Сарра Житомирская
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2000
Сарра Житомирская
Седьмой арест
21 декабря 1949 года Сталину исполнялось 70 лет. Сегодня мы знаем, что на самом деле он был на год старше, но еще в молодости зачем-то сделал себя моложе. Но это не важно. Важно, что в то время юбилей позволял окончательно запечатлеть в сознании народа, да и всего мира, образ Сталина как величайшего человека эпохи.
Сталинский миф складывался на глазах людей моего поколения — от издания еще за несколько лет до войны знаменитой брошюры Л.П. Берии “К вопросу об истории большевистских организаций в Закавказье”, ставшей основой раннебиографической части этого мифа, до еще более знаменитого послевоенного фильма “Падение Берлина”, где Сталин накануне своего семидесятилетия — маленький, рябой, сухорукий старичок — представлен был в виде ослепительного красавца (как сказали бы теперь , “кавказской национальности” — этого нельзя было избежать, ничего не поделаешь, грузин) в ослепительном же, белом с золотом, мундире генералиссимуса, символично поливающего сказочную яблоню. Пропасть между этим красавцем и его прототипом, как ни мало известен был его истинный облик людям, видевшим его только на портретах и издали на Мавзолее во время демонстраций, свидетельствовала лишь о том, что штатные служители этой мифологии уже перешли за границы своего воображения. Хотя, в сущности, пропасть эта ничем не отличалась от более общего, привычного нам соотношения мифа о советском обществе с реальной действительностью, в которой мы жили, соотношения, точнейшим и кратчайшим образом описанного впоследствии Виктором Шендеровичем:
Душа: Где это я?
Архангел: В раю.
Душа: А почему колючая проволока?
Архангел: Разговорчики в раю!
Но юбилей Сталина должен был стать не достигнутой еще вершиной мифа о нем, и приданное этому значение на несколько порядков превосходило обычные восхваления. Даже не совсем понятно было, для чего это нужно: вряд ли Сталин, с его хитрым, расчетливым умом, мог просто тешиться пустыми побрякушками, как это потом делал Брежнев. Но цель, конечно, была.
Ни один деятель XX века не оказывался к этому времени на подобной вершине славы и могущества. Позади была победа в войне, принесенное ею небывалое расширение советской империи, новое положение на мировой арене, новое утверждение власти Сталина внутри страны в результате идеологических атак второй половины 40-х годов, указавших приподнявшей было голову интеллигенции ее место. Сталин был велик и несокрушим. Но он был стар. И поэтому повод для демонстрации и величия, и несокрушимости был особенно кстати.
Именно это было заложено в предстоявшие торжества, а реализовано, как всегда бывает при подобном режиме, с той избыточностью, которая превращает любое дело в карикатуру на него.
Пытаясь теперь установить, в какой форме партийное решение о юбилее было доведено до всего народа, я с удивлением выяснила, что первая информация о нем и о создании Президиумом Верховного Совета СССР особого Комитета из 75 человек по подготовке и проведению празднования появилась в “Правде” только 3 декабря 1949 года. Но на самом деле все это началось гораздо раньше. Видимо, указания спускались по партийной линии за несколько месяцев до декабря — иначе не хватило бы времени на развернувшуюся по всей стране подготовку праздничных мероприятий и подарков, наполнивших потом целый музей.
О том, как готовились к юбилею в верхах, упоминает в своей книге “Сталин” Эдвард Радзинский. Он пишет: “Соратники, конечно, понимали устремления Хозяина. <…> В архиве я нашел следы их мук: “Секретно. 16.12.1949. Проект указа “Об учреждении ордена Сталина и юбилейной медали”, “О медали лауреата международной Сталинской премии””. Ничего нового они так и не придумали”. Как видим, при власти не нашлось человека, способного придумать нечто небывалое, сойти с проторенного пути. Разве эти жалкие потуги требовались Сталину? Впору его пожалеть.
Так это было в верхах. Я же хочу вспомнить один из эпизодов этого юбилея в низах — эпизод мельчайший, но в нем, как в капле воды, отразилось все это время.
Я работала в то время в отделе рукописей Ленинской библиотеки, за год до этого вступила в партию и, как молодой коммунист, кандидат наук, получала разные ответственные поручения. В частности, я присутствовала на совещании в дирекции, где обсуждался вопрос о подготовке к юбилею Сталина. Юбилейное мероприятие придумали быстро: большая книжно-иллюстративная выставка. Примерно на тему: “И.В. Сталин. Этапы большого пути”. С подарком было сложнее. Дарить книжные редкости из фондов библиотеки было, конечно, невозможно — государственная собственность. Впрочем, далеко не все были так щепетильны: немцы, демонстрируя свою рабскую преданность Сталину, позволили себе принести ему в дар к юбилею “от земли Саксонии” ни много ни мало — небольшой архив Томаса Мюнцера из фондов Лейпцигской библиотеки (впоследствии он поступил в наш отдел рукописей). И это было сделано в то время, когда рукописные сокровища немецких хранилищ еще под строгим секретом хранились в Москве и Ленинграде и в ГДР ничего не знали об их судьбе!
На нашем совещании предлагали сперва подобрать публикации произведений Сталина, как-то парадно их переплести, но и это не годилось. Ясно было, что все это уже сделали при подготовке собрания сочинений. Наконец остановились на каталоге трудов вождя и литературы о нем. Предстоял, особенно во второй части, немалый объем работы.
Наступил декабрь. Выставка была развернута в освобожденном для этого вестибюле того корпуса библиотеки, где находится отдел редких книг и большой зал для публичных мероприятий (корпус “Г”). Это позволяло сделать вход на выставку открытым для посетителей.
Выставка была очень большая и красивая: книги на стендах и в витринах, портреты и картины на стенах, цитаты из сочинений, схемы и карты, иллюстрирующие жизненный путь героя, упомянутый уже мною биографический миф. На художников денег не пожалели. Особый столик в центре зала был приготовлен для подарка. Уже готовы были роскошные лакированные ящики с карточками — тоже на особенном блестящем картоне (как подумаешь, что теперь все это великолепие уложилось бы просто на дискету!).
Как и вся библиотека, выставка работала с утра до вечера, в две смены. Обслуживала ее группа экскурсоводов, тщательно отобранных из сравнительно молодых сотрудников и столь же тщательно проинструктированных. В их число вошла и я.
Вернисаж был обставлен весьма торжественно. Приехало министерское начальство (тогда министерство наше еще называлось Комитетом по культурно-просветительным учреждениям) — возглавлявшая его дама (если не ошибаюсь, Попова) со свитой, цековские и московские партийные чиновники. Дирекция со своей элитой. Огни светильников, цветы, пресса.
Заведующая отделом каталогизации Валентина Александровна Василевская, сияя от счастья, выполнила доверенную ей высокую роль — под аплодисменты присутствующих вынесла свои сверкающие ящики. Кто-то повел ответственную первую экскурсию.
Потом начались будни. Наша экскурсия строилась на тексте, сочиненном нами на основе официальной “Краткой биографии” Сталина и украшенном рассказом об отдельных экспонатах. Текст был просмотрен не то в ИМЭЛе, не то в агитпропе ЦК и возвращен нам утвержденным.
Сначала посетителей было довольно много: шли организованные экскурсии школьников, студентов, солдат, разных предприятий и учреждений. Постепенно поток их стал иссякать, и забредали в основном приезжие, замечавшие вход на выставку во время своих блужданий по центру города, да отдельные любопытные. Особенно пусто бывало по вечерам, но выставка все равно работала. Все происходившее на ней рассматривалось как нечто не просто важное, но почти священное. Помню, какое значение было придано пустяковому случаю: однажды вечером от окурка, кем-то неосторожно брошенного, в урне на улице, у входа на выставку, загорелся мусор. Дежурная по дирекции, которой мы, заметив это, позвонили, вызвала не только пожарных, моментально погасивших огонь, но и “органы”. И нас допрашивали и вечером, и на следующее утро — не видели ли мы поджигателя? В сущности, пытались понять, не диверсия ли это.
Работали мы уже только по двое в смену. Моей напарницей была молодая сотрудница другого, не моего отдела — не могу вспомнить ее фамилию. Пока одна из нас вела экскурсию, другая следила за порядком и прислушивалась к реакции посетителей: нас просили записывать для будущего отчета дирекции о выставке наиболее примечательные выражения любви и преданности Сталину.
Тут-то и произошел эпизод, о котором речь. Однажды вечером, почти перед закрытием, на выставку вошли двое посетителей — мужчина и женщина средних лет. Не знаю, знакомые ли это были или они просто случайно вошли одновременно. Я повела их по выставке обычным маршрутом. Мы уже миновали начало биографии вождя и подошли к большой карте-схеме, где были отмечены все аресты Сталина, места, где он отбывал ссылку, и маршруты его побегов оттуда. Это был, по нашему замыслу, один из ударных, героических моментов рассказа, рассчитанный на восхищение слушателей необыкновенной ловкостью и отвагой великого человека, горного орла, столько раз обводившего царских жандармов вокруг пальца.
Как обычно, я повторила, что Сталин был семь раз арестован, шесть раз отправлен в ссылку и пять раз из ссылки бежал. Бежал бы и в шестой, но произошла Февральская революция, и это уже не потребовалось, его и так отпустили. Развивая тему, я начала украшать ее разными мрачными подробностями преследования царизмом лучшего из соратников Ленина: кошмар царских тюрем, чудовищные условия ссылки и прочая лапша, которую мы беззастенчиво вешали на уши нашим слушателям. Хотя сами пусть не полностью еще, но в достаточной мере понимали, как эти “чудовищные условия” отличались от тех, какие создал Сталин для своих заключенных.
Однако мой экскурсант, человек с обликом, скажем так, квалифицированного рабочего, каким его изображали в шедеврах советского театра типа “Человека с ружьем”, и, судя по речи, явно немосквич, вдруг остановил меня.
— Не понимаю, — сказал он, — вы сказали о семи арестах, а на вашей карте их шесть, я сосчитал.
Я похолодела. На карте действительно фигурировали шесть арестов и шесть мест ссылки. Седьмого не было, и мы этого не заметили. Я лихорадочно пыталась вспомнить, где он был арестован еще раз, — и не могла ничего вспомнить! Но в тексте экскурсии говорилось о семи, это я твердо помнила. Неужели все проморгали, что составители карты-схемы упустили один арест? Страшно было даже вообразить, что всех нас ждет за искажение биографии вождя.
Пока же я постаралась выкрутиться из затруднения.
— Здесь отмечены только аресты, окончившиеся ссылкой, — сказала я, стремясь увести его дальше.
Но мой собеседник не уходил. Он задумчиво разглядывал карту и наконец сказал:
— Слушайте, а как это ему удавалось столько раз удирать? Неужели жандармы были такие лопухи? Ну, один раз убежал, два — уже узнали его нрав, почему же не следили за ним особенно пристально? Другие-то не бежали всякий раз. Подкупал он их, что ли? Что-то в этом все-таки странное!
Я стояла ни жива ни мертва. Вот это уже было кощунство. От таких размышлений, произнесенных вслух, при свидетелях, оставалось два шага до более страшных предположений. Впрочем, пришедшая вместе с ним женщина при первых же словах этих рассуждений поспешно прошла вперед вдоль стендов. Но она, конечно, их слышала, слышала и моя коллега.
Пробормотав что-то о помощи местного населения, я повлекла этого умника дальше, комкая свой рассказ и ссылаясь на то, что пора закрывать выставку.
Надо было жить в то время, чтобы понять, почему после этого крошечного инцидента и я, и моя напарница боялись взглянуть друг другу в глаза. Я не сомневалась в том, что у нее, как и у меня, вертится в голове один и тот же вопрос: доложить о происшедшем или промолчать? А если докладывать, то о чем — только ли об отсутствующем на карте седьмом аресте или о сомнениях посетителя тоже? Впрочем, ясно было: если начать докладывать, то утаить что-либо не удастся, все равно расколют до конца. А ошибка в числе арестов — это донос на всю библиотеку. Что же касается диалога с экскурсантом, то одно дело слова, произнесенные вслух, совсем другое — зафиксированные на бумаге, превращенные в документ .
А самое тревожное было в полной неизвестности: если промолчит одна, то не доложит ли другая?
Мы закрыли выставку на ночь, не обменявшись ни одним словом о происшедшем, и в этом уже таилась угроза.
Придя домой, я перечитала наш текст: упоминалось семь арестов, а конкретно названы были обстоятельства и места шести. Когда возникло это упущение, я не узнала. Ночь я не спала, а к утру решила ничего никому не говорить. Будь что будет.
Однако все обошлось. Моя коллега, как и я, старалась впоследствии не заострять внимание слушателей на роковом числе арестов Сталина — и я поняла, что она извлекла уроки из этого случая и тоже решилась молчать о нем. Ошибка наша так и не вскрылась. Тем более что, как я выяснила потом, ее и не было: мы просто точно следовали соответствующему тексту из “Краткой биографии”. Сколько раз на самом деле его арестовывали, я так и не знаю. Но только ли это мы о нем и сегодня не знаем?
К весне выставка закрылась, а наши пышные ящики с карточками я потом с трудом обнаружила, придя на экскурсию в Музей изобразительных искусств, превращенный в Музей подарков Сталину.
Из людей тогдашнего нашего мира меня удивляют не те, кто, превратясь сегодня в пенсионеров, шагает с красными флагами за Зюгановым или даже Анпиловым и пытается на обломках сталинского мифа вырастить новую мифологию о незабвенном, светлом сталинском прошлом. Удивительно, что в обществе, жизнь которого пришлась на сталинские годы, сохранилось все-таки немало людей с неповрежденными мозгами. Вот это поистине удивительно.