От редакции
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2000
От редакции. Материалы настоящей рубрики — статьи К. Постоутенко и А. Жолковского — посвящены недавно опубликованной серии пространных интервью с Александром Ивановым — главой известного издательства “Ad Marginem”, специализирующегося на современной европейской философии. Интервью с А. Ивановым помещены в журнале “Логос” (2000. № 3, 4).
Александр Иванов: “Так или иначе, для меня очевидно, что повышение стоимости русских акций, в том числе акций русской культуры на мировом рынке сегодня будет идти, минуя славистику, вопреки славистике, и этот процесс будет странным образом находиться в связи с “путинским проектом”. Потому что путинский проект неомодернизма предполагает, что, с одной стороны, идет абсолютно капиталистический процесс, а с другой, этот процесс риторически и дискурсивно оформлен в языке раннесоветской футурологии a la Маяковский, Бурлюк и русский конструктивизм 20-х годов. Для Путина все пространство, которое он перед собой обозревает, обретает статус реальности только в силу своей транспарентности, своей прозрачности. И это типично модернистский жест. То есть то, что не траспарентно, то нереально. Условно говоря, НТВ потому, так сказать, “закрывают”, что оно непрозрачно, там все время появляются какие-то “инвагинальные структуры”, выражаясь языком Деррида, которые непрозрачны, а задача Путина состоит в том, чтобы сделать Россию прозрачной. Я к этому проекту отношусь скорее критически, но я понимаю, что он будет определять ближайшее будущее России. <…> Как только во всех сегментах российского рынка появится на два ноля больше, интерес увеличится соответственно в сто раз. И он будет носить очень естественный, спонтанный и искренний характер. Интерес западных издателей к русским издателям, интерес западных интеллектуалов к русским интеллектуалам”.
Кирилл Постоутенко
“Путинский проект” Александра Иванова: критические заметки
Als ich zum erstenmal von Freidenkern hoerte, glaubte ich, es seien Redakteure, die wie die Theaterkarten auch die Gedanken gratis bekommen, wenn sie bei der Direktion einreichen.
Karl Kraus
Когда я впервые услышал о вольнодумцах, я думал, что это редакторы, которым мысли, как контрамарки, достаются бесплатно от администратора.
Карл Краус
На первый взгляд, внезапное появление имени В.В. Путина в разговоре, выясняющем сравнительную ценность двух гуманитарных дисциплин — философии и филологии, выглядит избыточным: ироничному читателю наверняка припомнится лейтенант Пискарев из “Невского проспекта”, собиравшийся писать государю о том, что его сурово (хоть и справедливо) избил немец Шиллер. Мне, однако, такая ирония показалась бы поспешной. Если повнимательней вчитаться в рассуждение Александра Иванова, можно увидеть, что президент Российской Федерации представлен в нем вполне адекватно — как главная фигура “путинского проекта неомодернизма”, направленного на “повышение стоимости российских акций, в том числе акций русской культуры, на мировом уровне”. Культурное единство этого проекта обеспечивается также вполне логичным образом — через общность языка всех его участников — “процесс риторически и дискурсивно оформлен в языке раннесоветской футурологии a la Маяковский, Бурлюк и русский конструктивизм 20-х годов”. Целью проекта, в свою очередь, является достижение “прозрачности” — экономической, политической и, разумеется, культурной — одним словом, “задача Путина состоит в том, чтобы сделать Россию прозрачной”. Наконец, результатом проекта, по мысли Иванова, должно стать экономическое и культурное процветание России: “Как только во всех сегментах российского рынка появится на два ноля больше, интерес увеличится соответственно в сто раз. И он будет носить очень естественный, спонтанный и искренний характер. [Повысится] интерес западных издателей к русским издателям, интерес западных интеллектуалов к русским интеллектуалам”. Хотя лично Александр Иванов относится к неомодернистскому начинанию “скорее критически”, он не скрывает своей объективной заинтересованности в проекте — и как издатель, и как интеллектуал.
Построения Александра Иванова, в которых философия смыкается с экономикой через политику, не могут сегодня вызвать большого удивления. Еще в начале нашего века Фердинанд де Соссюр показал (в “Курсе всеобщей лингвистики”), что зарплата обозначает труд рабочего так же, как любой лингвистический знак обозначает внеязыковую реальность. С этого момента (если не раньше) в европейской культуре началось постепенное сближение лингвистики, семиотики и истории экономической мысли. Постепенно структурная лингвистика Соссюра и классическая семиотика Пирса-Морриса утратили свою метафизическую отстраненность от исторической реальности, а история экономической мысли обогатилась новыми существенными для нее текстами (главная работа Маркса по “семиотике” — “Основные черты критики политической экономики” — была опубликована лишь в 1939 г.). Реальность взаимопроникновения лингвистического и экономического анализа можно почувствовать по названиям книг и статей, начавших выходить во Франции после европейской студенческой революции — “К критике политической экономии знака” (Ж. Бодрийар, 1972), “Фрейд, Маркс: экономическое и символическое” (Ж.-Ж. Гу, 1973), “Экономимесис” (Ж. Деррида, 1975) и др. Если события 1968—1969 гг. лишили социальные и гуманитарные науки остатков имманентной ценности, то двадцать лет послевоенных размышлений об “Истоках и элементах тотальной власти” (так называется книга Ханны Арендт, увидевшая свет в 1951 г.) постепенно заполнили образовавшийся телеологический вакуум: лингвистико-экономические системы стали рассматриваться как механизмы осуществления власти. Иначе говоря, политика оказалась естественным центром объединения философии и экономики.
“Путинский проект” Александра Иванова, таким образом, создан под непосредственным влиянием французского постмодернизма — что, конечно, легко объяснимо: и как издатель, и как философ Иванов неразрывно связан с гуманитарной мыслью Франции последних десятилетий. Тем не менее он не склонен подчеркивать связь “путинского проекта” с постмодернистской философией; более того, используемый им термин (“неомодернизм”) имеет прямо противоположное постмодернизму значение. Вместо революционного напора, отказавшегося от нового (модернизм) в пользу новейшего (постмодернизма), эстетической идеологией “путинского проекта” оказывается реставрация отвергнутого (неомодернизм). Новое, таким образом, предстает в российской версии постмодернизма как хорошо забытое старое.
Более пристальный взгляд на механизмы функционирования “путинского проекта” показывает, что архаизирующий неологизм Иванова появляется в его тексте не случайно. То, что автор “путинского проекта” рассматривает финансовую и культурную ситуацию в России как единство, описываемое в экономических терминах, выглядит, как уже говорилось, вполне традиционным (пусть и несколько прямолинейным) ходом для последователя французской гуманитарной мысли. Дальнейший ход мысли Иванова, однако, вполне самобытен: настаивая на том, что осуществление проекта есть”абсолютно капиталистический процесс”, он явно отводит нынешнему президенту России главную роль в “повышении стоимости русских акций” — на это указывает и название проекта, и многократное упоминание В.В. Путина как агента предполагаемых действий. “Абсолютно капиталистический процесс” материального и духовного обогащения России должен, таким образом, осуществляться под непосредственным руководством ее президента.
Внутреннее противоречие этого тезиса, в котором рыночная саморегуляция капиталистической экономики и культуры соединена с традициями русской авторитарной власти, очевидно. Но это противоречие не является теоретической фантазией Иванова: оно характерно и для России вообще, и для России, управляемой президентом Путиным — в особенности. Задача философа, таким образом, заметно упрощается: чтобы повысить экономическую и культурную ценность своего “путинского проекта”, ему надлежит лишь удачно вписать его в парадигму Большого Путинского Проекта. Для этого и предполагается задействовать опыт русского футуризма.
Внешняя простота осуществления этого замысла, однако, скрывает за собой множество проблем. Прежде всего, его автору необходимо преодолеть в себе концептуально существенную для французского постмодернизма нетерпимость к тоталитаризму. В частности, такие действия, как нелегальное пересечение Мишелем Фуко польской границы за рулем грузовика, заполненного литературой против режима Ярузельского (1980 г.), вряд ли оказались бы уместными в рамках “путинского проекта”. (Прямое доказательство этой неуместности — трудности, учиненные нынешними российскими властями французскому философу Андре Глюксманну, автору книги “Дискурс войны” (1967), при въезде в Чечню летом 2000 г.)
Футуристическое наследие также может потребовать от создателя “путинского проекта” весьма значительного переосмысления: до сих пор и судьба Маяковского, и судьба Бурлюка представлялись примерами того, что самая искренняя любовь к властям может оказаться безответной. Травля Маяковского Госиздатом, как известно, была прямой реакцией на пожелание Ленина “подыскать надежных антифутуристов”; судьба Бурлюка, десятилетиями боровшегося за коммунизм в Нью-Йорке и умершего в нищете и забвении, менее трагична, но едва ли радостней.
В свою очередь, идея “прозрачности”, при всей ее безусловной привлекательности для потенциальных заказчиков “путинского проекта”, мало совместима с футуристической эстетикой: в советской литературе она принадлежит уже не авангарду, но сменившему его социалистическому реализму. Наиболее яркая апология новой прозрачности — “Солнечный город” Василия Ильенкова (1935), перефразирующий сюжет Томазо Кампанеллы на новый лад — прямо связывает счастье будущей жизни с удалением старых, замутненных стекол и вставкой новых. Такая модернизация очевидно оставляет за пределами новой культуры усложненные футуристические тексты: остраненное невозможно сделать прозрачным.
Итак, перспективы “путинского проекта” Александра Иванова неутешительны. Его безжизненность связана не только и, безусловно, не столько с внутренней разноголосицей: при известной предприимчивости автор проекта мог бы придать ему удобную властям языковую форму и тем самым, в соответствии с теорией Пьера Бурдье, увеличить свой “символический капитал”. Но Иванов обращается не к бюрократической власти европейского типа, столь детально описанной французскими теоретиками символической экономики, а к российской харизматической власти, в структуре которой тонкости языковых соответствий играют куда меньшую роль. Макс Вебер (проведший немало времени в России за изучением ее причудливой политики) еще в 1922 г. показал, что идеологическое взаимопонимание между харизматическим лидером и его последователями совершенно излишне; более того, постоянные перевоплощения вождя — социальные, психологические и, само собой, языковые нисколько не уменьшают его популярности среди ведомых. Коль скоро Иванов решился стать одним из таких ведомых, бредущих за молчаливым, но неизменно популярным лидером, его разработки по эстетике неомодернизма будут оставаться его личными теоретическими упражнениями. Единственным ответом на них будет пристальный взгляд откуда-то сверху и издалека — из под темных стекол, еще недавно казавшихся прозрачными.