Алексей Левинсон
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2001
Алексей Левинсон
НА РАЗДВОЕННОМ КОПЫТЕ
СЕМЬ ГИПОТЕЗПо состоянию дел на февраль 2001 года половина россиян склонялась к тому, что в Чечне надо начать мирные переговоры (50%), за продолжение военных операций выступали 38%. Это средние по всему населению данные. (Здесь и далее приводятся результаты февральского и предыдущих опросов ВЦИОМа по всей России, выборка 1600 человек 18 лет и старше.) Каковы различия в мнениях отдельных групп и категорий населения? Кем и чем надо быть, чтобы занимать ту или иную позицию в вопросе о войне? Гипотез на этот счет у меня было несколько.
Первая, из возрастной социологии. На войну забирают молодых. Молодые идти не хотят, потому среди молодежи, прежде всего среди мужского пола, должны быть особенно сильны антивоенные настроения, особенно велико стремление перейти к переговорам.
Проверяю. Действительно, у парней призывного возраста (18—24) чуть выше тяга к переговорам, чем у их старших братьев (25—39 лет), а именно 36% против 31%. Но у мужчин в возрасте дедов (55 и старше) это стремление к переговорам выражено куда сильнее (43%). К тому же молодые люди 18—24 лет оказались куда менее пацифичны, чем их ровесницы. Гипотеза не подтвердилась.
Выдвигаю следующую, в духе социологии образования. Не трудно представить, что темная масса находится в милитаристическом угаре, а люди образованные понимают, что война — это преступление, что худой мир лучше и т.п.
Проверил. Среди людей с высшим образованием пропорция «за войну» и «за переговоры» не в пользу вторых — 47:38. Долголетнее учение, оказывается, лишь добавляет военного духу, а краткосрочное (менее 8 лет) ведет к прямо противоположным результатам. В среде мало учившегося населения пропорция смещена в пользу переговоров — 36:53. Образовательная гипотеза, выходит, тоже не подтвердилась. Высчитал на всякий случай разницу в долях: на 53% пацифистов без аттестата приходится 38% пацифистов с дипломом вуза. Разница составляет 1,4 раза.
Тогда, может быть, с позиций теории стратификации выдвинуть гипотезу о том, что войну против «черных» поддерживают бедные? Они — в силу известного нам советского эгалитаризма и нивеляторства — должны завидовать зажиточности непрошеных гостей с Кавказа и т.д. А кто и сам с деньгами, не завидует и не желает им смерти.
Проверяю. В низкодоходных группах соотношение «за» и «против» военных операций — 30:61. Наиболее бедные (доход до 500 руб. на чел.) — не опора милитаристов. Им лучше уж идти к богатым (свыше 1500 руб. на чел.), там перевес хоть и малый, но на их стороне — 47:45. Гипотеза и здесь провалилась. Разница в долях пацифистов составила те же 1,4 раза.
Испробую классовый подход. Рабочий класс, предполагаю я в этом случае, не любит торгашей. Он будет за войну. А вот предприниматели — они понимают, что без налаженной южанами торговли нам никуда.
Проверка этой идеи показывает следующее. Среди рабочих соотношение 41:48, то есть преобладает настроение «за переговоры». Среди предпринимателей соотношение 39:36. Если и есть дисбаланс, то в пользу военных действий (способ истреблять конкурентов, что ли?).
Промахнулся опять, но ничего. За гипотезами дело не станет. Теперь как урбанолог строю предположение, что жители мегаполисов больше должны бояться террористов из Чечни. Все сообщения о терактах всегда повествуют только о событиях в городах, притом крупных. На селе же жизнь беззаботная, кому они нужны?
Проверял. Среди жителей больших городов соотношение голосов за войну либо за переговоры 41:48, а на селе — 35:57. И эта гипотеза не хороша. А разница в долях пацифистов в 1,2 раза.
Не в географической ли детерминации дело? На юге, где чеченская угроза рядом, должны, предполагаю, преобладать настроения «добить!». А в центре, далеком от горячей зоны, — мирные настроения.
Проверено: в южных областях страны изучаемое соотношение 39:46, побеждают пацифисты. А вот в самом центре центрального района, в Москве, — 47:40, воинственности не занимать (или страха?).
Ладно, в конце концов, вопрос об отношении к войне — вопрос в известном смысле идеологический. Можно, решил я, выстроить гипотезу на этом основании. У нас есть известная партия, чей лидер еще когда призывал к походу на Индийский океан. Под ее знаменами, надо думать, собрались самые воинственные избиратели. С другой стороны, есть партия, к которой тянутся люди, коим нужна не война, а реформы, демократизация.
Проверка. Среди тех, кто голосовал в 1999 году на выборах в Думу за партию Жириновского, искомое соотношение 30:41. Среди тех, кто голосовал за Союз правых сил, — 42:38. То есть пацифисты образуют большинство в первом, а не во втором электорате. Пролетели и с этой гипотезой. Видать, жириновцы хорошо понимают, когда их вождь говорит правду, а когда шутит. А некогда высказанная А. Чубайсом провоенная позиция действительно привлекла к этой партии людей с такими взглядами. Тем более, замечу попутно, что позиция Г. Явлинского, которой противопоставлялся А. Чубайс в достопамятном споре, рельефно отразилась в настроениях его электората. Среди голосовавших за Яблоко соотношение 37:55.
ПРЕДИКТОР ПОСИЛЬНЕЕ ИНЫХПромежуточный итог. Правдоподобные мои предположения не подтвердились. Но есть установленные факты. Группы населения, говорят факты, различаются, и довольно сильно, в том, на стороне какого решения — военного или переговорного — стоит преобладающая часть их состава. Доля сторонников переговоров варьировала от 38% до 55% на таких шкалах, как возраст, образование, партийные аффилиации. Размах этих различий — до 1,4 раза. Политические ориентации оказываются не более сильным предиктором (определяющим, и в этом смысле — предсказывающим, обстоятельством), чем доход или образование.
Здесь пора сознаться, что все рассказанное выше рассказано лишь для того, чтобы сообщить, что, коль скоро дело касается вопроса: воевать или вести переговоры, обнаруживается куда более мощный предиктор, чем возраст и образование, классовая принадлежность или имущественный статус, место жительства и политические убеждения. Это пол, если угодно — гендер.
Среди мужчин соотношение ответов за продолжение военных операций и за переход к переговорам составляет 51:36, то есть абсолютное большинство за военные действия. Среди женщин соотношение 28:61. Подавляющее большинство — за путь переговоров. Различия в доле пацифистов — 1,7 раза, тогда как во всех рассмотренных выше случаях они не превышали 1,4 раза.
Разница между мужчинами и женщинами в подходах к военным действиям в Чечне существовала с самого начала. Более того, в первые месяцы 2000 года она была больше. Доля выступавших за переговоры среди женщин была 28—30%, а среди мужчин — около 12%, то есть в два с лишним раза меньше. (Разрыв лишь однажды сокращался до полуторакратного в октябре 2000-го.)
Можно снова рискнуть гипотезой, историко-психологической. Мол, бабы у нас в России жалостливые. Они всегда против драки, это мужики у нас любят чуть что — в морду.
Выдвинул — проверяй. Проверяю. Оказывается, женщины, увы, не всегда были в большинстве своем за мирный путь. С декабря 1999-го и до мая 2000-го во всех возрастных группах женщин двукратно преобладали сторонницы продолжения военных действий. А если сравнить позицию женщин в феврале 2000-го (61:29) с позицией мужчин в феврале 2001-го (51:36), то вовсе не получится простой сказки про мирных баб и буйных мужиков.
Как видно на приводимом ниже графике, доли сторонников переговоров в среде мужчин и в среде женщин весь этот период были разными, и разница сохранялась неизменной. Но динамика изменений в доле женщин и мужчин, переходивших от поддержки военного пути к переговорам как альтернативе, была совершенно одинаковой.
Из сделанных наблюдений следуют два вывода. Первый — о том, что реакция членов общества на институционализированное, осуществляемое государством насилие определяется прежде всего их аскриптивными ролями, восходящими к традиционной и архаической социальной структуре. Методологически важно видеть, что эти реакции диктуются культурой в ее этнографическом понимании, но не культурой как мерой цивилизованности.
На политические обстоятельства общество реагирует не как политическое тело, а как совокупность гендерных типов. Таким событиям, которые происходят в Чечне, резонируют не собственно политические, не собственно нравственные измерения членов общества, но измерения якобы «природные», к каковым относится род, пол, гендер. В соответствии с этим уже возникают «женская мораль» и «мужская мораль», «женская честь» и «мужская честь» и т.д., с позиций которых судятся действия войск, начальства, боевиков и проч. И даже не антропологические, в этом смысле абсолютные, определения оказываются просто невозможны.
Вывод второй. Дело не ограничивается лишь наблюдением за войной через очки со стеклами «М» и «Ж». Сама война принимает гендерную, точнее, родовую окраску. И что столь же интересно, сколь и ужасно — не с той стороны, где общеизвестные феодальные пережитки и фундаментализм. Выпускники столичных военных академий на словах предлагают делить вверенное их контролю общество на «население» и «боевиков», а фактически — на женщин и мужчин. И то, что тут значение имеет именно род как способность, удостоверяется их инструкцией блокпостам: считать боевиком лицо мужского пола с раннепубертатного до конца детородного возраста. Это известная со средневековья практика обращения номадов с покоряемыми племенами. Избавиться от тех, кто, как я, может причинять смерть нашим и жизнь своим.
Находясь в рамках ролевых гендерных требований, человеческое существо — житель РФ, респондент ВЦИОМа — проявляет жалость или суровость, мягкость или жесткость. Жесткость — относительно бабьей мягкости, мягкость — относительно мужской суровости. Категории мягкости и суровости — синонимы женственности и мужественности — неизменны. Они существуют, так сказать, вне времени либо в синхронии, этим определяется одинаковое отстояние точек одной кривой на графике от соответствующих точек другой.
Но наша (женская) жалость к себе или наша надежда на (мужскую) силу всякий день отсчитывается от вчерашней, не оправдавшей себя. На графиках видно, как в диахронии сперва «мужала» и «мужала» позиция лиц обоего пола (кривые доли пацифистов шли вниз). А потом в апреле 2000-го объявили, что военная операция закончена, и «женское» у мужчин выросло в 1,6 раза, а у женщин в 1,5 раза. Только у первых оно было маленькое, а у вторых большое (соответственно с 12 до 23 и с 30 до 45 вырос процент выступающих за переход к переговорам). И среди женщин тогда впервые баланс на один процентный пункт сместился в сторону «женского» способа действий, в сторону переговоров (44:45). (У мужчин соотношение также сдвигается, но перевес «мужского» все еще основательный — 51:37 в феврале 2001-го.)
Гендерная дифференциация/специализация у нас существует не только в зоне «природного» — в копуляции и произведении потомства. Не только в воспроизведении общества на уровне семейных институтов, где роли кажутся почти столь же «природно» очевидными. Институты социализации на уровне общества в целом оказываются гендерно-специфичными. Социальность, вследствие этого, оказывается лишенной универсальных определений и существует в определениях частичных, релятивизируемых по полу (через мужской институт армии, женский институт школы и т.д.). Потому социальность, культура, то есть сам источник понятий, в том числе — понятий о человеческом, оказывается гендерно-специализированными. Формальная социализация, знакомство с кодифицированной общечеловеческой культурой происходят по отмеченно фемининным каналам трансляции и репродукции, и поступающее по этим каналам определение человеческого оказывается с неизбежностью женским. Оно бы неплохо. Но уравновешивается это маскулинными (а не универсальными) институтами власти и силы. И присущими им способами, например посредством «продолжения военных операций» доводится до сведения общества мужское антропологическое a priori.
У войны, сказал писатель, не женское лицо. Про ту не знаю. Про лицо этой — не скажу. Но копыто у нее — раздвоенное.