Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2001
В первые дни после приезда в Токио я заметила в толпе европейское лицо, и у меня возникло чувство, словно я встретила давнего знакомого, которому ничего не надо объяснять. Однако уже через полгода я неожиданно поймала себя на мысли, что, глядя на вошедшего в поезд европейца, отмечаю удивительную неловкость его движений и непомерно высокий рост. Шести месяцев, прожитых в Японии, оказалось достаточно для того, чтобы невольно начать отождествлять себя с окружающими и смотреть на мир их глазами. Почему же японцы и европейцы так по-разному видят друг друга? Что, по мнению обитателей японских островов, отличает их от прочих народов?
Поиски своего места в мире давно волновали японцев, находившихся в тени великой цивилизации Китая. Традиционное китайское мировоззрение исходило из китаецентристской модели. Центром мира считался Китай, а все окружающие страны не поднимались выше статуса варваров. В XVII—XVIII вв. японские ученые были всерьез озабочены тем, как, не отвергая авторитетную для них китайскую модель мироустройства, достойно вписать в нее Японию и не оскорбить национальные чувства ее обитателей предписанным им положением “варваров”. Выход из щекотливой и деликатной ситуации был найден — страну стали именовать “божественной” (синкоку), поскольку традиционная японская историография утверждала божественное происхождение императорской династии. Естественно, страна не могла быть “варварской” и “божественной” одновременно! Появились даже географические карты, где в центре мира находилась Япония, вокруг которой располагались все прочие страны.
Первые европейцы — португальцы — пришли в Японию в XVI веке; их называли “южными вараварами”. Позднее за европейцами закрепилось другое название — “красноголовые”. Этимология термина, по-видимому, связана с тем изумлением, которое испытали японцы при виде рыжеволосых голландцев. Любопытно, что еще 10 лет назад японская толпа казалось удивительно однородной, поскольку у всех людей был одинаковый цвет волос. А сегодня на улицах Токио можно встретить не только красноволосых, но и зелено- или голубоволосых юнцов.
Первые европейцы были встречены дружелюбно, и только спустя столетие японские власти закрыли страну и выслали всех иностранцев за ее пределы. В XIX веке, когда насильственно была прервана самоизоляция страны и Япония встретилась с западной культурой, проблема национального самосознания вновь обрела актуальность. Чувство собственной неполноценности, юридически закрепленное в неравноправных договорах с западными державами, довольно быстро переродилось в национализм.
В стране возобладали экспансионистские настроения, а политика государства стала мотивироваться превосходством японцев над другими азиатскими народами. Характерно, что именно во второй половине XIX века началась японская эмиграция, правда, причины выезда за рубеж были вполне прозаические: в то время заработки в Японии были в десятки раз ниже заграничных. Люди уезжали из нищей неустроенной страны, мечтая о лучшем будущем для своих детей. Об этом не стоило бы говорить, если бы не одно обстоятельство — с начала XVII века и на протяжении почти трехсот лет ни один японец под страхом смерти не имел права покидать свою страну. Даже потерпевшие кораблекрушение и спасшиеся на чужбине моряки не могли вернуться на родину. Кстати, именно им мы и обязаны тем, что в Петербурге в 1736 г. была открыта первая в Европе школа японского языка.
После поражения во Второй мировой войне японский национализм потерпел оглушительное фиаско, а необходимость пересмотра взглядов оказалась очень болезненной проблемой. В эпоху “экономического чуда” в Японии на стыке различных гуманитарных наук сформировалось новое направление — нихондзинрон, традиционно толкуемое японоведами как “теория исключительности японской расы”. Книги, написанные в русле подобного подхода, до сих пор периодически появляются на японских книжных прилавках и пользуются спросом. Среди публикаций такого рода было много псевдонаучных и абсурдных откровений, но были и любопытные исследования.
Одной из наиболее интересных и новаторских была предложенная профессором социальной антропологии Токийского университета Тиэ Наканэ концепция доминирования вертикального структурного принципа, на основе которого строятся отношения между индивидами.
Иерархические связи (“высший—низший”) оказываются на много порядков значимей, нежели отношения равенства. Например, конфуцианская традиция в качестве нормативных социальных связей выделяла отношения между государем и подданым, отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим, и лишь на последнем месте — между друзьями.
Не случайно японское общество всегда твердо придерживалось принципа наследственности, который оказывался более весомым аргументом, нежели личные способности и таланты (столь значимые для европейского индивидуализма!).
Любопытно проследить, насколько эта особенность японского менталитета отражалась в языке, ведь именно язык может дать нам ключи к пониманию того, как японцы воспринимают себя и других.
Во-первых, ориентация на иерархический принцип нашла свое отражение в существовании двух четко различаемых стилей — вежливом и нейтральном, выбор которых продиктован внешними условиями (степень знакомства, официальная или неофициальная обстановка и пр.). Во-вторых, и это общеизвестно, одной из самых больших трудностей для иностранных студентов, как правило, представляет употребление вежливых глаголов: одни могут быть использованы только при разговоре с вышестоящими, а другие — только с равными или низшими (по положению или возрасту). Не говоря уже о том, что для описания действий императора традиционно употребляются только особые слова, подобающие сей августейшей особе.
В пределах социума вертикальную иерархическую ось завершает (или, скорее, венчает) фигура императора, который, согласно японской мифологии, ведет свое происхождение от богов. Следовательно, японцы, которые исторически (и географически — в силу островной изолированности) были этнически гомогенной группой, ощущали свою непосредственную связь с богами, воплощенную в лице императора. По-видимому, это сознание и является той основой, которая, с одной стороны, сближает всех японцев, а с другой — противопоставляет их всем другим народам. В этом смысле весьма символично, что в 1940 г. японское правительство приурочило открытие конгресса японцев — жителей других стран к 2600-й годовщине со дня рождения легендарного основателя страны — императора Дзимму, тем самым подчеркнув их принадлежность к потомкам мифического героя. Отметим также, что большинство этих японцев не образовывали за границей замкнутых сообществ, но сохраняли, тем не менее, японское подданство и перманентные связи с японскими дипломатическими (и не только) представительствами. Что, разумеется, привело в 1941 г. в Америке к их массовому интернированию и заключению в лагеря.
Попутно замечу, что японцам безусловно знакомо структурирование пространства не только по вертикали, но и по горизонтали. В японском языке существует три типа местоимений, расположенных как бы в трех разных пространственных плоскостях — корэ, сорэ, арэ, что приблизительно соответствуют русским “этот”, “тот”, “вон тот”. В зависимости от того, о какой зоне (ближний круг, средний или дальний) идет речь, может меняться стиль речи, характер используемых глаголов. Наименьший интерес, как правило, вызывает “дальний круг” — может быть, отсюда и традиционная не-любовь к иностранцам (которая удивительным образом сочетается с терпимостью к инаковости).
Позволю себе небольшое отступление личного плана. Я прожила в Японии год, снимая квартиру у японских хозяев, которые очень быстро стали добрыми друзьями, или, как я их называла, “моими приемными японскими родителями”, приложившими массу усилий для того, чтобы мне было удобно, интересно и не одиноко в чужой стране. Большая часть моих коллег в один голос уверяли меня, что мне невероятно повезло. Возможно, они были правы. Поразило меня другое — я встретила очень многих европейцев, откровенно ненавидящих Японию и живущих в ней только из-за возможности заработать большие деньги.
И больше всего их раздражало то, что они не могли интегрироваться в японское общество и всегда оставались чужаками. Действительно, никто из нас не может стать японцем, но ведь по-настоящему мы не можем стать ни французами, ни даже американцами (хотя некоторый опыт у русской диаспоры есть!). Япония предоставляет уникальную возможность свободы выборa: либо вы любите эту культуру, и тогда она принимает вас и одаривает вас удивительным по своему совершенству переживанием красоты мира, либо вы отталкиваете ее от себя и навсегда остаетесь гайдзином (яп. “иностранец”). И последнее вовсе не означает, что к вам станут относиться еще хуже, просто дистанция между вами и вашими партнерами не станет короче.
Впрочем, вернемся к нашей теме. Еще одна особенность японского языка, которая многое может прояснить для нас, — так называемая “разделенность или общность контекста”, столь характерная для носителей языка. По мнению японских лингвистов, европейским языкам присуща четкость, категоричность и полная вербальная “озвученность” мысли, в то время как в японской речи огромное значение придается намеку, незаконченности фразы, избеганию жестких ответов (да—нет), уклончивости. Другими словами, в европейских языках больше проявляется установка на монологичность речи, а в японском языке — на диалогичность, где партнер должен улавливать вашу мысль еще до того, как вы ее произнесли. На одном из семинаров по японскому языку японский профессор, работающий в Лондоне, привел такой пример. Один из его английских коллег пригласил его на знаменитый мюзикл “Кэтс”. В ответ японец, несколько замешкавшись, ответил: “Тётто…”, что дословно означает “немного”. Его партнер тут же начал объяснять, какой это известный спектакль, как трудно купить билеты, чем окончательно смутил японца, который на самом деле уже ответил отказом на приглашение. Если бы его собеседником был японец, он бы моментально понял, что “тётто” на самом деле есть всего лишь завуалированная и мягкая (чтобы не обидеть партнера) форма отказа.
Еще одним доказательством того, что именно язык диктует стиль и стереотип поведения, служит меткое наблюдение япониста И.Р. Савельева, занимающегося проблемой японской эмиграции. Он отмечает, что не раз был свидетелем того, как темпераментные латиноамериканцы японского происхождения, “непринужденно разговаривая на испанском и португальском языках, становились скованными и церемонными, переходя на японский”. Речь идет о втором и третьем поколении никкэйдзин (так в Японии называют иммигрантов) в Латинской Америке, которые получили право на реэмиграцию в 1990 г.
Многие из них учили японский язык еще до приезда в страну в местных японских школах. Однако именно язык оказался камнем преткновения на пути установления контактов на месте работы и в повседневной жизни. По словам Савельева, проблема освоения языка связана не столько с его сложностью, сколько с тем, что стереотип поведения, навязываемый японским языком, чужд выросшим в латиноамериканской этнокультурной среде никкэйдзин. Поэтому сейчас в Японии издаются несколько газет на португальском языке для почти двухсоттысячной армии латиноамериканских рабочих и студентов, а с 1996 г. работают португалоязычные и испаноязычные каналы на частном спутниковом телевидении.
Общность контекста, умение настраиваться на своего собеседника и быстро реагировать на те сигналы, которые он вам посылает, сильно отличает носителей японского языка (да и культуры в целом) от европейцев. “Запрограммированность” на создание максимально комфортной атмосферы для собеседника, как считают ученые, в большой степени связана с особенностями географического расположения страны, площадь которой находится в диспропорции с ее большим населением.
Необходимость компактно использовать пространство воспитала в японцах не только минимализм (любовь к миниатюрным садам и умение менять пространство своего жилища с помощью ширм и встроенных шкафов), но и редкое умение заботиться об удобстве ближнего.
Вероятно, именно этим можно объяснить совершенно непонятное для иностранцев соединение двух значений в одном слове — сумимасэн: спасибо и извините. Принимая подарок, вы одновременно благодарите за него и извиняетесь за неудобства, причиненные самим фактом необходимости его покупки.
Одним из огромных заблуждений относительно Японии является расхожее мнение о том, как японцы ценят природу и умеют вписывать свои постройки в любой естественный ландшафт. Безусловно, японцы в каком-то смысле ближе к природе, чем европейцы, и они умеют ценить красоту, будь то холодная луна или незатейливый цветок. Но все, что мы видим в Японии: дивные цветущие деревья, бамбуковые леса, крошечные садики у каждого дома, любовно воссоздающие все элементы мира (горы, реки, водопады и т.д.), — на самом деле созданы долгим и кропотливым трудом. Очень часто чащобы, окружающие храм, оказываются не очень давними посадками, в иных храмах не только не скрывают, а наоборот, с гордостью говорят, что на выращивание мхов, украшающих сад, понадобилось несколько сотен лет и усилия многих поколений живущих там монахов. Можно сказать, что японская культура, декларирующая ценность всего естественного и природного, в сущности есть культура “рукотворная”. Японцы вновь и вновь пытаются воссоздать мир в его целостности и совершенстве.