого “второстепенного” сам Архангельский) — “главное” здесь другое — “боль за свою страну и ощущение горького счастья родства с ней” (с. 17).
Отсюда, видимо, и сильные публицистические обобщения Архангельского о “постмодернистской прострации”, “в какой американская университетская тусовка как раз и пребывает” (с. 27), и “новом поколении” западных политиков, соединяющем “вполне цинический расчет геополитиков… с романтической уверенностью в том, что можно переобустроить мир по своему постмодернистскому разумению” (с. 39); и отчаянные заявления вроде: “да, мировое общественное мнение, по нашему глубокому убеждению, оказалось не на высоте” (с. 39—40), которые в целом вполне противоречат отчетливо прозападническому настроению всей книжки.
Впрочем, мартом 2001 г. в книге помечено открытое письмо швейцарскому слависту Жоржу Нива, в котором Архангельский пишет об идейном вакууме и чудовищном дефиците исторического смысла как главных проблемах России и препятствиях ее развитию (здесь и заявлено о просвещенном консерватизме). Вероятно, работа на этом поле потребует от газетного аналитика большей определенности, и, вероятно, этой работе будет посвящен следующий сборник Архангельского.
А.К.
РУССКАЯ ПОЛИТИКА И ПОЛИТИКИ В НОРМЕ И В ПАТОЛОГИИ: Взгляд на события российской жизни 1990—2000
Виктор Третьяков
М.: Ладомир, 2001. — 863 с.
Книга Виталия Товиевича Третьякова “Русская политика и политики в норме и в патологии: Взгляд на события российской жизни 1990—2000” является еще одной иллюстрацией очевидного факта: политические газетные статьи следует издавать отдельной книгой только в том случае, если они являются литературой (как, например, “Поэтические воззрения россиян на историю” Максима Соколова, которые при безусловном наличии у автора системы убеждений и четко выраженной позиции увлекают читателя прежде всего своей стилистической, литературной стороной) или представляют собой цельный комплекс текстов, летопись эпохи.
Автор же этого сборника заметно недоволен его составом, прежде всего его неполнотой (“Конечно, я с удовольствием выпустил бы Полное собрание сочинений, но пока приходится ограничиться Избранным”), хотя и избранные произведения Третьякова составили 900-страничный том, способный буквально раздавить читателя, отважившегося взять его руки. У тех читателей, кого события 1990-х интересуют больше, чем персона самого автора, вызовет недоумение тот факт, что он “хотел бы предстать перед читателем не столько в лучшем, сколько в полном виде, дабы тот, кто возьмет на себя труд прочесть этот сборник от начала до конца, получил не искаженное изъятиями, пусть даже вынужденными, представление” о его “оценках того, что происходило в России в последние десять лет, и прогнозах, как сбывшихся, так и не сбывшихся”. При этом, жертвой отбора пали “все интервью”, а брал их Третьяков “немало, хотя и исключительно у президентов, премьер-министров, самых крупных политиков…”. При всем уважении к 10-летней подвижнической деятельности автора, немногие сочтут такой принцип отбора разумным.
Формулируя во вступлении свое журналистское амплуа — “политический аналитик”, — Третьяков верно указывает на проблему: недостаток в современной отечественной журналистике (особенно в “бумажных” изданиях) этой самой профессиональной политической аналитики, где, как он точно отмечает, “удачное сочетание информированности, объективности и умения предвидеть встречается реже, чем это кажется самим журналистам и даже их старшим ученым коллегам — политологам”. Но, преподнося себя самого читателям в качестве образца такой аналитики, Третьяков все-таки выдает желаемое за действительное. В его случае аналитический потенциал публикуемых произведений сводится, увы, на нет кокетливо-стыдливо-откровенным самодовольством: “Разумеется, здесь не обходится без тщеславия. Ну, да это тот грех, который легко умаляется самоиронией и умением видеть, хотя и не обязательно признавать публично, собственные ошибки”. Самоиронии на этих страницах нет даже слабого отблеска — чего стоит хотя бы подбор фотографий, неизменно изображающих самого Третьякова в обществе крупнейших политиков и знаменитостей, причем, по большей части, в момент доверительной беседы в неформальной обстановке: например, с четой Горбачевых в театре (в сопровождении следующего пояснения: “Этот снимок сделан во время спектакля Марка Розовского “Песни нашего двора”, на который я пригласил Михаила Сергеевича и Раису Максимовну”) или с Евгением Примаковым и Никитой Михалковым в ресторане “Метрополь”.
Вряд ли можно назвать высказыванием самоироничного человека следующую совершенно серьезную автохарактеристику: “Я абсолютно нейтрален и, не побоюсь этого определения применительно к себе самому, абсолютно объективен в данном случае”. И вряд ли можно назвать серьезным политическим прогнозом следующее заявление: “…еще в декабре 1999 года в статье “Сталин — наше все” я написал, что отчетливо вижу черты Сталина в Путине, Березовском и Чубайсе. Правда, какие конкретно черты, не уточнял”. В тех случаях, когда предсказания его не сбываются — например: “…рейтинг Путина начнет теперь снижаться, его популярность среди населения скорее всего, а среди экспертов — определенно начнет падать”, они сопровождаются следующим комментарием: “Рейтинг Путина (среди населения) не стал снижаться — он исправил некоторые из ошибок, отмеченные в данной статье”. Финальный аккорд этого вдохновенного сборника — комментарий собственной отставки с поста главного редактора “Независимой газеты”: “И даже его [Березовского] неправильное, на мой взгляд, и неполезное для России, русской журналистики и его самого последнее решение и проистекшие из этого решения некоторые чудачества не меняют для меня величины этой благодарности”…
Одна из заключительных статей сборника украшена нехитрым риторическим приемом — обрамлением: она начинается и заканчивается одной и той же фразой из романа Ярослава Голованова “Кузнецы грома”: “Все когда-нибудь кончается, даже зубной порошок в коробочке у соседа”, при этом в конце статьи следует авторский антитезис: “Это верно. Но кто сказал, что эта коробочка последняя?”. Будем надеяться, что это все же лишь риторический прием.
С. Ленина
РУССКИЙ ЖУРНАЛ. Ежегодник 2000/2001.Хроника демократического кризиса
М.: Три Квадрата, 2001. — 272 с.
ОБЩЕСТВО НА ФОНЕ
М.: О.Г.И., 2001. — 152 с.(Серия “О.Г.И./Полит.Ру”)
Перелистывать подшивки старых журналов в библиотеке приятно. Читать архивы интернет-журналов — довольно утомительно. Однако, выпуск ведущими российскими онлайновыми изданиями бумажных сборников своего избранного — это, конечно, не просто попытка донести себя до читателя. Маленькие сборники в концептуальной обложке и с концептуальным названием стали для наших ведущих интеллектуальных журналистов статусной вещью — и способом подачи своего политического лица, иногда теряющегося в газетной чересполосице.
Второй выпуск “бумажного” ежегодника “Русского журнала” оказывается — в отличие от первого — именно ежегодником в буквальном смысле и включает материалы за 2000/2001 год, период, не очень понятный хронологический, но многозначительный политически. Сюрпризов в новом сборнике не встречаешь — сразу бросается в глаза его стиль, узнаваемый, фирменный для самого интеллектуального из всех проектов нашего виднейшего политтехнолога. Стиль этот отличается несомненными литературным мастерством и мыслительной изощренностью, которые непринужденно сочетаются с отчетливым, но трудноопределимым политическим привкусом.
Первый сборник “Русского журнала” был очень сильно привязан к своей изначальной среде бытования и претендовал (зачастую, очень успешно) преимущественно на осмысление феномена интернета, его риторики и поэтики. Второй сборник эти претензии отбрасывает вовсе, являя свое подлинное лицо — лицо идеологического памфлета. Это вовсе не значит, что сборник весь состоит из политических статей; напротив, весомая доля материалов посвящена темам, казалось бы, нейтрально-культурным, и замечательную статью Екатерины Марголис о Музее Холокоста в Вашингтоне трудно подверстать к политическому проекту “Русского журнала”. Как кажется, интеллектуальная соблазнительность этого проекта и состоит в подобной пластичности, готовности принять в себя (объять собой) почти любой текст. Политическая же составляющая сборника хорошо знакома всякому, кто следил за публикациями в самом “Русском журнале”: это придуманная нашими политтехнологами “путинская демократия”, предполагающая прямое общение власти и “народа” через голову элит. Интеллигенты-диссиденты презрительно рассказывают, что интеллигенции больше нет; люди при власти убеждают читателя, что власть разложилась; политтехнологи констатируют смерть политики и последовательно дискредитируют политическое поле. В сборнике этот талантливый нигилизм вынесен на обложку: “Идея сборника сформировалась сама собой: когда тексты были собраны и уже распределены по разделам, обнаружилась их случайная — жутковатая — общность. Все материалы оказались посвящены исчезновению реалий. Исчезла интеллигенция. Исчезла власть. Исчез литературный стиль”.
В этом смысле “бумажный” сборник материалов другого интернет-проекта, “Полит.Ру”, представляет собой полную противоположность, ибо как раз всем своим содержанием стремится утвердить существование в России самой взаправдашней политики и самого взаправдашнего общества, описывает их и на них влияет. К слову сказать, в отличие от “Русского журнала”, аудитория которого и состоит исключительно из описываемой его руководителями “бессмысленной и бесполезной интеллигенции”, “Полит.Ру” является специализированным информационно-политическим ресурсом, который ориентируется на вполне верящих в свое существование профессиональных политиков и экономистов.
Сам анализ общественных и государственных инициатив, представленный в “Обществе на фоне”, является прямой иллюстрацией этих тезисов: работа “Полит.Ру” — это и есть производство социально-политических смыслов, конституирующих наряду с работой других общественных институций и современное российское общество, и современную российскую политику. Книга состоит из двух десятков статей, публиковавшихся в “Полит.Ру” в течение последних двух лет и соединенных общим сюжетом — “строительством гражданского общества” — с его естественной кульминацией — дискуссией вокруг подготовки к прошедшему в ноябре 2001 г. Гражданскому форуму. В соответствии с финальной частью сборника выстроена и его основная часть — ее статьи посвящены не обществу как таковому, а его отношениям с властью, точнее, отношениям власти с обществом, ее общественным инициативам, вроде введения новой государственной символики или военной реформы в ее социальной плоскости. Важный мотив здесь — идеологические манифесты возглавляющих общество “Мемориал” правозащитников и историков Арсения Рогинского и Александра Даниэля; в их деятельности “Полит.Ру” видит “навыки общественной активности, сформировавшиеся вопреки государству в советскую эпоху”, и “наиболее влиятельные традиции гражданской жизни”.
Впрочем и “Полит.Ру”, и “Русский журнал” — что бы не говорили создатели последнего — это и есть, перефразируя предыдущие определения, новые формы общественной активности, возникшие вне государства в постсоветскую эпоху, и одни из наиболее эффективных гражданских институций — в их медийно-интеллектуалистской части.
Т. Станов
КИНО НА ОЩУПЬ. Сборник статей
Сергей Добротворский
СПб.: Сеанс, 2001. — 528 с.
Составители посмертного сборника статей и рецензий кинокритика Сергея Добротворского пошли на достаточно рискованный шаг, вынеся название статьи “Кино на ощупь” в заглавие всей книги. Обстоятельство “на ощупь” у Добротворского содержательно: оно обозначает новое качество кино как медиа, ориентированное на тактильную коммуникацию, отсутствие у зрителя дистанции по отношению к изображению, визуальную агрессию. Но, переместившись во внеконтекстуальное пространство заглавия, оно превратилось в двусмысленную метафору: одинокий критик, вооруженный лишь своими знаниями и интуицией, бредет на ощупь по темному лесу разрозненных фактов. И тем не менее, даже в этой метафоре есть своя доля печальной истины.
Приобретя мало где продающийся толстый том (все-таки книжные связи между Петербургом и Москвой нельзя пока назвать идеальными) и внимательно просматривая одну за другой уже читанные раньше статьи, эссе, записи выступлений Сергея Добротворского, я все время думала о необходимости радикально разводить в собственном восприятии и тем более в рецензии две достаточно различные вещи. Первая из них — это безусловное восхищение проницательностью, киноведческой эрудицией и чувством слова этого незаурядного автора (разминувшись на поколение, я не успела познакомиться с Сергеем, и все сказанное основано в моем случае исключительно на образе, вычленяемом из письменных текстов, — если угодно, гарантия непредвзятости). Двухстраничные миниатюры, написанные “по случаю” в коммерсантовскую колонку, газету “Вечерний Петербург”, а иногда и в родной для Добротворского “СЕАНС”, по информативности, точности формулировок и изяществу метафор нередко могут конкурировать с лучшими образцами французской эссеистической традиции.
Таковы заметки о Сэме Пекинпа: “…американец Пекинпа редко унижался до заигрывания с мифами. Он высказывался о жизни прямо, что, вкупе с блестящей режиссерской техникой, делает его фильмы еще более безнравственными, поскольку художественно удостоверяет их зверскую мораль”; о Бастере Китоне: “Ллойд часто использовал стулья и автомобили не по назначению, Чаплин не раз заставлял публику грустить и смеяться, показывая бунт вещного мира, но только Китон до конца воплотил главное свойство кино оживлять неодушевленную реальность, отыскивая в ней то, что Антонен Арто назвал “отношениями материи с породившим ее духом””; о Грете Гарбо: “Даже сухие академические исследователи, говоря о Гарбо, превращались в пылких трубадуров — не случайно статьи о ней так часто напоминают поэмы в прозе. Кинематограф как будто нашел не просто музу или богиню, но и абсолютную киногению, кино-гения… Не стоило большого труда угадать, что маска Гарбо и есть кинематограф, что плотная белизна лица равна белизне экрана, а трагическая отчужденность рождена невозможностью преодолеть одномерность кинополотна”; об Анри Ланглуа, основателе французской Синематеки, о Вендерсе, о Георгии Данелия, об Энди Уорхоле, Дэвиде Линче, Алене Делоне, о “Цирке”, Джеймсе Бонде и “Метрополисе”. Неофит, прочитавший “Кино на ощупь” насквозь, имеет шанс на несколько порядков повысить свой уровень фактографических знаний о кино.
Но другой, значительно более печальный вопрос, встающий перед читателем этой книги (особенно если читатель как-то связан с исследованиями кино) — это вопрос о том, как в российской культуре организовано место высказывания о кинематографе. Мне никогда не забыть реакцию славного немецкого профессора, приехавшего к нам в Институт европейских культур прочесть несколько лекций о немецком кино 30-х годов. Мои рассказы о состоянии российских киноисследований были им приняты к сведению (хотя, вероятно, частично списаны на собственную неуверенность в русском языке), но позже, стоя посреди магазина “Ad Marginem”, профессор все же потребовал трагическим шепотом: “Наташа, здесь нет книг о кино, давай пойдем в другой магазин”. Надо ли говорить, что этого “другого магазина” не существует в природе. Институционализированные на западе тридцать лет назад cinema studies, с набором блистательных учебных программ, десятками ежегодных конференций, безбрежным морем литературы и, вследствие всего этого, неизбежным интересом студентов самых разных специальностей к тому, что такое кинематограф в современной культуре, не имеют в России даже бледного аналога. Целое исследовательское поле, одно из самых актуальных (особенно в контексте “визуального поворота”) и продуктивных полей современной гуманитарной мысли, у нас отсутствует начисто. Какое-то время назад я полагала: отсутствует по объективным причинам и не может присутствовать никогда. Виной тому и предельно консервативная образовательная система, и общегуманитарное отставание от запада на семьдесят лет, и специфические разрешительно-запретительные функции института советской критики, подмявшего под себя все другие формы размышлений о кино, и отсутствие серьезных профессиональных журналов (за исключением доблестных, но все же более “архивистских”, чем теоретических, “Киноведческих записок”). Однако “засеянное” на наших глазах с помощью грантов и энтузиазма их получателей поле гендерных исследований заставляет грустить об отсутствии у нас теоретического киноведения несколько в другой тональности. “Отставание навсегда”, оказывается, тоже бывает различным. (Повторю еще раз более прямо: трагедия мне видится не в жанре кинокритики как таковой, а в факте отсутствия у нас чего-либо, кроме критики.)
Книга Сергея Добротворского зримо подтверждает эти размышления. Статей, которые могут условно называться исследовательскими, в толстом томе не более шести (помимо всего прочего, это ставит вопрос и о принципах отбора — например, довольно содержательная публикация “Восприятие стандарта” [Искусство кино. 1994. № 2] в “Кино на ощупь” не вошла). Эти статьи, и прежде всего “Кино: история пространства”, “Киноавангард — нарушитель конвенции”, “Бергман и Дрейер: Молчание и Слово” и “Ужас и страх в конце тысячелетия”, позволят внимательному читателю составить представление об аналитическом аппарате и основных линиях размышления Добротворского о кино. Эти размышления в первую очередь касались возможностей описания кинопространства с помощью культурно-семиотических категорий, “прогрессивных оппозиций”, особенностей образования кинематографического значения, взаимосвязи технических и идеологических характеристик, визуальной конвенции и способов “слома” зрительских ожиданий. Его притягивало “метафизическое” измерение кинематографа, “открытое”, по его мнению, Дрейером и так по-разному, но одинаково мучительно выраженное у Тарковского и Сокурова. Много думал Сергей и о коммуникативной специфике кино, о тех способах зрения, которое оно формирует, что заставляло его постоянно обращаться к примеру раннего кинематографа, к теории “фотогении”. Все крупные статьи Сергея Добротворского отличает высшее культурологическое качество и — существенный момент — очевидное знакомство с базовой англоязычной литературой. Но насколько четче бывает “остаток” в тех случаях, когда статья о кино пишется в рамках “научного” дискурса, требующего недвусмысленности выражения, точности формулировок, создающего возможность опровержения или подтверждения аргументов автора. Существование в академическом поле не только “сушит” высказывания (как сразу закричал бы критик, соблазненный образом “широкого читателя”), но и кристаллизует их, направляет в единое русло и побуждает не останавливаться на удачной догадке, на красивой метафоре, а развивать мысль до логического предела, делать ее транслируемой. Будучи доступна передаче, такая мысль практически не оказывается одинокой.
У Сергея Добротворского было все для “вскармливания”, говоря словами Сократа, полноценной мысли о кино. Помешал контекст и, конечно, отчаянно несправедливая преждевременная гибель. Поэтому его участью, скорее, будет авторское одиночество, репутация эрудита и прекрасного интерпретатора, сополагателя культурных фактов. Но в ситуации “на ощупь” такая репутация дорогого стоит.
Наталья Самутина