Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2001
1
На центральном вокзале Праги в кафе прямо на стене нарисован большой портрет пожилого человека с усталыми, в сети морщинок глазами и полным отсутствием растительности на голове, каковое компенсируется густейшими седыми бакенбардами. Франц Иосиф I, милостью Божией император австрийский, апостолический король венгерский, король чешский, далматский, хорватский, славонский, галичский и иллирийский, великий герцог тосканский и краковский, великий князь трансильванский, маркграф моравский и прочая, и прочая, и прочая… Тот самый, на другой портрет которого — в знаменитой и очень злой пародии на австро-венгерскую монархию, сочиненной Ярославом Гашеком — гадили мухи, за что хозяину портрета трактирщику Паливецу дали десять лет тюрьмы.
Вокзальный император, в отличие от гашековского, атакам насекомых не подвергается, а смотрит хоть и устало — шутка ли, 171-й год старику! — но уверенно и даже с чувством превосходства: мол, ну что, голубчики, в конце концов моя взяла? Он прав: в последние годы в Чехии, Венгрии, Словакии, Хорватии и других странах, входивших некогда в империю Габсбургов, резко возрос интерес к той эпохе, когда монарх с седыми бакенбардами еще правил своими обширными владениями из покоев венского дворца Шенбрунн. Это не просто сентиментальные воспоминания о совместном прошлом, но и попытки нащупать дорогу в будущее, и признак обретения центральноевропейскими народами самих себя. «Viribus unitis» — «Совместными усилиями» — девиз Франца Иосифа, оказывается, ничуть не устарел за прошедшие годы. После десятилетий раздоров, войн, диктатур и иноземных оккупаций Центральная Европа возвращается домой.
Впрочем, автору этих строк милее название «Средняя Европа». В самом деле, «центральное» — это нечто такое, вокруг чего обращается все остальное. Пуп земли, центр мироздания. Словом, то, чем конгломерат небольших, преимущественно славянских народов, живущих между Дунаем, Одером и Бугом, никогда не был. «Среднее» же — просто то, что находится посередине. Именно так и расположены эти страны по отношению к остальным частям Европы — процветающему, но несколько надменному Западу и все еще кризисному и вызывающему смутные опасения у соседей постсоветскому Востоку.
Средняя Европа находится посередке не только с географической точки зрения. Уровень жизни, традиции, образ мышления — все в этих странах, несмотря на их несходство между собой, какое-то среднее, смешанное, не совсем западное, но и явно не «нашенское». Как Запад в советских фильмах: вроде бы и надписи на латинице, и готические шпили на заднем плане, и узкие улочки, по которым идет мужественно-задумчивый Вячеслав Тихонов, а сразу ясно, что снималось-то сие великолепие в Прибалтике, в лучшем случае — в Праге или Дрездене.
Но нет, наверное, я не прав. В отличие от советских фильмов, Средняя Европа совсем не фальшива. Она просто средняя — или, как писал ее уроженец и знаток Милан Кундера, «маленькая архиевропейская Европа, модель Европы, построенная по принципу «максимум разнообразия при минимуме жизненного пространства»». И добавлял словно для русского читателя, расставляя точки над i: «Как же было не ужаснуться Средней Европе, столкнувшись с Россией, исповедующей противоположный принцип — «минимум многообразия при максимуме жизненного пространства»?»
Полагаю, что именно поэтому — а не только из-за очевидных пороков привитого им в 40-е годы советского коммунизма — народы Средней Европы так и не стали «нашими», и из натужной дружбы под красными знаменами так и не произросла подлинная культурная и цивилизационная близость. Просто нет ничего более непохожего, чем снежные вихри, гуляющие по русской степи, и редкие белые хлопья, тихо падающие в рождественский вечер на кривые улочки Кракова, Праги или Буды. Хотя то и другое — снег.
2
Великие империи обычно возникают в результате великих военных побед. С государством Габсбургов получилось иначе: в том виде, в каком оно в конце концов вошло в историю, — разноязыкого, но достаточно уютного общежития среднеевропейских народов — эта империя появилась главным образом благодаря поражениям. В середине XVII века Габсбурги проиграли Тридцатилетнюю войну и вынуждены были смириться с резким падением своего влияния в Германии. Через двести лет тогда еще молодой Франц Иосиф неудачно воевал с Наполеоном III и его итальянскими союзниками — и расстался с довольно обширными владениями на севере Италии. Наконец, в 1866 году Пруссия, налившаяся под началом Бисмарка свинцовой силой, разгромила австрийцев у чешской деревушки Садова, окончательно дав понять Габсбургам, что пути экспансии на север и запад для них закрыты. Год спустя Франц Иосиф уступил венгерским политикам, грозившим революцией, и реорганизовал свою империю, превратив централизованное государство в федерацию, состоявшую из двух частей, каждая из которых была практически самостоятельной в вопросах внутренней политики. Так появилась Австро-Венгрия — уникальное многонациональное государство, которое многие в Средней Европе (явно перехлестывая) называют прообразом нынешнего ЕС.
Единственным среднеевропейским народом, оставшимся по большей части вне рамок этого государства, были поляки. Еще в XVIII столетии у них существовал свой, выражаясь современным языком, альтернативный проект. Речь Посполитая, огромное, от Пруссии до Смоленска, королевство, населенное людьми разной крови, языков и религий — так что один из польских просветителей того времени иронизировал на латыни: «Polonia est nova Babilonia» — Польша, мол, не что иное, как новый Вавилон. Была в те годы и другая поговорка: «Основа Польши — беспорядок».
Этот беспорядок, когда несогласие одного-единственного шляхтича на сейме могло провалить любой закон, королевская власть была игрушкой в руках аристократических кланов, а православные подданные польской короны считались людьми второго сорта, и сгубил Речь Посполитую. Три черных орла заклевали белого: Австрия, Пруссия и Россия в три приема разделили территорию беспокойного соседа. Более чем на 120 лет Польша исчезла с карты Европы. А когда возродилась в 1918 году, была уже совсем другой — национальным государством поляков, а не многоязычным Вавилоном.
После разделов Речи Посполитой государство Габсбургов осталось единственной среднеевропейской империей. Она-то и дала своим народам то, чего ни один из них не получил бы самостоятельно: ощущение безопасности, благотворного единства в многообразии языков, культур и религий и, наконец, принадлежности к державе, которая, хоть и была неоднократно бита, до самого своего конца оставалась серьезным фактором европейской политики. Позднее националисты и коммунисты в один голос утверждали, что габсбургская империя была «тюрьмой народов» (то же, помнится, говаривал Ленин и об империи Романовых; до чего же, однако, шаблонно мыслили ниспровергатели устоев по всей Европе). На самом деле Австро-Венгрия представляла собой скорее инкубатор, в котором росла и зрела культура, а вместе с ней национальное самосознание чехов и словаков, хорватов и словенцев, сербов и румын… Многие пионеры национального возрождения понимали и ценили это. Так, чешский историк и политик XIX века Франтишек Палацкий писал: «Если бы Габсбурги не правили нами, их стоило бы посадить на трон». Спустя полвека, однако, большинство лидеров национального освобождения заговорило совсем по-другому.
Конечно, государство, во главе которого стоял строгий старик с бакенбардами, не было идеальным. Австро-Венгрии не удалось стать «Соединенными Штатами Средней Европы», сплавив воедино культуры населявших ее народов. Понятие «австриец» означало «лояльный подданный Габсбургов», не более. Модель же государственного устройства, избранная в 1867 году, была приемлема отнюдь не для всех лояльных подданных. Из двух десятков наций, живших под скипетром древней династии, преимущества были предоставлены лишь двум — немцам и венграм. Именно они не только являлись наиболее культурно развитыми, но и обладали опытом государственности, что делало их в глазах Габсбургов естественной опорой трона. В ущерб славянскому большинству населения империи, которое по мере ее экономического и культурного развития становилось серьезной политической силой, отчаянно сопротивлявшейся германизации в западной части Австро-Венгрии и мадьяризации — в восточной.
Авторитет императора и династии до поры до времени сдерживал злых духов национализма, но летом 1914 года, после убийства в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда, Габсбурги сами сделали шаг навстречу гибели, вступив в роковую войну с Сербией и Россией. Наследник австро-венгерского престола, кстати, предвидел это. За два года до гибели Франц Фердинанд — нервный, надменный, никем, кроме собственной семьи, не любимый, но умный и проницательный человек — писал: «Война с Россией — это для нас конец… Неужели австрийский император и русский царь должны свергнуть друг друга и открыть путь революции?» Так и случилось. Когда ноябрьским вечером 1916 года 86-летний Франц Иосиф умер в Шенбрунне, империю было уже не спасти.
В условиях мира Габсбурги, наверное, смогли бы объяснить своим народам необходимость и даже неизбежность совместной жизни в рамках единого государства (которое, к слову, совсем не было деспотическим: в западной части империи существовало всеобщее избирательное право, а в парламенте порой звучали такие речи, за которые и в нынешних демократических республиках власти по головке не погладили бы). Но в разгар войны оказалось очень непросто внушить людям, что гибель десятков тысяч солдат на четырех фронтах, голод и дороговизна в городах и повальная нищета в селах — все это имеет некое высокое оправдание. Похоже, и сам император уже не верил в благополучный исход. «А потом будет революция…» — по воспоминаниям одного из приближенных, пробормотал как-то себе под нос Франц Иосиф, думая, что его никто не слышит. Слышали — и гораздо лучше, чем полагал старый монарх.
Его преемник, последний габсбургский император Карл, был молод и неопытен, а сама Австро-Венгрия к тому времени слишком сильно зависела в военном и политическом отношении от своего заклятого друга — кайзеровской Германии. Агония длилась еще два года — до ноября 1918-го, когда война была проиграна, и разъяренные толпы в Вене и Праге, Будапеште и Загребе ринулись сбрасывать императорских орлов. Габсбургский проект единой Средней Европы потерпел крушение. Мог ли он вообще сохраниться, был ли жизнеспособен? Историки спорят об этом до сих пор. Как бы то ни было, осенью 1918 года недавние подданные Франца Иосифа вступили в новую эпоху — национальной обособленности и вызванных ею невиданных катастроф.
Великие империи, возводимые веками, имеют удивительную особенность: они рушатся в один день, и по ним почти никто не плачет. До поры до времени.
3
Австрия после Габсбургов больше всего напоминала голову профессора Доуэля, лишенную тела и продолжающую жить то ли по инерции, то ли благодаря коварной системе геополитических ухищрений, придуманных для Средней Европы победившей Антантой. Вена, двухмиллионный пышный имперский город, превратилась в столицу крохотной провинциальной республики. Австрия зависла в пространстве и времени. Между побежденным и униженным, но не разбитым германским колоссом и рассыпавшейся на кусочки среднеевропейской мозаикой. И между имперским прошлым, которое стремительно превращалось в слащавую сказку о «старых добрых временах», неуютным настоящим и туманным будущим.
«Когда я пытаюсь найти надлежащее определение для той эпохи, что предшествовала Первой мировой войне и в которую я вырос, — тосковал по ушедшему Стефан Цвейг, — мне кажется, что точнее всего было бы сказать так: это был золотой век надежности. Все в нашей тысячелетней Австрийской монархии, казалось, рассчитано на вечность, и государство — высший гарант этого постоянства». Именно в поисках новой надежности и постоянства Австрия в 1938 году бросилась к ногам произведенного ею на свет гениального мерзавца — то ли медиума, то ли психопата, то ли игрока. Слово «аншлюс», напоминающее и пощечину, и клацанье ружейного затвора, — последнее в истории старой Австрии, которая, как и девять веков назад, стала всего лишь Ostmark — «Восточной маркой», пограничным форпостом Германского рейха.
В тот же год, когда Гитлер в открытом автомобиле проехал по улицам ненавидимой им космополитической Вены, подводя черту под наследием Габсбургов (двое из них — сыновья эрцгерцога Франца Фердинанда — окажутся в Дахау, где эсэсовцы будут запрягать их в бочку с нечистотами), рухнуло еще одно государство, возникшее на обломках монархии, — Чехословакия, единственная среднеевропейская демократическая республика в эпоху, когда демократия казалась смешным и жалким пережитком минувших времен.
Детище пражского интеллектуала профессора Масарика — одного из могильщиков империи Габсбургов и первого чехословацкого президента — погибло не только из-за мюнхенского предательства западных держав, безропотно отдавших Чехословакию Гитлеру, но и по той же причине, что Австро-Венгрия: из-за неспособности справиться с демонами национализма. Ведь судетские немцы, жившие в чешско-германском пограничье, встречали солдат вермахта как освободителей, а многие словаки аплодировали мюнхенскому соглашению, надеясь, что оно освободит их от постылых братских объятий Праги. Поляки и венгры не преминули пнуть умирающего соседа, оторвав от Чехословакии приграничные территории, на которые они претендовали уже давно. В Берлине искренне радовались тому, как легко реализуется в Средней Европе древний принцип «разделяй и властвуй». Габсбурги беспокойно ворочались в своих венских гробах.
К тому времени вторая столица бывшей империи, Будапешт, обогнала остальные города Европы по числу самоубийств. Неофициальным гимном Венгрии 30-х годов стала убийственно печальная песня «Мрачное воскресенье» композитора Режи Сереша. Страна, обглоданная мирным договором 1918 года (в результате чего за пределами своего государства оказались 3 миллиона венгров), как и Австрия, в межвоенную эпоху не смогла обрести новый смысл своего существования. Пришлось отправляться в безнадежный путь за смыслом старым: венгерский регент, старый адмирал Хорти, заключил союз с Гитлером, и его страна вернула себе утраченные территории. Впрочем, всего лишь на несколько лет, до зимы 1945-го, когда немцы свергли Хорти, подумывавшего о капитуляции перед западными союзниками, мадьярские фашисты вместе с эсэсовцами уничтожили десятки тысяч местных евреев, а подошедшая Красная Армия разнесла в пух и прах не только центр Будапешта, но и мечту о Великой Венгрии.
И это было только начало. В феврале 1945 года в Ялте началась грандиозная торговля: «большая тройка» делила Среднюю и Восточную Европу. Чехословакию, Румынию, Болгарию и Венгрию Запад уступил Сталину почти без борьбы — да и о какой борьбе могла идти речь, когда советские войска либо уже заняли эти страны, либо добивали на их территории отчаянно сопротивлявшихся немцев? В Югославии — балканской мини-империи, скроенной в 1918 году сербской династией Карагеоргиевичей, теперь был новый властитель, коммунистический маршал Тито. Грецию Сталин, так и быть, отдал западным союзникам. Наиболее ожесточенным оказался торг по поводу Польши, но и тут кремлевский горец в конце концов дожал Черчилля с Рузвельтом.
Представляется интересным — хоть и совершенно бесплодным — поразмышлять над тем, что было бы, переживи единое придунайское государство Первую мировую войну? Пусть даже без Габсбургов, в виде федеративной или конфедеративной республики, этакой большой Швейцарии, но сохранив то благотворное единство, без которого народы Средней Европы оказались отданы на откуп своим большим и агрессивным соседям. Вполне вероятно, что Второй мировой тогда просто не было бы, или же ход ее оказался бы совсем иным. Впрочем, история, как известно, не знает сослагательного наклонения.
Победные салюты 1945 года отгремели, и Средняя Европа шагнула из нацистского огня в коммунистическое полымя. К концу 40-х режимы «народной демократии», созданные в освобожденных государствах под надзором Москвы, сменились марионеточными диктатурами местных красных вождей. Ближайшие 40 лет Средней Европе предстояло жить под пристальным взглядом Большого Брата.
4
Наваждение кончилось столь же внезапно, как и возникло. Но на пути к 1989 году, когда Советский Союз, раздираемый внутренними сварами, сам ушел из Средней Европы, поляки и венгры, чехи и словаки успели получить еще несколько горьких уроков. Если поражения чему-то учат, то эти народы, наверное, одни из самых мудрых: столько раз, как они, не проигрывал никто. К «мюнхенскому комплексу 1938 года» (термин, часто используемый чешскими и словацкими историками) добавились будапештский 56-го и пражский 68-го годов, подавление восстания в Гданьске в 70-м и введение военного положения в Польше в 81-м…
Крушение коммунизма в Средней Европе вовсе не было той «весной народов», всеобщим порывом к свободе, каковыми эти события часто рисуют создатели мифов новейшего времени. Каждый народ выбирался из исторического тупика в одиночку и по-своему. Венгерский вождь Янош Кадар, мудрый и печальный человек, всю жизнь мучился тем, что он сделал в 1956 году, когда протиснулся к власти, прикрывшись броней советских танков и предав множество былых друзей. Чтобы замолить грех, Кадар изобрел «гуляшный коммунизм» — социальную модель, которую Сталин, будь он жив, обязательно сравнил бы с редиской, ибо, будучи красной снаружи, она была вполне белой внутри, позволяя венграм заниматься предпринимательством, свободно читать многие книги, за которые в СССР и даже соседней Чехословакии можно было получить срок, и относительно свободно ездить за границу — не только в восточном направлении. Венгрия лет двадцать помаленьку готовилась к свободе, и когда в Москве наконец сказали «можно», довольно плавно — хоть и не без экономических трудностей — перетекла из «гуляшного коммунизма» в относительно комфортный посткоммунизм.
Польша, где готовность за что-либо биться является такой же национальной чертой, как предприимчивость, трепетное отношение к деньгам и антисемитизм всех оттенков, избрала менее мирный путь. Поляки бастовали, бузили, создали «Солидарность» (по названию — профсоюз, по сути — массовое антикоммунистическое движение), доигрались до военного положения и ситуации, когда на полках варшавских магазинов не осталось ничего, кроме уксуса (зима 1981-1982 годов), но додавили-таки режим. Впрочем, здесь, как и в Венгрии, по другую, красную, сторону баррикад находился весьма нестандартный человек. Политик, которого в нынешней Польше отдали под суд — вместо того, чтобы ставить ему памятники. Войцех Ярузельский, сын сосланного в Сибирь польского офицера, сам боевой офицер, верующий католик, при этом — парадоксальным образом — партийный карьерист и последний коммунистический президент Польши. Лидер, спасший страну от гражданской войны в начале 80-х, начавший диалог с оппозицией и добровольно уступивший власть в 1990 году митинговому герою, пламенному антикоммунисту, гданьскому электрику и многодетному отцу Леху Валенсе. Последний правил пять лет, став этаким польским Ельциным и блестяще подтвердив давнюю истину: рожденный разрушать — строить не может.
В Чехословакии же все было тише и глаже, не по-польски, но и совсем не по-венгерски. Местная компартия, вычищенная после «пражской весны» победившими сталинистами, не могла родить своих Кадаров и Ярузельских. Здесь правили ничтожества — вплоть до самого конца, когда стихийное выступление пражских студентов и интеллигенции в ноябре 1989 года враз положило конец системе, давно уже державшейся лишь на свойственном чехам отвращении к конфликтам и мятежам. Чехословацкая революция получила прозвище «бархатной», и на ее гребне вознесся такой же мягкий на вид, стеснительный и неуклюжий человек — диссидент Вацлав Гавел, оказавшийся столь же скверным политиком, сколь хорошим он был философом и драматургом. Он единственный из «могучей кучки» среднеевропейских лидеров-антикоммунистов начала 90-х, кто остается у власти по сей день. Гавелом по-прежнему гордятся в Чехии и уважают за ее пределами, но многие чехи очень довольны тем, что конституция их страны не дает президенту существенных полномочий. В противном случае тихий, практичный и вечно скептически настроенный народ, любящий кнедлики, пиво и хоккей, вполне мог бы стать объектом странноватых социальных экспериментов в платоновском духе, склонность к которым не раз проявлял чешский президент. Впрочем, это, как говорится, совсем другая история — так же, как и случившийся через три года после «бархатной революции» развод чехов и словаков, о котором — в отличие от СССР — не слишком жалеют по обе стороны чешско-словацкой границы.
Когда эйфория первых лет после падения коммунизма прошла, Средняя Европа вновь почувствовала себя брошенной. За семь десятилетий, миновавших после крушения государства Габсбургов, она привыкла к тому, что участь ее народов решается где-то вдали, за ее пределами — в Версале и Берлине, Мюнхене и Ялте, Потсдаме и Москве… «Новейшая история не способствовала формированию у нас политической нации, — говорит о своем народе чешский философ Вацлав Белоградский. — В нашей истории политика всегда была делом «этих чужаков»…» Наверное, поэтому Венгрия, Польша и Чехия стали так отчаянно ломиться в двери НАТО и ЕС — как дети, которые заигрались на улице и вдруг заметили, что наступила ночь, а взрослые, позабыв о них, гоняют чаи, сидя в уютной теплой комнате перед камином. Дверь в НАТО этим странам отворили довольно быстро. С Евросоюзом, где главную роль играют не политические, а экономические, денежные интересы, пока сложнее.
В июне этого года упитанную свинью среднеевропейцам неожиданно подложила далекая Ирландия, граждане которой на референдуме накидали «черных шаров» договору, предусматривающему скорое расширение ЕС. Рассерженный польский президент Александр Квасьневский обвинил ирландцев в «эгоизме», но так ли уж неправы жители страны зеленых лугов, густых туманов и черного пива? Похоже, они просто лучше чувствуют то, о чем забыли политики, увлекшиеся своими играми: пока средний поляк или чех зарабатывает в пять раз меньше, чем его сосед-немец, в три раза меньше, чем итальянец и в полтора — чем португалец или тот же ирландец, вряд ли можно надеяться на безболезненное врастание 50 с лишним миллионов жителей Средней Европы в еэсовский организм.
Тем не менее вектор развития Средней Европы вроде бы определен: она идет на Запад. Попадет ли при этом домой? Сомнений на сей счет возникает все больше и у самих обитателей региона. Мифы о «скачке в капитализм» и «марше в Европу», столь популярные лет восемь назад, рассеялись, как туман над Вислой. НАТО оказался не идиллическим союзом сильных и добрых, а военным блоком с жесткой структурой и еще более жесткой политикой, от которой изрядно попахивает кровью и грязью (кстати, из всех среднеевропейских стран бомбардировки Югославии однозначно и единодушно одобрили только в Польше). Евробюрократы из Брюсселя тоже, как выяснилось, совсем не рождественские дедушки, и оценки, которые они дают состоянию среднеевропейского общества, редко бывают лестными (впрочем, объективными — тоже нечасто).
Средняя Европа не разочаровалась в Западе. Она просто учится более реально смотреть на вещи. И понимать, что единой Европы, о которой столько сказано и написано, нет вовсе. Есть лишь географическое пространство от Гибралтара до Екатеринбурга, разорванное на несколько неравных частей, каждая из которых живет по своим законам, и сшить из этих лоскутов одеяло — задача для очень искусного и терпеливого портного, в запасе у которого если не вечность, то по крайней мере целая историческая эпоха. Один из этих обрывков, пестрый, цветной, приятный на вид и на ощупь, и есть она, Средняя Европа, которая имеет ценность сама по себе, а не только как прокладка между «правильным» Западом и «дикой» Россией. У жителей этой Хоббитании, как бы ни стремились они выглядеть «стопроцентными европейцами», до сих пор гораздо больше общего друг с другом, чем с западными или восточными соседями. И спастись и выжить они, очевидно, могут, только оставшись самими собой, сохранив тот неброский уют и тепло, которым наслаждаешься, нырнув из уличной осенней мороси в пражское, будапештское или краковское кафе, вдохнув запах кофе по-турецки и заказав рюмочку ледяной до густоты сливовицы.
Сидишь, улыбаешься и подмигиваешь портрету старого императора на стене. Viribus unitis… Вы были правы, Ваше Величество.
Прага