Юрий Ярым-Агаев
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2001
Юрий Ярым-Агаев
Подмена. Письмо моим старым друзьям — правозащитникам
ИНАЯ ХЕЛЬСИНКСКАЯ ГРУППА
Недавно, просматривая сводки Радио Свобода, я натолкнулся на интервью с одним известным правозащитником, в котором он, в частности, заявил, что Московская Хельсинкская группа — самая старая правозащитная организация в России и что ей чуть ли не двадцать пять лет от роду. Это заявление ошибочно, ибо вышеупомянутая организация была создана лишь в конце перестройки. Я не стал бы реагировать на, казалось бы, незначительную формальную неточность, если бы она не исходила от человека, который является сейчас одним из главных авторитетов в стране по истории правозащитного движения. К тому же я знаю этого правозащитника много лет, и у меня нет никаких оснований сомневаться в его искренности или добросовестности. Посему я полагаю, что заблуждение это носит более глубокий характер и заслуживает серьезного разговора.
Очевидно, что подобное заявление основано на отождествлении вышеупомянутой Московской Хельсинкской группы (МХГ), созданной в период перестройки, с нашей Московской группой содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР (МГСВХС), созданной в 1976 году. Наша группа была активна до начала 80-х годов, когда она вынуждена была приостановить свою деятельность из-за того, что большинство ее членов было арестовано или выслано из страны. На протяжении ее деятельности в работе группы приняли участие многие активные диссиденты-правозащитники, которые присоединились к ней, исходя из своих глубоких убеждений и четко осознавая последствия подобной ассоциации. Несмотря на высокий естественный барьер отбора, группа выработала жесткое правило по приему новых людей — единогласное решение всех ее активных членов.
За все время существования группы среди ее участников не возникло расхождений принципиального характера. Важно также отметить исключительно достойное поведение ее участников перед лицом преследований. Из всего этого естественно следует, что за все время активности группы никто не вышел из нее добровольно и ни разу не возник вопрос об исключении кого-либо из ее членов.
Все вышесказанное однозначно предопределяло механизм возможного возобновления деятельности нашей группы. В первую очередь надо было предложить это всем ее членам. Часть из них могла отказаться, оставшиеся же могли возобновить работу группы и по необходимости принимать в нее новых людей, следуя установленному принципу единогласия или же создав для этого новые правила. Всего этого, однако, не произошло, и наша группа никогда не возобновляла свою деятельность.
В то же время по другим правилам и во многом другими людьми была создана новая организация — Московская Хельсинкская группа. Вполне возможно, что большинство новых активистов пытались воссоздать МХГ из самых лучших побуждений, даже не думая о преемственности, о правильной процедуре, о членах МГСВХС, находившихся в изгнании. Возможно, им даже не пришло в голову, что деятельность МГСВХС не прекращалась, а была лишь вынужденно приостановлена в России тремя оставшимися на свободе членами. Возможно также, что большинство новых активистов не знали, что некоторые члены МГСВХС все эти годы фактически продолжали деятельность группы на Западе. Несмотря на эти возможные недосмотры, никто, однако, не может оспаривать право новой организации на существование или принципы, по которым она набирает своих членов. Что, однако, неприемлемо, так это то, что новая группа явочным порядком присвоила себе всю историю и авторитет МГСВХС. Тот факт, что в новую организацию входит часть бывших членов нашей группы, сам по себе такого права не дает. Подобное присвоение называется по-русски самозванством, и никак иначе не назовешь тот факт, что в 1996 году МХГ решила отпраздновать свое двадцатилетие. Не 20 лет создания МГСВХС, а якобы свое собственное.
Однако стоит ли сейчас ворошить прошлое — ведь новая Хельсинкская группа, казалось бы, делает свое полезное дело, а старой уж давно и в помине нет. К сожалению, стоит, ибо то, что произошло с Хельсинкским движением в России, очень показательно для общего процесса трансформации и значительного выхолащивания в нашей стране всего правозащитного и демократического движения.
Пожив в разных краях и многое повидав, я более чем когда-либо убежден, что наше движение было одним из наиболее замечательных явлений прошлого века, которое должно было бы и могло бы стать опорой для перехода в новое тысячелетие. А главное, оно необходимо для России, которая задыхается от нехватки людей, на честность, принципиальность и преданность демократическим принципам которых можно было бы положиться. Поэтому если есть хоть какой-то шанс это движение возродить в новых условиях, любая попытка в этом направлении вполне оправданна. А возродить его можно, лишь если смело и открыто посмотреть на то, что с ним стало за последнее десятилетие. Этот взгляд позволит нам выявить три главных фактора, ответственных за ранний уход со сцены нашего движения: старые коммунистические власти, западную и новую российскую правозащитные бюрократии.
О возрождении я говорю потому, что несмотря на наличие сейчас в России бесконечного числа правозащитных организаций, многие из них только внешне напоминают наше движение. Многие головные правозащитные структуры Москвы и Петербурга намного ближе к правозащитной бюрократии Америки и Европы. С этой западной правозащитной бюрократией (ЗПБ) мне пришлось познакомиться, может быть, теснее, чем кому-нибудь из российских диссидентов.
╤ ЧТО ТАКОЕ ЗПБ?
Появление и успех диссидентского движения застал врасплох не только советские власти, но и западный истеблишмент. С одной стороны, он отнесся с симпатией к нам и нашему противостоянию коммунистической власти, с другой же, сразу насторожился из-за “непредсказуемости этих людей”. В первую очередь это озаботило левых, которые опасались, что слишком стремительное развитие нашего движения может поставить под сомнение не только коммунизм, но и социализм. Однако и более правая часть западного истеблишмента, которая тоже как-то сжилась с коммунизмом, не была в полном восторге от появления независимой силы, которая своим существованием и принципами ставила под вопрос мудрость постоянных компромиссов западной политики. Для контроля за российскими диссидентами западный истеблишмент и породил западное правозащитное сообщество — ЗПБ.
Перечислять организации, принадлежащие к этой группе, и анализировать их связь с правозащитными структурами Запада, существовавшими прежде, — предмет отдельной серьезной статьи. Здесь важно лишь сказать, что к этой категории я отношу большинство западных структур, с которыми пришлось взаимодействовать российским правозащитникам, и что многие из них были созданы для этого взаимодействия специально. Термин бюрократия я выбрал не как уничижительный ярлык, но как содержательное определение. Главное для меня в этом определении следующее. Бюрократические структуры не возникают спонтанно и не имеют независимой базы, они не могут существовать без внешней поддержки. Бюрократ определяет границы своей личной ответственности добросовестным выполнением своих служебных обязанностей. Он очень ревностно относится к тому, кто проявляет инициативу, выходит со смелыми предложениями, делает то, что до этого считалось невозможным. Ибо подобный человек своим действием вторгается в зону внутреннего комфорта бюрократа и может вызвать вопрос у окружающего мира: “значит, можно было сделать больше?”. Бюрократ сделает все возможное, чтобы доказать, что больше сделать было нельзя, что этот человек не только проявил отчаянную безрассудность, но и каким-то образом поставил остальных в более опасное положение.
Из вышесказанного понятно различие приоритетов у ЗПБ и российских диссидентов: наши движения сформировались в разных условиях и с разными целями. Также понятно, что большинство заметных в России западных правозащитных организаций — часть здешнего левого, или неточно называемого либеральным, истеблишмента. Главные характеристики последнего: элитаризм и презрение к простому человеку, стремление его контролировать, соответственно — отсутствие симпатии к частному предпринимательству и индивидуальной свободе.
Наряду с идеологическим и бюрократическим факторами, важно отметить и третий — шовинистический. ЗПБ не относилось к нам как к равным. При всем уважении к нашему движению, они все же считали нас пусть благородными, но полудикарями, неспособными до конца понять суть прав человека и демократии. Мне об этом в редком запале сказал один из главных друзей нашего движения на Западе. Он заявил, что, возможно, единственным диссидентом, которому доступны эти понятия, является Павел Литвинов, так как его дедушка провел немало лет в Америке. Неважно, что в качестве сталинского посла. Конечно, любая кухарка, родившаяся в Америке, понимала про свободу больше, чем академик, боровшийся за нее в России.
Конечно, многие здешние организации помогали нам и многие нам симпатизировали. Но когда такая поддержка входила в противоречие с их политической средой обитания или, по крайней мере, могла быть так воспринята, их выбор всегда был не в нашу пользу. Это особенно проявилось в годы правления Рейгана, который воспринимался левым истеблишментом как абсолютное зло. Для них гораздо важнее было ни в коей мере не ассоциироваться с его политикой, нежели активно поддерживать диссидентов.
Показательным было мирное движение, в которое активно включилось ЗПБ. Как мы все теперь знаем, инспирировано было оно из Советского Союза и не случайно боролось за одностороннее американское разоружение. Helsinki Watch в своей брошюре критиковало Сахарова, который был в это время в тяжелом положении в ссылке, за то, что тот был против одностороннего сокращения американских ракет. А как западные правозащитники выкручивали руки нашим, чтобы те подписывали заявления против американской помощи никарагуанским контра, то есть фактически в поддержку коммунистического режима Ортеги.
Другое расхождение возникло вокруг Хельсинкского соглашения, когда в течение короткого времени в лагерях погибли несколько членов российских Хельсинкских групп. Нам было ясно, что единственным способом защитить наших друзей и призвать советские власти к порядку было пригрозить им разрывом соглашения. Мы начали успешную кампанию, которая, как мне позже сказал один знакомый высокопоставленный представитель Госдепартамента, позволило Западу существенно усилить давление на советские власти по поводу прав человека. Однако мы сразу же столкнулись с резким сопротивлением западных правозащитных организаций, особенно тех, которые связывали свое существование с Хельсинкским соглашением. На созванных по этому поводу слушаниях в Конгрессе мне пришлось единолично вступить в поединок с представителями нескольких таких организаций. Как правило, подобные расхождения возникали из-за различия приоритетов. Но даже когда цели совпадали, мы, в силу нашего большего опыта и понимания ситуации, часто приходили к иным решениям.
Само по себе расхождение, как в методах, так и в целях, дело нормальное и, казалось бы, в свободном обществе должно было выясняться в открытых и честных дебатах. Однако ЗПБ не хотела иметь одно из возможных мнений, наряду с какими-то русскими, которые конечно же мало что смыслили в демократии и правах человека. Она хотела единолично управлять этой территорией. Для этого ей необходимо было апеллировать к высокому авторитету нашего движения, замалчивая тех из нас, кто не всегда разделял их позиции. Как для первого, так и для второго ей нужна была помощь хотя бы кого-нибудь из наших диссидентов.
╤ ЗАПАДНЫЙ ЭТАП
НАШЕГО ДВИЖЕНИЯ
Вот тут мы подходим к очень важной теме: истории нашего движения на Западе, которая почти не известна в России. Как один из активных участников этого этапа и хранитель большого количества малодоступной информации о нем, я могу сказать это достаточно уверенно. Знание этого периода важно не только во избежание повторения многих ошибок. Без него возникает разрыв в понимании самого нашего движения, работа которого в 80-е годы в основном протекала именно здесь.
После тотальных репрессий, предшествующих этому периоду, на свободе в России практически не остается никого из активных диссидентов. Продолжается чрезвычайно важная и трудная борьба и противостояние в лагерях и тюрьмах. Однако центр движения реально перемещается за границу, где к этому времени скапливается уже большое количество высланных правозащитников, которые продолжают активно действовать.
На Западе диссиденту предстояло еще одно серьезное испытание. Он оказывался перед выбором: а) примкнуть к здешним правозащитным структурам, b) отойти от прошлой деятельности и заняться профессиональным трудом или же c) продолжать наше дело, пытаясь сохранить полную независимость. Для эмигранта эти варианты были один другого труднее. Первый выбор, однако, казался привлекательнее, особенно тем, у кого не было ни сил, ни языка, ни профессии, которая могла бы прокормить независимым трудом. Ведь речь шла о фактически дружественных нам структурах или по крайне мере казавшихся нам таковыми в тот момент. И действительно, многие из тех, кто пошел работать на радиостанции или в другие подобные места, продолжали помогать нашему движению, поелику им позволяла служба.
Однако некоторые наши деятели присоединились к ЗПБ в достаточно подчиненном статусе, но в нашем движении хотели иметь при этом лидирующее положение. Это прекрасно понимали те, кто обеспечивал как материальный, так и социальный статус этих людей, которых они между собой называли “controllable” — контролируемыми.
Контролируемые нужны были ЗПБ в первую очередь для придания себе большего веса за счет морального авторитета нашего движения, а во вторую — для противопоставления их тем из нас, кто оставался на независимых позициях. Эта небольшая группа диссидентов, которая позже была пополнена аналогичными представителями в России, сыграла печальную роль в нашем движении и стала вторым важным фактором, способствовавшим его существенному ослаблению в критический исторический момент.
╤ ДВИЖЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Некоторые же из нас избрали для себя третий, и самый трудный путь. Во-первых, как всем эмигрантам, нам нужно было заново отстраивать свою профессиональную деятельность. Во-вторых, необходимо было быстро обучиться политической работе и начать ее: выступать, организовывать кампании, создавать свои независимые структуры. Второе совсем не помогало первому, и путь этот был под силу очень немногим.
Однако это был единственный путь сохраниться и сохранить наше движение, остаться самим независимыми и верными нашим принципам и не дать погубить и сломить людей в России. Надо было обеспечить поддержку заключенным и их семьям, вести постоянные кампании за освобождение каждого, надо было сохранить коммуникации и предавать широкой огласке на Западе то, что нам удавалось узнать из России. И, как только позволила ситуация, надо было сразу поддержать первые ростки независимой прессы и независимых ассоциаций в России.
По приезде в Америку я, к своему огорчению, обнаружил, что здешний правозащитный мир не рассматривает это как задачи первой необходимости. Точнее, был ряд еврейских и других национальных организаций, проявлявших заботу о своих подопечных, и еще ряд групп, занимавшихся отдельными диссидентами, но большинство российских правозащитников, включая членов Хельсинкских групп, оставались без всякой поддержки. Нам удалось использовать наше влияние, чтобы как-то сдвинуть ЗПБ в этом направлении, но результаты были явно недостаточными. Надо было создавать свои структуры.
Так в Америке был создан Center for Democracy in the USSR (Центр), который я имел честь возглавлять все годы его существования. Залогом эффективности его работы были наш опыт и наша независимость, что позволяло делать только то, что мы считали важным, и пользоваться при этом наиболее оптимальными методами. Главное, что в отличие от ЗПБ нам удалось быстро выйти за рамки правозащитного мира и заручиться поддержкой более широких демократических кругов Запада. Все это позволило нам в течение самых трудных лет успешно выполнять задачи, о которых я говорил выше. Мало кто до сих пор знает, что большая часть помощи, поступавшей в Россию, многие кампании знаменитых западных деятелей, череда писем и заявлений были инициированы этой организацией. Из всех западных организаций Центр был ближе всех к нашим Хельсинкским группам, и не только тем, что больше других поддерживал их членов, но и тем, что был полностью независимой правозащитной организацией, принципиально не занимавшей никаких партийных позиций.
Мы не ожидали, что оставаться на таких позициях будет просто. Однако подавно мы не ожидали активного сопротивления со стороны ЗПБ и некоторых подключившихся к ним диссидентов, сопротивления, которое возрастало по мере нашего успеха. ЗПБ не хотела альтернатив. Желая сохранить полный контроль, большие поборники прав человека активно мешали нам поддерживать своих коллег в России.
Несмотря на это, нам удалось поддержать и развить наше движение, усилить его резонанс на Западе и стать существенным фактором в западной политике. К нему всерьез прислушивались пресса и политики. Показательно, что Рейган принимал нас перед своими встречами с Горбачевым, чтобы из первых уст услышать позицию диссидентов. Несмотря на активное сопротивление, мы усиливали позицию нашего движения как внутри России, так и на Западе, которая должна была обеспечить ему ведущую роль к моменту краха коммунизма. Но на то и случилась перестройка, чтобы этого не произошло. Вот тут мы подходим к третьему, и главному фактору, прервавшему наше движение.
╤ РОССИЯ: ПОЛЯРИЗАЦИЯ
И КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ —
ЗАМУТНЕНИЕ И БЛОКИРОВКА
Здесь я предлагаю схему, которая может помочь понять то, что произошло в России в течение последнего времени. Как любая схема, это лишь грубое приближение к очень сложным процессам, происходившим в стране в этот период. Само наличие схемы не предполагает никакой конспирации, того, что она была кем-то разработана и последовательно внедрена. Это лишь моя попытка задним числом выявить закономерности в клубке явлений, порой спонтанных, порой инстинктивных, порой и запланированных.
С начала правления Брежнева в стране начинается то, что я называю процессами поляризации и кристаллизации. Коммунистические власти не хотят больше терпеть многочисленную фронду 60-х и ставят активную часть населения перед дилеммой: полная лояльность либо открытое диссидентство со всеми вытекающими последствиями. Начиная с чешских событий, шаг за шагом власти требуют все большего конформизма от еще остающейся относительно независимой части населения, и на каждом этапе происходит очередное отслоение от этой группы в лагерь полного верноподданства. К концу 70-х годов происходит полная поляризация общества: с одной стороны лояльный советский народ, а с другой — небольшая группа диссидентов и им сочувствующих.
Несмотря на успешное порабощение населения, сама власть начинает вырождаться. Многие наиболее талантливые люди уже не хотят иметь с ней ничего общего и, несмотря на опасность этого, присоединяются к диссидентам. Выкристаллизовывается группа, в которую отбираются люди, обладающие не только большой смелостью и высокими моральными качествами, но исключительным интеллектуальным и творческим талантом. В то время мало у кого были сомнения, что именно эта группа людей способна и достойна повести за собой Россию после падения коммунизма. В то же самое время почти никто не верил, что это падение может произойти при их жизни.
Почти никто, за исключением небольшого числа самих диссидентов и людей, находившихся на вершине власти, не чувствовал, что система находится в достаточно критическом состоянии. С приходом Андропова, власти начинают разрабатывать отходной вариант, который завершает Горбачев и преподносит стране в виде перестройки. Суть перестройки заключалась в том, что с помощью либерализации общества власти будут максимально оттягивать падение коммунистической системы. Однако, если не приведи Бог это произойдет, выигранное таким образом время будет использовано на создание многорядной системы отступления, обеспечивающей преемственность власти. Ряды будут выстроены по степени лояльности старой системе. Уходящий будет передавать власть следующему в очереди.
Власти особенно тщательно отстроили следующий за собой ряд и подготовили дружественную себе смену: своих “демократов” преимущественно из профессиональных комсомольских работников и молодых сотрудников КГБ. Этим людям были предоставлены исключительные и в то время невероятные права на открытие частных банков, импортно-экспортных компаний; им помогали выбираться в депутаты и создавать группы, разрабатывающие посткоммунистические планы. Не менее важно то, что Горбачеву удалось продать этих людей Западу как единственных российских демократов. В итоге к моменту падения коммунизма назначенные демократы оказались на исключительно благоприятных стратегических позициях, и мы вскоре увидели многих из них на ключевых постах политической и экономической власти.
Дальше шли другие ряды отступления, включавшие и доблестную советскую интеллигенцию, и даже надорвавшихся диссидентов. Власть до самого конца пыталась доломать кого только могла, и, уже зная, что выпустит всех политзаключенных, все же пыталась вымучить из них помиловки. (План отступления успешно реализовался в 90-е годы. Исключением был Ельцин, которого привели к власти бастующие шахтеры и демократические демонстрации. Однако, будучи частью советской номенклатуры, он оказался малопригодным для лидера российской демократии и вскоре сменил базу поддержки на армию и КГБ, постепенно полностью вернув им власть.)
Оставалась небольшая, но очень упорная группа диссидентов. Ее недостаточно было поставить в самый конец очереди, ибо она не признавала самой очереди и настаивала на радикальной и немедленной смене системы. Этих последних, ретивых, нужно было просто исключить, заблокировать. Для этого, во-первых, нужно было не впускать в страну тех из них, кто был за границей. Во-вторых, попытаться выпихнуть туда даже во время перестройки тех, кого только что освободили из лагерей. В то же время, для спуска пара власти позволили въезжать в страну тем, кого они не очень опасались, придавая этому большую огласку, как в России, так и на Западе. Все эти золотые годы КГБ полностью контролировал въезд в страну, и многие из нас в изгнании не могли попасть туда до 91-го года. Однако, понимая, что наше появление неминуемо, власти пытались использовать эту оттяжку, чтобы в наше отсутствие нас максимально дискредитировать.
╤ СМЫЧКА
Вот тут-то и смыкаются все три силы, которым мы уже изрядно надоели своим существованием: советские власти, ЗПБ и небольшая группа диссидентов, которая готова уже была следовать за своими новыми друзьями до конца. С необычным до того откровением это проявляется в кампании против нашего Центра. Эта кампания инициируется профессиональным советским дезинформатором Ионой Андроновым (офицером КГБ высокого ранга, посланного много лет назад для этой работы в Америку, о чем свидетельствует ныне уже обнародованное секретное послание Юрия Андропова Политбюро КПСС). В кампанию быстро включается американский крайне левый журнал “Nation”. На этом этапе истории, однако, подобный коллектив выглядит уже слишком одиозно и неубедительно. Тогда организаторам кампании удается заручиться поддержкой некоторых представителей ЗПБ и примкнувших к ним диссидентов.
Эта сборная агитбригада выдает продукт в духе советской пропаганды самого низкого пошиба, но уже с перестроечной приправой. Мы, мол, агенты ЦРУ и при этом вредим не только замечательной советской стране, но и нашим друзьям диссидентам. Этакие крокодиловы слезы. Эта галиматья печатается левыми западными журнальчиками и перепечатывается дюжиной советских газет наиболее ортодоксального толка.
Казалось бы, для любого нормального человека все это могло лишь означать, что если советские власти так дергаются, значит, мы делаем свое дело хорошо и эффективно. Как ранее мы воспринимали подобные публикации, обвиняющие Щаранского в шпионаже или Сахарова в предательстве. Я даже обрадовался этой публикации. Мы знали, что и раньше наши доблестные органы с помощью своих западных друзей пытались помешать нашей деятельности. Но делали они это скрытно, а теперь, наконец, все однозначно выявилось.
Однако перестройка делала свое дело, и даже это уже не оказалось столь однозначным для многих вроде бы нормальных людей в России. Соучастники этой кампании, которым раньше после такого никто бы руки не подал, вышли сухими из воды. Более того, именно эти люди сыграли важную роль в создании и отборе членов той самой новой Московской Хельсинкской группы, с которой я начал это письмо.
В то время как многим из нас был еще заказан въезд в СССР, эмиссары многих западных организаций начали беспрепятственно наезжать в Москву. Их цель была — создание там организаций по своему образу и подобию. Фонды, которые до этого времени отказывались выделить пенни, чтобы помочь диссидентам, теперь готовы были открыть свои кофры. Вместе с коммунизмом мог рухнуть социализм, и важно было в этот критический момент обеспечить свое присутствие. Многим из них так же важно было обеспечить наше отсутствие.
Западное Хельсинкское сообщество было в первых рядах этого призыва. Наши хельсинкские группы им не нравились с самого начала. Когда Украинская группа возобновила свою деятельность, они не захотели принимать ее в свои ряды. Когда наконец советские с запозданием создали свою официальную группу, возглавляемую Бурлацким, с ней сразу установили отношения и уже готовы были сделать своим партнером.
Но события начали развиваться слишком быстро, и к концу 80-х возникла возможность создать свой филиал в Москве. Они подкинули эту идею тем диссидентам, с которыми у них установилось максимальное взаимопонимание, и дали понять, что поддержат эту инициативу. Далее они активно присутствовали в процессе становления этой группы. Если читатель посмотрит на состав группы, особенно ее руководства, то увидит, что он определяется степенью близости к нью-йоркской Хельсинкской группе и ее европейским коллегам, а отнюдь не принципом максимальной преемственности с МГСВХС.
╤ СОЗДАНИЕ РОССИЙСКОЙ
ПРАВОЗАЩИТНОЙ БЮРОКРАТИИ
Новая МХГ — не единственный пример возникновения столичных организаций под покровительством головных западных структур и фондов. Читатель, наверное, и сам может лучше определить, какие структуры относятся к этой категории. Мало какие из них были созданы извне явным и грубым образом, как, например, бонапартистский клуб или некоторые феминистские организации. Контроль ЗПБ носил обычно более мягкий характер и осуществлялся в основном с помощью продвижения правильных людей, которые сами будут делать все, как надо, и не будут делать, как не надо. Не менее важно было задвинуть подальше людей не столь близких и удобных, даже если их заслуги были неоспоримы. Все это, в основном, проводилось достаточно деликатно, так, чтобы придраться было трудно.
Однако иногда это становилось слишком очевидным. Вскоре после прихода к власти Гавел решил пригласить в Прагу для чествования участников демонстрации 1968 года на Красной площади. Их было всего шесть, все они хорошо известны по именам. Но вот одного из них, Владимира Дремлюгу, который, кстати, отсидел за это самый большой срок, пригласить забыли. Дремлюга, правда, в нью-йоркских левых кругах, близких тогда Гавелу, слыл крайним консерватором. Но не за это же его не пригласили. Наверное, номер телефона найти не смогли.
Столь явных случаев немного и обычно концы такого контроля спрятаны глубоко в воду. Взгляните на верхушку российского правозащитного движения. Вряд ли можно сказать, что большинство этих людей отличается особой популярностью в массах или невиданным организационным талантом. За исключением Елены Боннер и, может быть, еще пары человек, положение их также нельзя объяснить и особой ролью в диссидентском движении. Однако по поводу многих можно сказать, что они пользовались большой поддержкой извне, особенно на начальном, определяющем этапе. В поддержке хорошего дела ничего дурного нет, еще меньше — в благополучии некоторых старых диссидентов, которое, будь моя воля, я бы всем им обеспечил. Однако когда такая поддержка становится главным фактором в отборе людей и определении, какие из дел являются хорошими, мы неминуемо приходим к возникновению той самой бюрократии, о которой я писал в начале письма. Собственно, основная часть этой верхушки и составила новую российскую правозащитную бюрократию (РПБ), которая, по сути, есть распространение уже известного нам западного феномена на российскую территорию. Опять же, при заданных мной в начале письма критериях, читатель может сам лучше определить, кто именно принадлежит к этой группе. Мне же важно лишь установить наличие самого феномена и определить роль, которую РПБ сыграла в новом правозащитном движении и в стране в целом.
Ведь в то же время в стране по собственной инициативе, без санкций и грантов начало возникать множество новых правозащитных организаций. Несмотря на свою независимость, им, однако, трудно было не признать авторитет РПБ. Трудно было спорить с их заметностью, с поддержкой их Западом. Главное же, новые люди воспринимали РПБ как прямое продолжение старого диссидентского движения, даже не догадываясь, что многие наиболее опытные и дееспособные его участники были успешно отсеяны советскими властями и западным правозащитным истеблишментом. Отфильтрованная РПБ была столь же далека от нашего движения, как и ее старшие западные братья, отличаясь от него в методах, статусе, приоритетах и роли, которую она стала играть в Российском обществе.
Приоритетами диссидентского движения были помощь преследуемым и борьба за их освобождение. Однако при всем обилии институций и грантов мы не обнаруживаем среди РПБ фондов, помогающих старым правозащитникам. Это при том, что многие диссиденты прозябают буквально в нищете и в их возрасте и состоянии здоровья им, ох, как нужна помощь. Что до кампаний, то, слава Богу, к началу действия РПБ политзаключенные были освобождены, однако почему-то никто не подумал о кампаниях по поводу тех, кто еще находился в изгнании.
Важно, что на приоритеты РПБ неминуемо влияют их западные доноры, интересы которых порой могут сильно расходиться с интересами демократии и прав человека в России. Ярким примером тому была Югославия. Американская политика в этом регионе и особенно натовская бомбежка не только усилили и продлили коммунистическую диктатуру Милошевича и ее злодеяния, но и нанесли сильный удар по демократии и правам человека в России. Кампания эта проводилась под эгидой прав человека и имела безусловную поддержку среди западной правозащитной бюрократии, лояльной своему президенту. Этой же лояльности они ожидали от своих младших братьев в России.
Теперь по поводу роли РПБ в обществе. Как большой ценитель американской демократии, я должен заметить, что американское правозащитное сообщество никак не является главным носителем и хранителем прав и свобод в своей стране, но лишь малой добавкой к ее мощным и развитым демократическим структурам. Все действия этого сообщества сводятся к небольшим поправкам к американской демократии, сделанным с позиций определенных идеологий, которые порой можно считать положительными, но очень часто и нет. Позиция этого сообщества отнюдь не репрезентативна в смысле американских прав и свобод, и было бы большой ошибкой учиться последним у западных правозащитников.
В этой ситуации РПБ не только рискует быть переносчиком в Россию ложных ценностей, но и забывает, что оперирует в совершенно другом контексте. Если ЗПБ оперирует в условиях сильной демократии, то в России таковой не существует. Если на Западе большая группа людей может заниматься лишь наблюдением и критикой демократии, то в России таковую надо вначале создать. При прямом копировании ЗПБ российская оказывается непропорционально избыточной и маргинальной и, естественно, не может существовать без постоянной поддержки западных грантов. В народе же она все больше будет восприниматься как группа критиканов, а не созидателей.
Безусловно, РПБ имеет право на существование. Что не столь безусловно, так это претензия этой группы на монопольную преемственность по отношению к диссидентскому движению. Эта претензия столь же необоснованна, как аналогичная претензия МХГ. Соответственно, не было права у РПБ разбазаривать, порой для личных целей, столь тяжело заработанный моральный авторитет нашего движения, особенно теми, кто к накоплению его никакого отношения не имел.
╤ МОЛЧАЛИВОЕ БОЛЬШИНСТВО
Как бы ни объединялись между собой три вышеупомянутые силы, какими бы методами ни блокировали наше движение, они все равно представляли собой лишь ограниченную группу людей, да еще связанную с полностью проигравшей властью. Как же большинство старых диссидентов и новых правозащитников так легко приняло эту подмену? Сказалось полное незнание Запада, его излишняя идеализация, принятие любого человека оттуда, как носителя свободы и демократии. Резкий переход от лагерной безнадежности к перестроечной свободе привел многих диссидентов в состояние некоего расслабления, прекраснодушия. Казалось, можно было наконец уйти от постоянного напряжения и жестких критериев, которые мы применяли к окружающему миру, и в первую очередь к своим соратникам. Вот на такой рыхлой почве и удалось подменить наше движение неким суррогатом.
╤ КРИЗИС ПОСТЕПЕННОСТИ
Другим фактором, позволившим расколоть наше движение, была диссидентская идиосинкразия к революции. По наиболее близкому примеру 17-го года, революция однозначно связывалась с насилием, страданиями и разрушением. Как и большинство правозащитников, я всегда был и остаюсь противником насилия. Однако прямое отождествление его с революцией считаю скорее суеверием, нежели продуманной философской позицией. Само наше принципиально ненасильственное правозащитное движение в условиях коммунистической системы было, безусловно, явлением революционным. Для определения, какой путь выхода из коммунизма является наименее болезненным, сравните бархатную революцию в Чехословакии с эволюционным переходом в Югославии. В рамках этого письма я ограничусь лишь утверждением, что вопрос этот не был прост и не имел строго доказуемого решения.
Подобная формулировка, однако, не устраивала многих лидеров РПБ и их западных друзей. Они требовали безоговорочной лояльности к единственно верному эволюционному учению. Я плохо отношусь к нашим экстремистам, клеймящим коллаборационизмом любое взаимодействие с властью. Однако не менее вредным я считаю и фанатическую эволюционность, которая называет экстремизмом любое предложение быстрых и радикальных изменений. Совершенно неприемлемым я считаю обвинение тех, кто выдвигает подобное предложение, в желании вызвать насилие или, по крайней мере, безразличии к оному. Неудивительно, что, с позиций РПБ, самыми опасными для страны теперь оказывались не коммунисты, не КГБ, а определенные таким образом экстремисты-разрушители, которые могли-де ввергнуть страну в страшные бедствия.
Нетрудно догадаться, что именно мы и оказывались этими экстремистами. Нетрудно было также увидеть, что в подобном определении правды было не больше, чем во всех других инсинуациях. Я считал, что необходимо сразу начинать строить новое, по возможности игнорируя старое, которое при нормальном развитии вскоре бы стало столь малым и незначительным, что о нем бы все забыли.
Однако быстрых смен не хотели ни старые власти, ни верхушка интеллигенции, боявшаяся при сильной встряске потерять свои привилегии, ни западный истеблишмент, особенно левый, который и оказался главным советником новых демократов. Эти боялись, что с водой выплеснут и ребенка, коммунизм — уж Бог с ним, но не от социализма же отказываться. Что при этом будет происходить с русским народом, их волновало в последнюю очередь.
Радикальный переход все ряды отступления мог смести в один миг, постепенность же обеспечивала каждому из них вволю насладиться властью, обзавестись кое-чем за это время и потом спокойно уйти, прихватив это с собой. Место в этой очереди естественно определялось близостью к коммунизму. Началось этакое раскручивание коммунизма в обратном порядке: 75 лет ушло на то, чтобы загнать страну в эту дыру, и 75 лет уйдет на то, чтобы из нее вылезти. Человеку, который родился при падении СССР, не дожить до этого светлого дня, учитывая среднюю кратковременность российской жизни.
Путин, придя к власти, сразу же подтвердил доктрину постепенности, например своей “радикальной” экономической программой, предполагающей повышение уровня жизни в два раза в ближайшие 10 лет. Это может позволить России догнать слаборазвитые страны Африки. При этих темпах, однако, России и через 75 лет вряд ли удастся достичь уровня Запада, который тоже на месте стоять не будет. Я считал и продолжаю считать, что стране было гораздо лучше и безболезненней пойти более быстрым и радикальным путем. По моим наблюдениям и ощущениям, осенью 91-го года старая власть полностью сдалась и не думала сопротивляться. Однако я понимаю, что правота этой, как и любой другой, позиции не могла быть доказана с точностью математической теоремы, и я бы никогда не взял на себя право исключить из рассмотрения другие подходы. Но наши пламенные эволюционеры думали по-другому и считали, что должны были всеми правдами и неправдами нас полностью замолчать.
Ну и куда же завела Россию за 10 лет эта эволюция, которую мы, не дай Бог, могли потревожить? Потоптавшись на месте, страна пришла к какой-то уродливой фарсовой форме ретро-коммунизма. Эволюция заменила правивших 75 лет бандитов сначала на воров, а теперь на шпану. Мог ли я подумать, что через 10 лет после конца советской власти будет всерьез обсуждаться вопрос, хорош ли КГБ, которого к этому времени давно уже не должно было быть, или какие-то вертикали, горизонтали или диагонали власти, придуманные людьми, которые сами не понимают, как их к этой власти подпустили.
Теперь РПБ спохватилась и начала писать петиции, собирать собрания и говорить “ай-ай-ай” российским властям. Что, мол, не те порядки в стране. Но не к этим ли порядкам должна была неминуемо завести та самая эволюция, за которую они так ратовали, ради которой отпихнули других? Чего мы не слышим, однако, от РПБ, это признания, что она тоже разделяет ответственность за то, что произошло со страной. Не слышно от них вопроса: “Как мы это допустили?”.
Как допустили, что в таком состоянии находится Россия, что идет вторая чеченская война, что после падения коммунизма в России он еще на 10 лет задержался в Югославии и до сих пор остается в Китае, Корее, Вьетнаме и на Кубе? Ну, мы-то тут при чем? Что мы могли сделать? Чего вы от нас хотите, нам ведь и грантов на это не давали.
╤ АЛЬТЕРНАТИВЫ НЕТ
Так, фактически узурпировав наше движение, РПБ сняла с себя присущую нам ответственность за судьбу страны. Стоя на такой позиции, выбрав себе столь ограниченно элитарную роль и столь скомпрометированных лидеров, она не хочет и не может вести за собой страну. При этом РПБ сделала все возможное, чтобы не допустить тех, кто был способен и готов к этому. Не кажется ли странным тот факт, что, в отличие от Чехии, Польши и даже некоторых республик СНГ, мы не видим бывших диссидентов на ведущих позициях в политике, экономике или СМИ? А ведь российское движение было самое сильное в смысле кадров, что и проявилось в частности в том, что многие диссиденты преуспели на Западе на разных поприщах. Показательно, что единственным диссидентом, занимающим влиятельное положение в стране, является… Глеб Павловский. Ведь были и другие люди — и в России, и в изгнании.
Однако слишком многие и в России, и на Западе не хотели, чтобы диссиденты по-настоящему определяли судьбу страны, чтобы наше правозащитное движение стало основой нового общества, а не его боковым придатком. И РПБ была частью этого консенсуса. Многие ее лидеры, сами на другое не способные, содействовали тому, чтобы наше движение было канализировано в узкие рамки правозащитной бюрократии. Конечно, такой выбор не подходил наиболее активным и дееспособным диссидентам. В результате наиболее перспективная часть нашего движения была вообще исключена из жизни страны. Вот так и возник главный разрыв в нашем движении. Вот в этом и была главная подмена.
Произошла подмена нашего движения, столь типичная для последнего десятилетия. Олигархи подменили свободных предпринимателей, новые политики — демократов, а РПБ — правозащитное движение. Я очень ценю демократию и свободный рынок, борьбе за права человека я посвятил свою жизнь, и мне очень печально было видеть, как быстро эти понятия были скомпрометированы в России. И винить в этом следует не столько народ, который их так горячо невзлюбил, сколько тех, кто преподнес им суррогаты под видом истинных ценностей.
И как бы РПБ ни объединялась, перегруппировывалась и отмежевывалась, она никогда не сможет стать нашим движением, ибо построена на других принципах и ведома другими людьми. Конечно, в российском правозащитном движении есть много прекрасных и достойных людей, и из старых диссидентов, и из новых правозащитников. Многие делают хорошие и полезные дела, и могли бы сделать еще больше, удайся им заново объединиться вокруг наших принципов и тех, кто остался им верен. Только так возможно возродить наше движение и его прежний авторитет.
А он России необходим. Страна находится в глубоком кризисе. Вывести из него не сможет ни твердая рука с холодной ладонью, ни новые-русские-демократы, ни западные эксперты и политики, ни РПБ. Нет твердой почвы, без которой многое из того, что делается, оказывается лишь карточными домиками, построенными на песке. Таковой почвой не может быть ни нефть, ни капиталы, но лишь самые простые и базисные человеческие принципы. Много увидев замечательного за долгие годы работы в американских корпорациях и банках, я все же могу уверенно сказать, что современная технология и финансы — не главное, что делает американский капитализм столь успешным. То, на чем действительно зиждется американский капитализм, — это простая протестантская честность, простые принципы человеческого сосуществования.
Может ли наше движение возродиться для следующего, решительного этапа, и в какой форме? Не знаю. Иных уж нет, а те далече. Все устали, постарели и сильно разочарованы. Самый лучший момент необратимо упущен. Но ничего другого нет, и долго не будет, ибо многие годы и через большие испытания выковывалось наше движение. Сможем ли мы хотя бы передать следующему поколению наши принципы, наше понимание, наш опыт? Трудно, маловероятно, но если есть шанс, стоит пробовать. Для этого, конечно, нужно открыто и пристрастно взглянуть на прошедшие годы и понять, что же произошло, в чем мы были правы и в чем ошиблись. Даже сам этот взгляд, само обсуждение могли бы быть полезными, и если мое письмо этому поспособствует, значит, оно написано не зря.
╤ Р.S.
В конце я должен сделать несколько важных оговорок. Я приводил много примеров из своей жизни и деятельности. Это ни в коей мере не потому, что я считаю свои деяния более важными или заслуживающими большего внимания. Это личное письмо, адресованное, в основном, моим старым соратникам. Оно открыто и для всех других, но это не статья, которая бы требовала более сбалансированного изложения событий в соответствии с их исторической важностью. Я надеюсь, что такие статьи будут написаны, и, может, мое письмо как-то этому поможет.
Я попытался своим письмом задать тему для дальнейшего разговора, если таковой состоится. Поэтому эту сложную ситуацию я обрисовал лишь штрихами. Я также нарочито опускал имена, как в положительном, так и отрицательном контексте. Многие сами догадаются, а другим я готов их назвать — это не секрет.
Неприкосновенный запас № 17(3), 2001