Игорь Федюкин
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2000
Игорь Федюкин Кризис среднего возраста (по поводу книги С. Кордонского “Рынки власти”) Советский инженер пришел. Признаюсь, я никогда не испытывал симпатий к этому социальному типу. Возможно поэтому мне казалось, что у поколения советских инженеров не будет “своего” президента, что на смену закаленным в горниле обкомов зубрам ельцинского поколения сразу придут на смену политики, никогда не изучавшие диамат в институте. Но нет — инженеры здесь.
Мне жаль инженеров. Они родились слишком поздно, чтобы участвовать в спорах “физиков” и “лириков” или потерять свой юношеский оптимизм под обломками “оттепели”. Они поступили в институты только потому, что на дворе были семидесятые, в стране было полно НИИ, гарантировавших сакраментальные “120 р. в месяц”: вечное чаепитие на работе и одновременно, чувство причастности к чему-то важному. Учились все, конечно, на “тройки”. Конечно же не верили в коммунизм, но состояли в партии. Носили бороды, ходили на байдарках, верили в торжество разума, читали Стругацких — волшебниками, увы, не были. Потом двое детей, “Жигули”, летом “шабашки”, из-за железного занавеса доносились звуки и запахи… “Битлов” знали, Брижит Бордо, польские джинсы, иногда “Мальборо”. Решений принимать не научились — не успели…
Потом перестройка. Сначала “как все нормальные люди” — поддерживали. К началу 1990-х поняли, что очутились на обочине — пропали и 120 р., и чувство причастности. Возраст — уже сороковник; менять себя, менять профессию поздно, а на дачу огурцы выращивать в старых трениках вроде рано. Продаться “за бугор” — рады бы, но понимают, что не Эйнштейны, никто не купит. Тоска по Государству, по предсказуемости, по социальному статусу… Неудачливые бизнесмены, уфологи, неприметные мужчины среднего возраста. Узнаваемый социальный тип.
Книга Симона Кордонского в своем роде уникальна тем, что ему удалось вербализовать мировоззрение этого класса. Однако, само по себе это не делает ее интересной. Интересно другое — читать ее и действия нынешнего российского режима как единый текст. Несмотря на назначение Кордонского главой Экспертного совета при президенте РФ, не рискну утверждать, что между данной книгой и политическими инициативами Кремля существует прямая связь. Несомненно, тем не менее, что рассматриваемые в соположении, действия президента и строки Кордонского придают друг другу некий новый смысл и даже стройность. Речь здесь, видимо, идет об общности понятийного аппарата, через который воспринимается и описывается окружающий мир. Именно с этой точки зрения я и рассматриваю данную книгу — как подсобный материал для гипотетической реконструкции структур мышления определенных слоев нынешней политической элиты.
Так что же такое “Симон Кордонский”?
Прежде всего, он реалист. Реалист, и уже поэтому не ретроград — это плюс. Прошлое он критикует, но… Важная оговорка: критикуя это прошлое Кордонский не может не видеть настоящее как вырастающее из этого прошлого и только из него. Он открыто признает утопичность социалистического государства, которое “определило себя …как институт экспроприации. Оно последовательно экспроприировало сначала имущество своих невольных граждан, потом отношения между ними”. Взамен оно обещало распределять экспроприированное “по труду”, чего конечно же, не происходило; того же, что все-таки распределялось, элементарно не хватало для выживания (с. 13). В результате, люди вынуждено становились “цеховиками”, “несунами”, “расхитителями” — или попросту “ворами”. Пока все верно. Но здесь Кордонский делает следующий логический шаг: поскольку социалистическое государство в свое время экспроприировало всю собственность своих граждан, любая постсоветская собственность есть результат обратной экспроприации (хотя и вынужденной, и закономерной), или другими словами, воровства.
Проблема здесь не в самом процессе, описываемом Кордонским — испытывать иллюзии по поводу реалий до сих пор не оконченной приватизации довольно сложно. Беспокоит другое: признавая неестественность социалистического строя, и напротив того, нормальность и естественность самого института частной собственности, Кордонский тем не менее отказывает сложившемуся экономическому режиму в какой бы то ни было легитимности. Отсюда широкое употребление и криминологической лексики для описания современного общества — страницы так и пестрят словечками вроде “общак”, “мафия”, “краденное” и т.д. То есть получается, что частная собственность — это хорошо, но то, чем владеют все эти Гусинские-Березовские — это не частная собственность, а просто сумма украденного у государства: “Задача по справедливому разделу “общака” не может быть решена в принципе, краденое можно только перекрасть…” (с. 20).
Таким образом, признавая все недостатки советского строя, он, тем не менее, воспринимает СССР как некую данность, как устоявшийся строй, обладавший определенной легитимностью (благодаря своему многолетнему существованию?). Поэтому вслед за описанием советского режима как не обеспечивавшего своим гражданам прожиточного минимума, вынуждавшего их красть, вдруг всплывает упоминание “недавно еще великого государства”. Точно также, с одной стороны мы встречаем здравое утверждением, что повальная коррупция предпочтительнее, чем сосредоточение власти и собственности в руках очередных строителей светлого будущего, а с другой — следующее определение приватизации: “Насилие (курсив мой. — И.Ф.), совершенное интеллектуалами-экономистами и бывшими партийными функционерами… над социальной и административно-территориальными структурами” (с. 17). Несомненно, Советский Союз, как бы плох он не был, остается для Кордонского основополагающей реальностью его жизни, а все остальное — хаосом, искажениями этой реальности (хотя, возможно, и благотворными): “в новой реальности… смешались ранее несоотносимые понятия и представления” (с. 177).
Эта основополагающая реальность для Кордонского воплощена в государстве. При этом государство вполне осознанно описывается не как синоним “совокупности граждан”, “территории” или “нации”, а в самом узком смысле, как структуры государственного аппарата; государство — “форма сопряжения политических и экономических отношений в системе властных институтов” (с. 19). Итак, государство, а значит и единственная значимая реальность, определяющая настоящее любого общества — это “аппарат”: “Для прогрессистов, фундаменталистов и коммунистов общим являлось пренебрежение настоящим и тем, что его воплощает: государством и его чиновниками” (с. 183) (какой там “of the people, by the people and for the people”…).
Естественно предположить, что подобное мировоззрение приведет к пониманию государственной деятельности как реформирования госаппарата и “совершенствования” бюрократической машины, воспринимаемым в качестве панацеи от всех болезней. Подобный подход своими корнями уходит в традиции российской технократии, петровские реформы и сам приход “рациональных” представлений об обществе в Россию в XVIII веке. Трудно не вспомнить в этой связи фигуру великого императора и его последователей, воображавших себе обществе в виде часового механизма, веривших, что достаточно сочинить подробный регламент, и колесики закрутятся…
Кордонскому этот образ очень близок. Надо признать, что он не противопоставляет картине постперестроечного хаоса свое видение “нормальной” реальности: Кордонский — реалист, и принимает вещи так как они есть. Однако, за всеми его построениями проскальзывает твердая убежденность в существовании такой “нормы” и, соответственно, “социальных аномалий” (а аномалии государство должно “ограничивать”).
Именно благодаря этим представлениям о норме, о существовании рациональных законов функционирования общества, оно очень “естественно-научно” в описании Кордонского. Его книга испещрена многочисленными таблицами, графиками и матрицами, с помощью которых он пытается описать социум. Иногда эта “естественно-научность” принимает смешные формы. Так, например, каждому чиновнику, от генсека ЦК КПСС до секретаря горкома, от президента России до “неангажированного депутата” присвоено численное значение его “административного веса”, получаемое путем перемножения индекса его “уровня деятельности” на индекс “формы деятельности”. Отсюда получается, что например, административный вес руководителя аппарата президента равен 90, а спикера Госдумы — 81. Как сказал лорд Кельвин, “when you cannot express it in numbers, your knowledge is of meager and unsatisfactory kind”… Особенно рад Кордонский, когда ему удается выстроить симметричные таблицы (две, а еще лучше три) — сама возможность такой симметрии, похоже, выглядит в его глазах доказательством “объективности” рисуемой им картины общества.
Однако “естественно-научность” мировоззрения Кордонского проявляется и на более глубоком уровне. Само представление о государстве как основополагающей реальности выдает с головой паталогическую потребность отыскать за всеми явлениями некую структуру, “закон природы”, который позволил бы Кордонскому комфортабельно определить свои постояннные координаты в пространстве. Он не любит уравнений, где все компоненты — иксы, а отношение между ними постоянно меняется. Такие уравнения он решать не умеет.
В области экономики, например, Кордонский подсознательно исходит из “закона сохранения массы и энергии”: сущность любой экономической системы, в его понимании, состоит не в создании новых ценностей, а в постоянном перераспределении некой суммы имеющихся ресурсов. Отсюда еще один аргумент в пользу признания результатов приватизации “воровством” — новые русские капиталисты не создают и не могут создать ничего нового, а лишь “перераспределяют”; разбогатеть можно только экспроприировав соседа… (с. 71).
Научно-объективному, “реалистическому” видению общества Кордонский противопоставляет, во-первых, творческую интеллигенцию, а во-вторых, “мифоманов”. Первых Кордонский прямо обвиняет в субъективизме, восприятии реальности через личные переживания авторов, систему образов и символов. Особенно печально это, по мнению Кордонского, в случае представителей общественных наук — вместо добросовестного описания реальности, они предлагают читателю свои субъективные интерпретации. В результате до сих пор нет “политически нейтральной документированной истории России” (с. 214, 218—219, 221). В конце XX века позитивисткая вера в саму возможность такой истории выглядит наивным атавизмом.
Под “мифоманами” Кордонский понимает не-реалистов, то есть всех, кто действует исходя из убеждений и принципов. В этом смысле, для него несть ни иудея, ни эллина — все эти коммунисты, фундаменталисты, “прогрессисты” (либералы) для Кордонского ничем не отличаются друг от друга, так как все они не хотят примириться с “объективной” реальностью. Подобных мифоманов нельзя ни на шаг подпускать к власти — придя к ней “интеллигентные реформаторы тут же начали приспосабливать реальность к своим представлениям о том, что должно было быть в России. Естественно, что административно-рыночная реальность начала сопротивляться интеллигентскому насилию над ней, что и привело, в очередной раз, к изгнанию интеллигентов из власти” (с. 220). Итак, противопоставление — мифоманы насилующие реальность, и реалисты, воспринимающие ее как есть. Естественно, публичная политика и всякие там дебаты, попытки отстаивать убеждения и политические принципы просто неуместны, так как только мешают чиновникам-технократам, обладающим рациональным знанием. Более того, вся идеологическая палитра современной политики сводится к представлениям о роли государственного аппарата. Так, Егор Гайдар — воплощение космополитов, ориентирующихся на “транснациональные институты власти при подчиненном положении национального государства” (с. 197).
Отсюда явное презрение Кордонского к публичной политике в любом ее виде, парламентаризму в частности: не случайно в его таблице “административных весов” “неангажированным депутатам” присвоено минимальное значение (одним выстрелом принижая и значение “так называемых независимых” депутатов, и объявляя всех остальных “ангажированными”) (с. 147). Подобно частной собственности, вся публичная политика в современной России могла сформироваться только на базе бывших советских реалий, а потому по определению ублюдочна: “стукачи и кляузники легализовали свою активность и в конечном счете стали депутатами Советов различных уровней” (с. 173).
Кстати, политические партии в России также не более чем фикция. По мнению Кордонского, партии должны опираться на социальную базу (привет от К. Маркса?), а так как реальная социальная структура в России отсутствует (нивелирована при коммунизме), то об “объективных” различиях между политическими партиями говорить не приходится. Быть может, появляющиеся в России “частные финансовые группы и объединения предпринимателей” и станут в будущем базой “буржуазных и либерально-демократических” партий (возможность субъективных политических убеждений, не предопределенных объективным “классовым происхождением” Кордонский просто не допускает). Ну а пока, партии в России — не более чем театрализованные проекты различных “мифоманов”, а значит, с ними и считаться не стоит.
Как же определяет Кордонский свою персональную позицию по отношению к государству, свое место в нем как эксперта-интеллектуала? Прежде всего, по его мнению, не граждане учатся, чтобы удовлетворить свои интеллектуальные запросы и получить возможность зарабатывать — нет, это государство дает им образование, если оно, конечно, “ставит перед собой выходящие за пределы самосохранения цели и претендует на некую степень участия в мировом политическом, технологическом и экономическом процессе” (с. 203). Соответственно, интеллигенция — это совокупность специалистов, а интеллигентность — “активность образованных людей, преобразованная административно-рыночным государством в приемлемые для него формы” (с. 204). Интеллигентность имеет цену только в условиях административно-рыночного общества, и потому при ослаблении государства интеллигенция (т.е. образованные люди, а значит и сам Кордонский) стремится к возрождению “сильного государства”. “Для этого интеллигенция конструирует образы внешнего и внутреннего врагов и предпринимает усилия по консолидации общества и государства для борьбы с ними” (с.205). Спасибо за предупреждение.
Итак, это похоже на диагноз. Совершенно очевидно, что кордонские являются носителями инстинктивного, агрессивного рационализма. В отличие от коммунистов или национал-патриотов, дело здесь не в политических убеждениях (которых у кордонских нет). Речь идет о структурах мышления — невозможности представить многополярный мир, функционирующий без руководства извне, без жесткой структуры, без Мастера, который чинит и смазывает Механизм, невозможности представить себе, что преступность и неравенство доходов — не аномалия. Т.е., плюрализм, разделение властей и демократия, но должен же кто-то всем этим рулить? Кордонские верят, что существует “правильное” решение — нужно только разобраться, изучить проблему. Из двоих спорящих, один всегда не прав, и кордонские знают, что правы-то они! Соответственно, взять все в свои руки, принять решение, сконструировать правильный механизм власти — это их обязанность. Таким образом, на словах Кордонский представляет себя “реалистом”, готовым принять ситуацию как она есть (на практике такие политики называются аморальными оппортунистами). На деле же, под этой “реальностью” понимается то, что Кордонский считает таковым. А раз ему открылось рациональное видение реальности, о каком диалоге с “мифоманами” может идти речь? Кордонского будет неумолимо тянуть к тому, чтобы не дать “мифоманам” насиловать реальность — то есть к отвергаемой им “социальной инженерии”.
Подчеркивать параллелизм между теоретическими построениями Кордонского и некоторыми действиями Кремля последнего полугода нет необходимости. Здесь и всеядность в политических альянсах, и явное пренебрежение к парламентаризму, и озабоченность прежде всего перестройством властной структуры. Не думаю, что за всеми этими акциями стоит господин Кордонский — прежде всего потому, что наличие у нашего правительства способности последовательно и принципиально следовать какой-либо идеологии сомнительно. Дело здесь, видимо, в некоей намертво въевшейся ментальности.
К сожалению, эта ментальность может не всегда согласовываться со здравым смыслом, и тогда на помощь приходит палочка-выручалочка: идея о том, что наш случай — особенный. Собственно, сверхзадача Кордонского и состоит в описании такой модели. Он прямо заявляет, что “традиционные категории анализа социальной стратификации (авторитет, собственность и власть) в административно-рыночном обществе (т.е. России. — И.Ф.) не применимы из-за отсутствия и авторитета, и собственности, и власти в обычном социологическом смысле этих понятий” (с. 161). Подобная же установка заложена в самом названии того учреждение, при поддержке которого написана работа — Институт национальной модели экономики (очевидная полемическая соотнесенность с гайдаровским Институтом экономики переходного периода не может быть неумышленной). О перспективности самой идеи о том, что в экономике возможны национальные модели, распространяться, конечно же, не стоит. Более того, авторитарно-национально-модернизаторские режимы латино-американского типа (к которым ближе всего текст Кордонского) не сочиняются политтехнологами. Поэтому уже сами попытки сконструировать такой режим искусственно, придумать обосновывающую его социальную модель (на память приходят неоднократные попытки прошлого режима сочинить “национальную идею”) вне всякого сомнения свидетельствуют о полной бесперспективности нашей доморощенной пиночетовщины.
Именно поэтому на вопрос, “что же делать с кордонскими?”, отвечу — ничего. Социальная среда, в которой зарождаются подобные представления о мире почти исчезла, а возможности их передачи искусственным путем (через школы и медиа) весьма ограничены — это плюс. Минус — очевидная неизбежность внесения поправки на поколенческий фактор во все наши долгосрочные прогнозы. При этом (не отменяя никоим образом необходимость “принципиальной жизненной позиции” и активной борьбы всех и каждого за светлое рыночно-демократическое будущее) надо все же относится без паники к встречаемым на дороге препятствиям в виде обломков прошлой эпохи. С исторической точки зрения, как ни жестоко это звучит, поколение кордонских модернизации не подлежит и обречено на списание. То есть они будут там что-то делать, но реальные, значимые перемены в нашей стране все же следует измерять в поколениях, а не в правительствах. Даже полемизировать с кордонскими, как с обреченным на вымирание видом, имеет смысл только в качестве интеллектуального упражнения. Хотя в процессе вымирания они и набьют себе (и нам всем) несколько шишек, придется воспринимать кордонских философски. Терпение, господа…
Чапел Хилл, Северная Каролина
10—13 августа 2000