Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2000
Вячеслав Курицын
РАБОТА НАД ЦИТАТАМИ,
СОБРАННЫМИ В КОНЦЕ МАЯ-2000
Объявление. Сегодня цитат чуть ли даже не больше, чем моего текста. Но причина не в моей летней лени (пиво, жара), а в означенных цитат выразительности.
— Ну чо они себе позволяют? Какое они имеют право обо мне писать? И вообще — Кузьминский для этого слишком великий, Бычихин слишком ничтожный…
Молодой литературный обозреватель. Устное выступление
Такими прочувственными словами один талантливый парнишка, пишущий о книжках, крыл в некоем кулуаре авторов рубрики «День сурка» в «Русском журнале». В этой рубрике рецензируют рецензии, обозревают обозревателей, и наш молодой человек крыл, собственно, сам принцип, — дескать, нечего критиковать критику. «Что я, художественную литературу пишу?» Позиция, конечно, абсурдная (тебе можно критиковать книжку, а мне тебя нельзя), но интересно — насколько она типичная? Мне как раз казалось, что критики любят «тусовку», «собственный сок»: именно спор друг с другом создает ощущение жизни, незряшности твоего труда. У меня, напротив, появление «Дня сурка» вызвало самые положительные эмоции.
Сначала рубрика принадлежала одному Денису Бычихину, именовалась «Плодами рефлексии второго уровня», выходила раз в неделю и исполнялась несколько вяло. Но где-то в апреле она удачно сменила название, стала ежедневной и к Бычихину присоединился волшебный Борис Кузьминский (тем самым вернувшись в активную критику после долгого — года в четыре? — перерыва; это само по себе событие). «День сурка», во-первых, знакомит читателя со свежими (вчерашними или даже сегодняшними) публикациями о литературе — и в Сети, и в бумажных изданиях. «Козлов отрецензировал сборник стихов Попугаева и так высказался о состоянии современной поэзии…» — следует цитата. Очень удобно: у меня, например, окончательно пропали мотивы покупать газеты (литературные рецензии оставались последней приманкой, ибо политические новости в Сети и оперативнее, и полнее, и чище, что ли, — вам внятно объяснят, почему такой-то канал сказал про такое событие то-то, а такой-то — то-то); даже на сайты газет заходить теперь необязательно. Во-вторых же, Бычихин и Кузьминский активно высказывают мнения, ведут полемику, в общем — создают ощущение среды. Напишу я что-нибудь в своем обзоре, завтра же получаю отклик, через два часа могу возразить, и происходит релизация метафоры «Сеть» — будто держишь в руке канат, и он трепыхается или даже трепещет.
Выписывая в перестройку двадцать толстых и несколько тонких журналов, я почти каждый день имел в почтовом ящике свежий шмат литературы и читал большей частью критические статьи, а слаще всего были статьи полемические. Как Татьяна Иванова бац-бац в «Огоньке» Станислава Куняева, как Сергей Чупринин портретирует в «Литобозе» Андрея Мальгина, как в «Литгазете» сходятся в дискуссионной колонке Вадим Кожинов с Бенедиктом Сарновым… О, вот это жизнь! По смысловому полю прыгают-шмыгают алюминиевые огурцы диалога. Наверное, стоит себе признаться, что я потому и стал литературным критиком, чтобы участвовать в этой беседе. Которая тогда — на фоне первых кооперативных кафе, где нельзя было подавать алкоголя, — казалась чуть не кастальской.
Второй апофеоз междусобойности случился в первой половине девяностых: в «Литературке» шла бесконечная дискуссия о критике, журнализм-об-искусстве в газете «Сегодня» отчаянно позиционировал себя самого как искусство, а толстяки оценивали это дело в умных статьях. Конец настал, когда дискуссия пожрала сама себя, а «литературный процесс» исчез, как материя в эмпириокритицизме. Пропало то самое общее смысловое поле, всяк пошел возделывать свою делянку.
«День сурка» возрождает дискурс-о-дискурсе в новой технологии, в новых условиях и имеет шанс быть не междусобойчиком, а навигатором и пространством для обсуждения критиками не антисемитизма или симулякра, а профессиональных проблем. У сурков была идея — привлекать к обзорам коллег из офф-лайна, самих обозреваемых…
И дуплились дуплящиеся, и трубили трубящие. Начнем с двух гроссмейстеров истероидной критики — А. Немзера и А. Архангельского («Время новостей» и «Известия»). Оба сосредоточились на том, что Бродский себя в Нобелевской лекции назвал «частным человеком», и далее бились в этой тесной печурке.
(«Откуда у частного человека, — вопрошает Немзер, — индивидуалиста и скитальца, циника и интеллектуала, такая печаль по всем убитым и униженным, безъязыким и выброшенным на свалку истории, такое страстное желание слиться с ними, заговорить на их языке, стать их голосом? Это — о всей без малого сорокалетней поэтической работе Бродского».)
Откуда печаль — я, честно говоря, так и не понял, но могу сказать твердо, что эта риторика сделала бы честь даже литобъединению электролампового завода.
Михаил Новиков обозревает в «РЖ» реакцию газет на 60-летие Бродского
…что ж вы, Миша, не обратили внимания на изумительную, блистательную, роскошную статью памяти Иосифа Бродского в газете «Время MN» ? Ея автор — неподражаемый Александр Генис; в отсутствие Петра Вайля он уже совершенно растривиалился и стал похож на приписываемого Хармсу Л. Толстого, коий писал-писал «Войну и мир», а под черепушкой у него тренькало-тренькало «Трынь-брынь, балалайка моя!». («Анонимность — попытка неуязвимости. Безымянность — это невыделенность, неразличимость, тождество… Летящей птице не остановиться».) Волга впадает в Каспийское море. («К старости… нечего прибавить, как… нечего у нее и отнять».) Трынь-брынь-дынь, Броцки-гуррагчи.
Борис Кузьминский на следующий день ругает обзор Новикова и добавляет пряников еще и Генису
Первый же опыт привлечения закончился скандалом: Новиков написал сверхъязвительный текст про то, как бумажники отметили 60-летие Бродского, а Кузьминский ответил сверхраздраженно, долго защищал Немзера, красиво возюкал самого Новикова, а потом добавил Архангельскому и кооптировал Гениса. Жар в полемике — знатное дело: у обоих получилось очень хорошо. Но оба не обратили внимания на одну важную тему: и истероидность Архангельского и Немзера, и неудача Гениса имеют одну причину.
Неадекватный жанр. Все упомянутые и щепоть неупомянутых авторов пишут статьи на тему «Значение Бродского в мировой, а и ладно, то хоть бы в русской традиции бумагомарания». Но место таких статей — вступительные разделы пединститутских литературоведческих сборников, предисловия к неакадемическим «Избранным». Или монографии на эти темы писать — один мой приятель написал когда-то монографию о верхнем, что ли, времени у Бродского, но так ее и не издал: думаю, это содержательная работа, и у наших героев вышли бы тоже ничего. Но в газете в мае двухтысячного читать это не хочется никоейшим образом. В газете хочется — тагды он был для общества эдаким, танды-этаким, а сягды-эсяким. Играл в русской жизни двупырчатую роль, а сейчас играет… Про жизнь хочется, а не последнего слова г-на обозревателя о месте юбиляра на скрижалинках. И тут, в общем, ничуть не авторы виноваты (соловей пернат — в чем он виноват?), а редакторский корпус испытывает проблемы с мышами.
Вот было дело — Кузьминский в «РЖ» защищал Немзера от Бычихина по поводу Распутина. Валентину Распутину дали премию, Немзер высказался, Бычихин процитировал: «…Каждое из этих произведений становилось крупным литературным событием — их строили искренняя и напряженная любовь к России, неотделимое от уважения сострадание простому человеку, тревога за будущее страны и народа… Апокалиптическая повесть «Пожар» (1985) стала зримым свидетельством наступления нового времени — как для всей страны, так и для писателя…» — и тоже высказался: «Так пишут некрологи, и пишут те, в чьем активе лишь бухгалтерские отчеты и стенгазеты к 8 марта».
А Кузьминскому Немзера обижать не желается, прикипел. Он грудью вперед:
В пассаже об Андрее Немзере Денис Бычихин выглядит какой-то неотмирной сильфидой, которой невдомек, что ежедневная газета требует от своего обозревателя оперативности в первую голову и шлифовать стиль ему, обозревателю, зачастую попросту некогда. Кстати, свой класс Немзер подтвердил в том же номере «Времени», на 7-й странице, где помещена его глубокая и отточенная статья к 80-летию Федора Абрамова.
И не думает о том, что статья Немзера о Федоре Абрамове, наверное таки, и выверена до темно-синей анфилады самой, но читать-то ее в газете, бабочке метрополитена, нельзя. Кстати, и не нужно. Мне, например, не нужно: я успешно прочту ее в следующем сборнике Андреевых статей или распечатаю с его персональной странички. Мне будет иногда интересно. То есть как личный проект Немзера это мне понятно: надо пользовать газетных редакторов в личных целях наших-нас русских писателях, я сам их еще и не так. Но к сегодняшней газете (к газете сегодня) это не имеет никакого отношения.
Что до юбилея Бродского: пресса его, в общем, провела не с позором. Эмпирики Новикова и Кузьминского — просто-таки суп дня с двух больших Этого Слова. Были неплохие статьи Шульпякова в «НГ» и Ревзина в «Ъ», а также очень грамотное сочинение Глеба Морева в «РЖ». Вот ответственное его соображение, в котором есть про судьбу человека:
Смерть Бродского в Нью-Йорке в 1996 году мало что изменила в восприятии его фигуры в России. Статус великого поэта был получен им еще при жизни и остается неизменным… Для подавляющего большинства живущих в России авторов и/или читателей живой Бродский и не являлся подлинным современником, будучи скорее героем биографического мифа, адресатом стихотворных посвящений и предметом воспоминаний (равно как и скульптурных изображений) еще при жизни. Я думаю, что для самого Бродского эта доминанта его восприятия в России была очевидна, и именно сознательным нежеланием разрушать подобное положение вещей объясняется его неизменный отказ от посещения России после 1987 года.
И другие соображения там есть.
А я отметил на своей «Современной русской литературе» день рождения Бродского публикацией переводов на украинский «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» в исполнении Константина Донина.
Мар╗, шотляндц╗ все ж таки хуї.
Кому з ус╗й строкатої родини
примарилось, що рипнешся з картини
та будеш жвавити, як мум╗я, гаї?
М╗ж ╗нших, Люксембургський, де мої
блукають оч╗ старого кнуряки,
що повертається дорогою пияки,
аби поглянути об╗ч себе. Ну ╗
в ставок. Де я зустр╗вся з Вами.
╡ зустр╗ч ця мен╗ вертає днi
минулого, її класичне «нi»,
моє дiряве серце, ╗ словами,
в╗д мови української см╗ттям,
я пещу плеч╗ ╗ обличчя Вам.
Ошибка! Закладка не определена. Русский журнал
Ошибка! Закладка не определена. СМИ.РУ
Ошибка! Закладка не определена. Весь Немзер
Ошибка! Закладка не определена. Современная литература с В. Курицыным
Балабанов уже успел заявить в интервью «Известиям», что благодарная реакция зала на расистский лейтмотив фильма (бомонд, собравшийся на премьеру, не абы кто; второй сеанс для «обыкновенной» публики реакцию подтвердил), действительно шокирующая неподготовленного зрителя, стала для него неожиданностью, однако, по всем признакам, несколько покривил душой. Но дело не столько даже в расизме, все обывательские стороны которого — умилительная идея о «животном, первобытном» и тем самым «настоящем», не испорченном цивилизацией нутре (американских) негров, одновременное представление об их тяге ко всему низкому (то есть, наоборот, невозможность цивилизовать), равно как и презрительная к ним брезгливость — продемонстрированы в фильме с приятной публике надлежащей обстоятельностью. Картина национального самосознания и отношения к Западу, то есть к Америке, показанная Балабановым с помощью сложной системы иллюстраций, в которой, кроме собственно русских и разного рода американцев, присутствуют украинцы и евреи, кажется более любопытной.
Миша Фишман на «ПолитРу» о «Брате-2»
Мой друг Шабуров говорит: «Боюсь теперь встречаться с Мишей Фишманом. Как-нибудь неловко про евреев пошутишь, анекдот про чукчу расскажешь, слово «негр» произнесешь — он тебя расистом объявит. Так он и есть расист — заставляет меня циклиться на национальных проблемах».
Золотые слова. Других не цикли да не зациклен будешь.
В фильме герой Сергея Бодрова «не очень к евреям»; говорится, что черные ближе к природе, чем белые; юмористически выведены украинцы, именуемые к тому же хохлами; неприглядно закинематографирована банда черных мафиози; герой Виктора Сухорукова мудохает американского полицейского, который попытался ущучить его за питье пива не из пакета. В общем, можно заметить, что дискурс «он русский, и этим многое сказано» проведен достаточно последовательно. Теперь пошли «но».
Во-первых, вовсе не обязательно толковать все элементы этого дискурса именно как его элементы. Сообщение, что черные ближе к природе, например, мало того что справедливо, но и вполне может быть выражением симпатии к афроамериканцам: моя дочь, скажем, в 14 лет говорила, что хочет быть негром, потому что они так красиво прыгают в баскетболе, как ни одному белому никогда не приснится. Человек восхищается тем, что негритянская пластика ближе к обезьяньей, нежели пластика белых людей, и хочет иметь такую же. Это тоже расизм? А эпизод с черной мафией: если бы это была белая мафия, был бы это расизм по отношению к белым? А пиво из пакета: неужели всякий из нас не относится в душе к этому американскому идиотизму примерно так же, как герой Сухорукова? Но мы — в смысле, читатели «НЗ» — люди, типа, цивилизованные, со своим уставом в америки не лазаем, а герой Сухорукова — сибирский мент и бывший киллер, «НЗ» читает редко, доцентом РГГУ не является и ведет себя в соответствии со своими понятиями.
Во-вторых, у дискурса этого не сказать чтобы уж прямо злобный характер. С одной чернокожей барышней герой вступает даже в сексуальные отношения, то есть, попросту говоря, ЛЮБИТ ее. Или это тоже форма такая расизма — я тебя, типа, трахнул, мля?
Фильм воспроизводит среднерусское отношение к национальной проблеме: средний русский как бы недолюбливает чужаков, но именно как бы, относясь к ним со снисхождением или, во всяком случае, почти беззлобно. Фишман пишет, что авторы эксплуатируют такую черту… но так ли она страшна в текущем русском народе, эта черта? Много ли напомнит нам Миша эпизодов репрессий к нацменьшинствам со стороны текущего русского народа? Может быть, как раз существование описываемого дискурса помогает пару (не думаю, что слишком густому) растворяться в свистке речи?
Почему нельзя воспроизводить в кино (задачей которого в какую-то очередь вполне является отражение реальности) существующий тип речи? Вот там герой Бодров убивает из автоматического оружия огромное количество ни в чем не повинных людей: почему же Фишман не утверждает, что «Брат-2» — глубоко античеловечье произведение, а встает на защиту лишь отдельных национальных групп? А анекдоты про евреев и армян рассказывать можно?
В общем, осталось у меня от Мишиной рецензии (в которой ни слова нет о саундтреке, сюжете, вообще о КИНО) очень горестное впечатление. ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ НАЕЗД — вот как это называется. А замечание о том, что раньше режиссера Балабанова брали на престижные кинофестивали, а теперь, узнав, какой он неполиткорректный, могут и не взять, выглядит если не как сигнал по инстанции, то как признание справедливости этого гипотетического наказания. Сделанное, конечно, не по злобе (Фишман человек позитивный, иначе бы я ему и спорить не стал), а по контекстуальному недоумию. Я как-то в детстве по контекстуальному недоумию указал педагогу пальцем на карман трико сверстника, где лежала запрещенная пачка сигарет «Стюардесса», искренне полагая, что поступаю правильно. Не мне других судить.
Конечно, национальное достоинство следует беречь. Я, скажем, затеял как-то в шутку гомосексуальные жамканья с одним литератором кавказской национальности, чем его всерьез оскорбил и чудом не был побит. Надо помнить, что у кавказцев гипертрофировано однобокое представление о маскулинности. Помнить, что у евреев повышенная нервозность при национальных шутках обеспечена тяжелой исторической памятью. Печами концлагерей. Но при этом каждой отдельной мыслящей личности не мешало бы деконструировать свою позицию и отнестись к источнику своих травм как к вещи, о которой вовсе не каждую секунду обязан помнить Другой.
Давным-давно я работал в Свердловске в кооперативной газете «КЛИП». В коридоре висела выставка фотографий то ли про Николая Второго, то ли еще про что-то монархическое. Тут пришел московский юморист, сочиняющий про звезд эстрады «дружеские шаржи» в стишках и являющийся евреем.
Я говорю:
— Не нравятся стишки.
— Как не нравятся? — прямо-таки взбеленился москаль. — Я в «Крокодиле» печатаюсь!!!
— Но мне-то не нравятся, — говорю.
— Ага! Я сразу, как картинки в коридоре увидел, понял, что у вас антисемитская редакция!!!
Ошибка! Закладка не определена. ПолитРу
Ошибка! Закладка не определена. Брат-2