Александр Жолковский
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2000
Александр Жолковский
Телега на “славистику”
… И в полночь с Красной площади гудочки
На “Банных чтениях” мне приходилось слышать остро полемические выступления с места Александра Иванова (далее — А.И.), неизменно усугублявшие мой комплекс философской неполноценности. После ознакомления с его материалом в “Логосе” (2000. № 4) немного полегчало. С вызовом, подразумевающим дерзкую новизну, А.И. говорит много бывшего верным лет десять назад. К этому дискурсу и стоящему за ним “субъекту” интересно присмотреться, чтобы попытаться понять, кто и зачем это говорит.
В своем высокомерном монологе о “славистике” (слегка замаскированном под диалог), А.И. акцентирует, среди прочего, разницу между “знанием” и “мыслью”, “артефактом” и “исполнением”: “Обсуждаем феномен Гаспарова… [Б]ыло бы… странно предъявлять Гаспарову упреки в том, что он чего-то не знает. Проблема… скорее в том, что… эти люди не могут понять, что существует трещина между стратегией знания и стратегией мысли.… [М]ысль существует только в момент своего исполнения. Если человек говорит: «Да, я это знаю»… его мысль в данном случае приближается к нулю. А вот исполнить свое мысленное несогласие с какой-то мыслью другого… вся эта группа… часто оказывается не в состоянии… ”; “К субъекту здесь относятся… с высочайшим подозрением. Вот к артефактам субъекта, к тому, что можно превратить в материальное выражение,… отношение вполне научное и позитивное”.
В дальнейшем, однако, А.И. оказывается вынужден — под давлением аргументации В. Руднева — расшаркаться перед “этими людьми”: “Я с огромным уважением отношусь к коллегам, к их работе, их эрудиции… Гаспаров — вообще замечательный ученый…”.
Позволяю себе эти длинные выдержки, потому что они ценны втройне. Прежде всего, тем, что обнаруживают неотрефлектированные философом противоречия. Ну, какое может быть “огромное уважение” к “замечательному ученому”, когда тот элементарно “не может понять”, что к чему, и его “мысль равна нулю”?! (“Вы знаете, Шура, как я уважаю Остапа Ибрагимовича, но, откровенно говоря, Бендер — осел!”)
Легче всего было бы обвинить А.И. в лицемерии, чисто, впрочем, дипломатическом, но боюсь, что А.И. сам плохо понимает различие между знанием, исполнением и мыслью. Невольное почтение к эрудиции академика с лихвой компенсируется у него сознанием превосходства над неспособностью устрашающей родительской фигуры мыслить. Основывается эта популярная оппозиция — “знает много” / “не умеет ничего” — на незнакомстве лиц, не работающих непосредственно в науке, с, как бы это выразиться попроще, стратегиями инвестигативных практик. Представлять себе “феномен Гаспарова” в виде гелертерского “тупо-позитивного наращивания знаний” — пошлость, понятная у интервьюера с улицы (или из журнала “Медведь”), но тревожно симптоматичная у философа, претендующего на руководство наукой.
Гаспаров вызывает зависть коллег (как согласных, так и расходящихся с ним по существу) свежестью научной мысли — в разработке истории русского стиха, теории семантических ореолов, проблемы взаимодействия синтаксиса и метра, не говоря уже о вылазках в деконструкцию Бахтина, теорию и практику перевода и т.д. Второй отличительной особенностью его исследовательского почерка является мало ценимое за пределами научного круга тщательное фактическое подтверждение гипотез — образцовое исполнение обязанностей, накладываемых научной смелостью.
Это, конечно, не то исполнение, о котором говорит А.И. Исполнение по-гаспаровски состоит в производстве нелюбимого диалектиками эргона, результата, артефакта; исполнение по-ивановски ближе к перформансу. Во всяком случае, именно такое впечатление (интеллектуально разочаровывающее, но психотерапевтически благотворное) складывается при дистантном (дифферантном) знакомстве с печатным изложением мыслей А.И., исполненных в свое время устно (под знаком presence).
Каталог обнаруживающихся на каждом шагу противоречий и ляпов интересен и сам по себе, но еще больше — ввиду прочитывающегося за ними сюжета. Выберу несколько.
По разным поводам А.И. то и дело попрекает “этих людей” маргинальностью их занятий. Их “предметом становятся некоторые маргинальные исторические формы гуманитарной традиции — поздняя Византия.., прусский язык…, семиотика иконы…”; “ генеалоги[я]… славистических языков, которые оказываются экспортированными в Америку,… связана со специфической маргинальной генеалогией языков советского гуманитарного дискурса 70-х годов”; “волей-неволей эмигранту, сколь бы ни велики были его амбиции на родине, приходится соглашаться на более маргинальную позицию, менять сюжеты”.
Проблема такая есть, да и не всем решать одни только глобальные вопросы, но каким образом в устах директора издательства под программным названием “Ad marginem”, отсылающим к центробежности деконструкции, маргинальность оказывается ругательством?!
Или вот, “эти люди” (цвет московской филологии) страшно пасуют перед Деррида, а потом А.И. подшивает к их конфузу еще и Никиту Струве: “Я ему показываю книжку «Деррида в Москве». Он говорит: «А! Все эти леваки!… Ни хрена они в России не понимают». Такая реакция «ни-хрена-они-в-россии-не-понимают» характерна для всех славистов в 70—80-е годы”.
Но страницей раньше сам А.И. рассказывает: “В 1990 году, когда Деррида впервые приехал в Россию, у него была… лекция в Московском университете. Деррида поднимал там сюжеты, связанные с Марксом, чем вызвал чудовищное неприятие всей аудитории… и был шокирован, что в Советском Союзе такую реакцию вызывает имя Маркса”.
Ценность соображений Деррида о Марксе — дело специалистов, хотя давно уже было замечено, что марксизм потерпел историческое поражение во всем мире, кроме КНДР и кафедр сравнительного литературоведения. А вот что ведущему философу всех времен и народов для того, чтобы узнать о нелюбви современной российской интеллигенции к марскизму, потребовалось выехать на место, занятно. Видимо, он чересчур положился на пропагандируемый А.И. принцип, что “знание” — главный враг ученого и философа. И заметался, как прорицатель в горящем доме.
С первых же строк А.И. возлагает на “славистику” ответственность за то, “каким имиджем русская философия и русская литература обладают в мире…[Э]тот имидж задается именно институтами… западной славистики”.
Ну, до какой-то степени имиджи задаются, но все-таки не стоит так буквально понимать любимые теории. У русской литературы рейтинг приличный, поскольку Толстой с Достоевским и Чеховым “писали, не гуляли”, причем писали, когда и как надо, чтобы исполнение получилось экспортное. А раскрутить таким же образом Пушкина, несмотря на старания “славистов”, не удается, — поэзия, да еще “законспектированная” (Гаспаров) с европейского, идет на мировом рынке хуже.
Философия как раз переводима, но что переводить-то? Когда мой отчим был уволен в 1949 году из Московской Консерватории “за космополитизм”, его приютили в Институте Военных Дирижеров. Лекции по философии читал там секретарь парторганизации — один из тех диаматчиков, “доцентов из Саранска”, чей “кондовый — «сусловский» — марксизм лучше [согласно А.И.] полного отсутствия исторического чувства и исторического метода у большинства славистов… хотя единственное, что ему досталось, это уроки диамата и истмата в том же университете”.
Товарищ Сталин выражал эту мысль ярче (цитирую по памяти): “Самый последний советский человек намного выше самого высокопоставленного буржуазного чинуши”. Так вот, этот лектор говорил: “Особенность русской философии в том, что русские философы не писали трудов по философии”. Выдержав паузу, он добавлял: “И это лучше”. Он, конечно, имел в виду, что Белинский и Герцен застраховали себя таким образом от впадения в ревизионизм, которое осложнило бы их советскую канонизацию, но в сущности он хвалил их за установку на “исполнение”, а не на “артефакт”. При всем бравировании сусловской кондовостью, А.И. имеет в виду, наверно, иной список русских философов, которые, впрочем, тоже не вошли в западные философские словари. Но происходит это не по вине злокозненной “славистики”: Бахтина продать удалось, а Соловьев, Федоров и Розанов, ну, не котируются, вопреки усилиям ведущих “славистов” из числа обвиняемых. Артефактов нет, вот беда, как сказал бы Поприщин.
Среди обвинений по адресу “славистики” — ее приверженность “антифилософской позиции и идеологии точного позитивного научного знания плюс… чудовищно негативн[ая] реакци[я] на всю левую интеллектуальную традицию…[Э]ти люди выражают не просто антифилософскую позицию, а радикальную установку антифеноменологического, антигерменевтического типа в литературоведении”.
Обвинений тут, собственно, два, во многом справедливых, что видно и философски не вооруженным глазом. Но не будем забывать, во-первых, что все-таки не левые, а правые, во главе с Рейганом, даровали России свободу слова и возможность издавать Фуко; Рейган же, в согласии с логикой А.И., был обязан имиджем “империи зла” не кому иному, как “славистам” (во главе с Солженицыным). Во-вторых, радикальная антифилософская установка, представляет собой одну из многих философских позиций — неопозитивистскую, и объявлять ее вне закона можно, только полагая, что некоторые философские системы более равны. Но в философии, ввиду ее промежуточного положения между наукой, религией и искусством, не бывает опровержений — только разногласия. У вас своя компания, у нас своя компания.
Кстати, о компаниях. Я не знаю, какие телевизионные каналы предпочитает смотреть А.И., но один из них он явно не одобряет, и за что же?! “Условно говоря, НТВ потому, так сказать, «закрывают», что оно непрозрачно… а задача Путина состоит в том, чтобы сделать Россию прозрачной”. “Для Путина все пространство, которое он перед собой обозревает, обретает статус реальности только в силу своей транспарентности, своей прозрачности. И это типично модернистский жест”.
Или неомодернистский: “»[П]утинский проект» неомодернизма предполагает… Я к этому проекту отношусь скорее критически, но я понимаю, что он будет определять ближайшее будущее России. И… новая скорость изменений поставит славистов перед следующим фактом…”
Прежде всего, обращает внимание игра на слове “прозрачность”. “Путинский проект” явно понимает последнюю не в смысле открытости государственных структур для публичного взгляда снизу и сбоку, а в смысле обозримости бентамовской тюрьмы для надзирателей, чему посвящено “Усмирять и наказывать” Фуко, а задолго до него — модернистское “Приглашение на казнь”, герой которого обвиняется именно в “непрозрачности”.
Что касается критичности А.И. по адресу “путинского проекта”, то она выглядит таким же риторическим пассом, как и уверения в уважении к Остапу Ибрагимовичу. Дело не просто в злорадстве, с которым А.И. обретает мощного союзника по борьбе со “славистикой”. “Путинскому проекту” отводится концептуальная роль того локомотива истории, в отставании от которого состоит главный порок “славистики”: “Для меня очень важно, что случилось буквально в последние месяцы… [П]утинская политическая реформа… и… актуальные движения, связанные с литературным опытом,… перемещают нас в новую темпоральную и эстетическую структуру, которая называется неомодернизмом…. Опять оказывается востребован образ будущего… [C]егодня у России впервые появилась история… [Е]льцинская эпоха… разрушила идею коллективного тела и впервые начала конституировать субъекта исторического чувства…. [Р]усский… может [теперь] сказать: «У меня есть история». И эта история началась в 1991 году, потому что в этом году «я… открыл свой ларек» или «ушел из академического института и стал заниматься коммерческим переводом»… [О]дной из характерных черт американской славистики является чудовищное небрежение современным опытом. Славист готов писать о Пильняке, но уже писать о Пелевине — это просто немыслимо… Писать о Сорокине… — нереально. Думать о Подороге… — вряд ли. [О]тставание является сущностной чертой славистического дискурса…”
Ну, во-первых, пишут “слависты” — и в Америке, и в журнале “НЛО”, т.е., согласно А.И., “экспортно-импортном” филиале американской “славистики”, — пишут и про Пелевина, и про Сорокина, и про Кабакова, и про Путина, и Подорогу переводят. Будет вам и белка, будет и свисток. Но откуда у философа такая озабоченность тем, “что случилось буквально в последние месяцы”? Что такое случилось, требующее срочного пересмотра всех научных парадигм — в том числе, наверно, квантовой механики, генетики, искусственного интеллекта? Президентские выборы, что ли? Победы русского оружия на Кавказе?
Этот полит-философский жест имеет прецеденты. Так, Гегель считал прусскую монархию, чиновником которой состоял, воплощением мирового духа. Характерным клише либеральной критики 60-х годов прошлого века, высмеянным тогда же Добролюбовым, было “В наши дни, когда…”. А Пастернак в 1931 году писал: Мы в будущем, твержу я им, как все, кто / Жил в эти дни. А если из калек, / То все равно: телегою проекта, / Нас переехал новый человек. (“Ты рядом, даль социализма…”). Переехать-то переехал, Кавказ тоже не впервой завоевывать (кстати, Пастернак утешается во “Втором рождении” и этой параллелью), но выходит каждый раз почему-то, как всегда.
А.И. объясняет свою фиксацию на последних месяцах внезапным появлением у России “истории”. Корректно ли это утверждение (и что ее не было, и что она появилась) с точки зрения исторической науки, и достаточно ли “нескольких месяцев”, чтобы поднимать такой концептуальный шум, пусть судят историки — им и книги (“знания”) в руки. Но перемены несомненны, ларьки и коммерческие издательства налицо. И человек, открывший ларек или издательство, требует полного до себя уважения. А чуть что, объявляет себя жертвой созданного “славистами” (кем же еще): “неполноценного образа моей страны, ее интеллектуальной, художественной и литературной истории, ее языка и способов ее идентификации. И результирующим эффектом этого греха является то, что со мной говорят, как с этнографическим объектом, как с индейцем из резервации”.
Обида знакомая (хотя индейцам у нас в Америке вообще, а если забредут, то и в славистике в частности, — везде дорога и почет). Помню, как лет тридцать назад, я почувствовал себя объектом этнографического описания — увы, адекватного, — прочитав книгу Хедрика Смита “Русские”. Но почему обиду эту надо срывать на непонятным образом сформированной абстракции под названием “славистика” — то ли вообще западная, то ли американская (европейцам от А.И. выходит послабление), то ли и российская тоже, то ли не обязательно славистика, а и семиотика, и занятия античностью и прусским языком, то ли вообще “вся эта группа, которую я условно называю группой НЛО”?
Многие из составляющих странного конгломерата подходят под категорию “родителей”. А.И. прямо формулирует это в конце: “[Д]ля меня это вопрос отношения к своим родителям … [Я] буду постоянно и напряженно спорить с ними… чтобы сформировать самого себя”.
Понятно, эдипов комплекс, страх влияния, отцы и дети, ориентация на дядю. Но при чем здесь “НЛО” — журнал и издательство, печатающие самое разное: и старое (разной степени традиционности), и молодое (разной степени авангардности, вплоть до интернетной культуры), и российское (отечественное и эмигрантское), и западное (и такое, и сякое)?
Претензии к “НЛО” предъявляются огромные, и из-за них проглядывает все тот же сюжет. “Структура импорта-экспорта славистического товара находится сегодня под очень сильным вопросом… биржа под названием «American Slavic Studies» почти закрыта… Но зато возникает масса бирж в России, и попытка славистики, если ее интерпретировать экономически, заключается в… повышени[и] цены акций славистики… в России… Огромное количество славистических монографий… начинает публиковаться здесь… притом, что вся система ссылок, то есть, вся система внутренней дискурсивной власти, ориентирована в этих текстах на западный рынок. Это все равно, что предлагать российскому рынку такой западный изыск, как кукла барби-инвалид, которая местными девочками покупаться, скорее всего, не будет”.
Про куклу остроумно. Дескать, обычная Барби в России идет хорошо, а вот инвалидная, т. е., идиотски политкорректная, и символизируемая ею полудохлая “славистика” — ни в какую. Но если массированная продукция “НЛО” терпит позорное рыночное поражение, то почему она так беспокоит А.И.? Его издательскому ларьку она в таком случае не угрожает. А, может, если интерпретировать дискурс А.И. экономически, все-таки угрожает? То есть, не только “родители” угрожают, но и сверстники, чем и объясняется сваливание всех их в одну “славистическую” кучу. Вместо того, чтобы вчуже радоваться, что к России возвращается ее естественная роль столицы мировой славистики, А.И. готов вообще упразднить успешно конкурирущую с ним “лженауку” — подобно все тем же философам кондовой школы, которые считали, что главное — не специальные “знания”, а единственно верное философское учение. Поскольку А.И. акцентирует экономическую сторону вопроса: “Мы все без устали говорим, что интерес к России сейчас нулевой. А ведь ответ … очень прост: потому что Россия очень бедная страна. Как только во всех сегментах российского рынка появится на два ноля больше, интерес увеличится соответственно в сто раз”, стоит вспомнить, что среди причин российской бедности не последнее место занимает философское, а не экспертное, управление делами вообще и наукой в частности. Этот ждановско-лысенковский дискурс обошелся России больше, чем в два десятичных знака.
С особым провокационным шиком А.И. атакует априорную для “славистики” необходимость знания русского языка и литературы. “[И]нтернациональный контекст означает, что национальный язык растворяется в нем, он не является преградой для исследователя. А позиция славистов… остается такой: ты хочешь заниматься русской темой — учи русскую грамматику. Парадокс здесь в том, что самые интересные суждения о России… чаще всего исходят из уст людей, которые не знают русского языка… [Н]езнание русского языка… выполняет крайне продуктивную функцию… [Но п]ока студент не выучит всех русских склонений и спряжений, а также биографию Мандельштама по книге Эммы Герштейн, не видать ему дороги в эту [славистическую] крепость”.
Что тут возразишь? Из интернациональных эмпирей, где можно бесконечно рассуждать о смерти субъекта, а с ним и автора, а в качестве русского материала бесконечно пережевывать тему непогребенности Ленина, взор философа не достигает бренной земли, где исследователь имеет дело, например, с поэзией, которая, по большей части пропадает в переводе. И вообще, “не зная… языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо?” Есть, однако, простой выход — закрыть ирокезистику. Нет науки, нет и проблемы…
Постструктурализм, во многом наследовавший структурализму, резко отличается от него переносом акцента на прагматику дискурса, экономическую подоплеку культуры, ее властную динамику. В соответствии с этим, А.И. настойчиво возвращается к стратегиям власти, капитализации, спонсорства, а его собеседниками на пиру мысли оказываются Путин, Клинтон, Шредер и МВФ. Больше всего, повидимому, его страшит перспектива оказаться на обочине, куда, казалось бы, зовет название его издательства. Отсюда, наверно, и пафос примыкания к “путинскому проекту” — в надежде на центральное спонсирование.
Но тут опять неувязка — ведь коллективное тело разрушено, и ларек теперь частный, так что надо учиться торговать, а не давить телегами. Или торговать они как раз научились и таким образом рекламируют свой товар, теперь уже и с моей помощью?