Литература существует не для литературоведов, история — не для историков, экономика — не для экономистов, естество — не для ес
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2001
Александр Архангельский.
Еще не вечер.
По поводу статьи Бориса Родомана
Литература существует не для литературоведов, история — не для историков, экономика — не для экономистов, естество — не для естествоиспытателей. Это литературоведы, историки, экономисты, естествоиспытатели существуют — для литературы, истории, экономики, для самой жизни. Но смириться с таким унижением профессионального достоинства слишком трудно; все время хочется поднять бунт, предписать своему предмету правила игры, на основе этих правил просчитать ходы и вывести закон успеха (он же закон поражения). А главное — отсечь от участия в “розыгрыше” дилетантов: читателей, “народные массы”, бизнесменов, чиновников, потребителей и проч. Чтобы не мешались под ногами и не ставили под сомнение чистоту эксперимента.
Б.Б. Родоман, судя по всему, не относится к узким специалистам; автор статьи о неизбежном экономическом поражении и, соответственно, окончательном цивилизационном сползании России за пределы наличной истории — доктор географических наук, преподаватель почтенного вуза. И все же спецификаторский подход, сверхдетерминизм присущ ему в полной мере.
Впрочем, если подходить к ученому трактату Б.Б. Родомана с точки зрения чистой теории, то скептический автор, возможно, прав. Из таких-то посылок проистекает такой-то результат; если современная Россия отстает от экономической и политической нормы, описанной Хайеком и Мизесом, то впредь она будет от этой нормы отставать все дальше; законы материи вечны, атом неисчерпаем, марксизм всесилен.
Будучи интеллектуально честным полемистом, Б.Б. Родоман заранее оговаривается, что “чистого” капитализма нет нигде; но это, кажется, автора не смущает. Потому что при всей своей прозападной устремленности и при всей своей марксистской диалектике он мыслит в глубоко русской парадигме — последовательно сравнивая наличную реальность с идеальной моделью. И объясняя, почему она к этому идеалу капиталистического Беловодья никогда не приблизится: “Вампир отсрочил свою погибель, напившись свежей крови…”
Между тем, вопрос о состоянии России, экономическом, политическом, общественном, должен быть сформулирован принципиально иначе. Не в утопической редакции, вроде той, что недавно была предложена лидерами СПС (станет ли Россия нормальной страной, дорастет ли она до современной Европы?). И не в критической версии Б.Б. Родомана (приблизимся ли мы к идеальной модели капитализма?). Нужно просто исходить из того, что мы живем здесь и сейчас — в России образца 2001 года. И сравнивать нашу жизнь не с идеальным будущим и не с чужим настоящим, а со своим собственным прошлым. Причем недавним — тем, c которым все дееспособные поколения, от 30-ти до 60-ти, связаны самым непосредственным образом.
Потому что реально мы движемся — неважно, развиваемся или отстаем — только по отношению к нему, этому актуальному прошлому. С современной Европой мы соотнесены слишком опосредованно, чтобы иметь ясные критерии сравнения; какая реальность кроется за словесной фикцией “общая эволюция человечества”, на самом деле не знает никто, даже Б.Б. Родоман; что же касается светлого будущего, то мы его не видели, не знаем, каково оно, — как можно сравнивать с тем, чего еще не было?
Так вот, меняется ли наша страна по отношению к самой себе? Если меняется, то в какую сторону? Если меняется в положительную сторону, то достаточно ли быстро? Вот вопрос.
Поменяв историческую оптику, мы поменяем и шкалу оценок.
Во-первых, придется раз навсегда прекратить разговоры о желании жить в нормальной стране. Что такое норма? Кто ее прописал? И с какой стати нам признавать свою страну в ее нынешнем виде — ненормальной, а некий абстрактный Запад (который на самом деле глубоко разнороден) — воплощением обязательной нормы?
Во-вторых, мы вынуждены будем на некоторое время позабыть об идеальных моделях экономико-политического развития; они пригодятся политикам при выработке стратегии, руководителям компаний при создании бизнес-планов — однако решительно бесполезны при оценке сиюминутных процессов.
А в-третьих, мы неизбежно сосредоточимся на реальной жизни реальных людей, своих современников, которая происходит, совершается ежеминутно — не в ожидании прекрасного будущего, а непосредственно у нас на глазах.
Так вот, всякий, кто изучает Россию не в тиши кабинета, не на основе социологических опросов и статистических таблиц, а на основе реального опыта, знает: она меняется и растет. По отношению к самой себе.
Поспешу проявить непоследовательность — и, призвав отрешиться от параллелей с Европой, немедленно к такой параллели прибегну. (Поскольку это будет параллелизм совсем иного свойства, неэвклидова.)
В свое время мне удалось посмотреть подряд, выпуск за выпуском, немецкие кинохроники послевоенного времени: 1946… 1948… 1950… Все они выстроились в сквозную цепочку, в подвижный образ единой меняющейся Германии. Сначала на экране мелькали лица испуганных уличных торговцев, которые раскладывали свой захудалый товар прямо на тротуарах… затем подстилки уступили место лоткам… затем лотки исчезли, появились аляповатые киоски… вот киоски уже потеснены освещенными магазинчиками…
Другой пример: в конце 1980-х и самом начале 1990-х мне несколько раз пришлось побывать в Польше. Всякий раз с разрывом в полтора-два года. Та же самая картина, какую запечатлела немецкая послевоенная хроника! Челноки с фанерными ящиками… в следующий раз на этом самом месте встречаешь лотки… потом магазинчики…
Я клоню не к тому, как все это похоже на российские процессы 1992—1998 годов (хотя — похоже!); речь об ином. В тот исторический момент, когда снимались немецкие хроники, Германию нельзя было сравнивать даже с Францией, не говоря об Америке; ее нужно было сопоставлять с нею самой — какой она была сразу после поражения, пять лет назад, годом раньше… Она, повторю еще и еще раз, менялась по отношению к самой себе. И в конце концов — выиграла экономическую схватку с историей. Что же до Варшавы, которая ныне производит впечатление живого, сытого и даже чуть кичливого города, то и здесь путь очевиден. Не по отношению к Берлину, не в сравнении с моделями Хайека — а в сравнении с Варшавой конца 1980-х.
Германия Германией, Польша Польшей — но как забыть, что из себя представляла Москва зимой 1991—1992 годов? Я водил знакомых иностранцев на экскурсию в магазин на площади Восстания: 10 000 квадратных метров, сияющие пустотой эмалированных прилавков. На улицах — темнота, холод, беспросветная грязь, переходы в метро даже в самом центре загажены до предела, дома запущены до безобразия. Возле входа в метро на Баррикадной — навсегда запомнилось — на промороженной газетке разложены куски какого-то гадкого мяса, к которому издалека принюхиваются бродячие собаки…
А что мы видели, приезжая в провинцию, допустим, в 1994-м (когда в столице сильно полегчало)? Все ту же мерзость запустения, как в Москве образца 1991-го. Каждый помнит свое; я — как вместе со славистом Жоржем Нива мы идем через пустую, продуваемую всеми ветрами екатеринбургскую площадь, а на нас выходят с ножом подростки; обучающий их взрослый прячется в тени… Так вот, Екатеринбург образца 1994 года был соотносим не с Гамбургом, а с Москвой; его тогдашнее отставание было реальным лишь по отношению к ней, родимой. Потому что они пребывали в одном хронотопе, в едином пространственно-временном комплексе совместной истории.
Прошло шесть-семь лет. Разрыв между Москвой и провинцией сохранился; по-прежнему это разрыв не только экономический, но и временно’й: перемещаясь по России, словно путешествуешь на машине времени; в Вологде наблюдаешь процессы, с какими дома сталкивался лет пять назад. Но это, повторю, именно процессы, то есть движение — и движение вперед. И столиц, и регионов. Пускай в разных темпах.
Одно из главных изумлений минувшего года — даже не преобразившиеся центральные улицы Нижнего Новгорода, где я не был почти десять лет, не европейская чистота сегодняшнего Ярославля, а — шарикоподшипниковый завод в той же Вологде. Северной. Достаточно бедной. Экономически проигрывающей собственному областному центру Череповцу (где и Северсталь, и химическая промышленность губернии). Так вот: цеха — вылизаны, лица рабочих — молодые, станки — более чем современные, главные мировые сертификаты имеются.
С точки зрения чистого либерализма, все на заводе устроено неправильно; помимо всего прочего, здесь множество производств сведены в одно, вплоть до изготовления тары. Но с точки зрения российских реалий сегодняшнего дня — все грамотно и верно. Потому что если вы хотите выйти на мировой рынок (а вологодцы вышли, потеснив шарикоподшипниковых конкурентов в Москве и Минске), то должны обеспечить качество на всех уровнях. И когда смежники вместо качественного масла предлагают вам советские смазочные вещества (“Не хотите — не берите, и так раскупят”), а вместо стильных ящиков неструганые доски, вы поневоле начнете строить производство полного цикла.
С точки зрения теоретика, этот пример — отрицателен. Потому что лишний раз подтверждает верность скептических прогнозов: чего ждать от страны, где самые лучшие обречены действовать вопреки “нормальной” экономической логике? С точки зрения вольных наблюдателей, к каковым отношусь и я, это пример — глубоко положительный и оптимистичный. Потому что рано или поздно придет время, переменятся обстоятельства, выгода заставит акционеров разделить чересчур комплексное производство, основной акционерный ствол обрастет “дочками”. Более того, в Вологде появятся другие современные предприятия. А неопытные (ныне неопытные) молодые менеджеры, которые сейчас руководят “параллельными” цехами на шарикоподшипнике, как раз успеют накопить опыт для самостоятельной деятельности. Кузница кадров.
Что же до нелюбезных сердцу Б.Б. Родомана олигархов (которых он, кажется, не слишком охотно отделяет от бандитов), то меняются и они. Но тоже — лишь по отношению к самим себе. И сравнивать их следует не с руководителями или совладельцами транснациональных корпораций, а с ними же — какими они были в начале своего “творческого пути”.
Что отличало практически всех нынешних олигархов десять лет назад? Чрезвычайный авантюризм и чрезвычайная же склонность к компромиссу, которая граничит с аморализмом. По скольку им тогда было лет? По двадцать пять — тридцать, редко кто приближался к сорока. Теперь у большинства взрослые дети. И перед теми, кто принял решение остаться в России, во весь рост встали проблемы, казавшиеся тогда далекими и несущественными. Как сохранить не просто богатство, а именно многопрофильный бизнес, который только и позволяет влиять на происходящее вокруг и реализовывать амбиции? Как включить в процесс делания капитала своих детей? Как подстраховать их от опасностей непредсказуемого исторического процесса? И, главное, как выглядеть в их глазах достойно? Не казаться нуворишами, которые лихо акционировали страну, а выглядеть серьезными людьми, сделавшими серьезное дело?
Те разговоры, которые ведут сейчас обеспеченные и сверхобеспеченные люди (социальная ответственность бизнеса, “сценарии для России”, которыми занимается сейчас клуб “2015”…), все меньшая склонность к авантюрности, к циническому соглашательству и все большая — к спокойным рациональным договоренностям — это не только следствие переменившихся политических обстоятельств. Не только “продукт” давления власти, когда открытого, а когда и беззаконно-закулисного. Но и результат действия простых человеческих факторов, с которыми ни один детерминист не считается: новый возраст, новые чувства, новые отношения с потомством. Крупный капитал в России начинает новый виток своей биографии — именно потому, что крупные капиталисты сами начали новый биографический виток. Они стали большими мальчиками, вот и все.
Что же до будущего, то нам до него в самом прямом смысле далеко. И как оно сложится — никто не знает. Есть объективные законы развития мировой экономики, с которой мы (пока) несоотносимы, — и есть череда случайностей, цепочка непредсказумых обстоятельств. Чей просчет или чья удача может полностью переменить экономический расклад глобализующегося мира? Кто даст гарантии, что все сохранится в нынешнем виде? Или что некое технологическое везение не вбросит Россию в центр экономических процессов? Или что, напротив, какое-нибудь конъюнктурное несчастье не ввергнет ее в очередную внутреннюю катастрофу?
Но довлеет дневи злоба его; станем заниматься реальностью.
Нынешняя Россия больна? Больна — всерьез и надолго. Ее экономика в тени? Да, причем в глухой. Коррупция пронизывает все слои общества? Увы. Деприватизация возможна? К сожалению. Во многих своих констатациях Родоман прав. И не беда, что он крайне наивно представляет себе устройство крупного бизнеса (где “крыш” не бывает по определению — большие деньги защищают себя сами), что метафору “первоначального накопления капитала” понимает прямолинейно и рассуждает о накоплениях населения, которое не может доверять банкам и акциям (между тем, капитал вообще нельзя копить — он или работает, или умирает). Главное, что многие симптомы затянувшейся болезни он диагностирует весьма точно. Можно обсудить и вполне возможную перспективу распада страны аккурат по границам федеральных округов…
Но что же следует из родомановского диагноза? Только то, что жизнь трудна, а болезни необходимо лечить. Не стоит путать прогноз с рецептом. Рецепт вполне может пригодиться. А ни один глобальный прогноз, слава Тебе, Господи, еще не сбылся.
Жизнь продолжается. Игра идет своим чередом.