(несколько взволнованных выкриков)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2000
МЕНЯЮ ГЕНДЕР НА СЕКС
(несколько взволнованных выкриков)
ВОТ ЭТО ДА!
Запомним: летом двухтысячного года ВЦИОМ зарегистрировал феноменальный факт общественного сознания — интересы отдельных граждан самими этими гражданами были признаны более важными, чем интересы государства (в соотношении 46% против 40%, прочие затруднились ответить, 1600 опрошенных по репрезентативной национальной выборке).
Кровью десятков поколений оплачена та сверхценность государства, которую продолжают ощущать названные выше 40% россиян (Историчекие корни видны из цифр: таких людей всего 32% среди молодых, но более 45% среди старшего поколения.)
Вся российская история, была утверждением примата государства и его интересов над всеми прочими интересами, своими и чужими. (Была еще одна сверхценность — интересы народа, но называть государство антинародным рисковали только маргинальные политические группы, вроде большевиков в десятые, диссидентов в семидисятые, коммунистов в девяностые. Но коммунисты все равно за примат государственного интереса. Среди голосовавших за КПРФ государственники преобладают в пропорции 49% против 36%.)
СОЦИАЛЬНОЕ ЗНАЧИТ ОБЩЕСТВЕННОЕ
Наиболее серьезные социальные трансформации, которые произошли за десять лет реформ, состоят в изменении роли государства в жизни людей . Можно утверждать, что социальный институт государства, в том виде, в каком он сложился и существовал в классическую советскую эпоху, исчез. (Этим, кстати, объясняется и повод выдвинуть некогда скандальный тезис об исчезновении интеллигенции.)
В публике гораздо больше говорят о «развале Союза», то есть о распадении внешних контуров того феномена, что мы описываем. Но главные перемены, коснувшиеся людей, связаны с развалом иных рамок — рамок, соединявших воедино государство и общество.
Говоря об этом соединении мы можем иметь в виду социально философскую проблематку патернализма, подмены гражданского общества госорганизациями и т.п. А можем иметь в виду вещи погрубее: наличие практически исчезнувшей затем «социалки» — «объектов социальной сферы», институционально обеспечивавших ключевые моменты воспроизводства человека, такие как первичная социализация, семейный быт, поддержание работоспособности, досуг и воспитание (см. примеч. 1).
Социальная сфера была на попечении госпредприятий. Приватизируясь, они сбрасывали ее муниципалитетам. Муниципалитеты — не государственный уровень, а уровень самоуправления. Сами и управляйтесь. На муниципальном, то есть, формально негосударственном, уровне скопились не приносящие (сейчас) прибыли учреждения, называемые «бюджетной сферой». Это те самые институты воспроизводства общественной жизни, которые по-хорошему общество действительно должно держать при себе и не отдавать государству.
Но из тысяч муниципалитетов в стране лишь сотни (большие и средние города) имеют собственные источники достаточных для жизни доходов. Остальные живут на трансферты с уровня т.н. субъекта федерации. Это область, край или республика. Они кичатся своим государственным статусом и подтверждают это тем, что распределяют средства (дары) среди своих вассалов — муниципалов.
Так «государство» избавило себя от прямого общения с подданными. И последние это почувствовали.
СОВБЮРЫ, АУ!
Стоит подчеркнуть, что из развала Союза никак не следовал развал названных рамок, а он состоялся. С другой стороны, прекращение исполнения государством вышеперечисленных функций можно было бы связывать с развалом самого государства как организации или института в узком смысле слова. Меж тем, государства как бюрократической структуры изменения если и коснулись, то в совершенно ином смысле. Ничего похожего на катастрофу не наблюдалось. Бюрократия, как утверждают, выросла в физических размерах, став многочисленнее, чем в СССР. С учетом того, что сумма управленческих функций, исполняемых ею в отношении общества, с обсуждаемой здесь переменой роли государства резко уменьшилась, этот физический рост есть признак ее доброго здоровья и распоряжения высвободившимся ресурсом в собственную пользу.
Большинство населения, как хорошо нам известно, с ненавистью говорит о приватизации, называя ее ограблением. При этом внешнему наблюдателю должно быть непонятно, почему работать при Ельцине на «настоящего хозяина» хуже, чем при Брежневе на безликое государство. Иначе говоря, почему приватизация имела совсем не тот социальный эффект, который от нее ожидали идеологи и идейные сторонники перехода к частной собственности .
Приватизация принесла частным владельцам права собственности, возможность получения прибыли или доходов — в этом была их цель. Но для гораздо более многочисленных работников и членов их семей приватизация заключалась в отказе государства от поддержки упомянутой социальной сферы, как и от значительного числа других обязательств — в их числе и от такого важнейшего с точки зрения поддержания социального порядка, как своевременная выплата зарплаты. С этой точки зрения становится понятным, почему массовая реакция на приватизацию является столь негативной.
Особо подчеркнем, что «классические» претензии работников к нанимателю, как то, недостаточная оплата, плохие условия труда, словом сверхэксплуатация — отсутствуют в нашей действительности. Работать в частном секторе — это как правило, получать больше и иметь лучшие условия труда, чем в госсекторе.
Обычно подчеркивают неизжитый патернализм бывших советских людей и указывают на то, что за задержки зарплаты на приватизированных предприятиях работники предъявляют претензии не хозяевам, а государству. На это можно ответить, что советская жизнь не могла сформировать таких привычек, ибо практически исключала как задержки зарплаты, так и забастовки (исключения не могли сформировать привычку, стереотип). Далее, известно, что цепочки невыплат начинаются с невыполнения бюджетом своих обязательств перед предприятиями, выполнившими госзаказ. Наконец, с рыночной экономикой согласуется, а не вступает в противоречие, функция государства по поддержанию законности, в частности — обеспечения возможности работникам, с которыми наниматель нарушил контракт, возможности удовлетворить свои претензии к нему через такие государственные органы, как суд.
ФЕДЕРАЛ И БЮДЖЕТНИЦА
Разделение на федералов и муниципалов практически не видно в больших городах. Но в малых населенных местах люди знают, у кого муж «федерал» (МЧС, ФСБ и др.) и потому получает без задержек зарплату . На муниципальном уровне бюрократия тоже не тужит, но те, кто в ее ведении — «бюджетники», «социалка» — они в беде.
Сейчас помаленьку начали им платить, гасить задолженности. Но нанесенный этой сфере удар будет помниться долго.
Никто не умер с голоду, но голодавших по нескольку дней учителей мы встречали. Урон, нанесенный их здоровью сочетается с уроном, нанесенным их авторитету. Ведь ни один учитель не имел объяснений, почему ему, а также врачу, библиотекарю, завклубом и т.д. не платят.
Учитель терял свое отличие от прочих жителей села или ПГТ, состоявшее в том, что он знает нечто важное. Учитель шел так же, как все прочие жители городка, горбатиться на подсобном участке, чтобы была картошка и капуста на зиму. Рядом занимался тем же врач.
У учителя и врача не оставалось статусного зазора в отношенияхх с населением. Остались только некоторые должностные ресурсы. Школа может быть уже не способна учить, но она выдает аттестаты. Поликлиника не способна лечить, но она выдает больничные листы и справки. Если нельзя получить (купить) знания и здоровье, можно купить хотя бы сертификаты о знании и здоровьи. Приехали.
В самом деле, этого ли мы ждали в 1991 году? (еще раз см. примеч. 2).
КТО ОЖИВАЕТ?
Выход из ситуации, как говорят, наметился. «Оживает промышленность» — эти заветные слова слышатся уже не только от высших ответственных лиц, но и от средних и даже нижних.
Надо сказать, что все эти годы, что длится кризис, от врачей и учителей, от людей любых профессий и образования, мы слышали одно и то же. Все упования и надежды связывались только с одним «когда заработает промышленность»,»когда поднимутся заводы».
Индустрие-поклонство в крови советских людей — возможно потому, что индустриализация была кровавой, но преподносилась как романтичная. Что говорить, на Гайдаре («Военная тайна», «Голубая чашка») воспитывались…
В начале девяностых, когда обсуждались перспективы и планы приватизации, введения рынка, автору довелось спросить наиболее известного тогда экономиста, чьи идеи должны были вот-вот воплотиться: «А что будет с военной промышленностью, как она впишется в рынок». — «Да, это проблема» последовал честный ответ.
Не найдя никакого подходящего решения, «оборонку», как и «социалку» перестали кормить. Здесь тоже никто не умер голоду, хотя голодали и здесь. Им запретили шуметь и велели искать пропитания, где найдут. Военным был дан самый значительный за столетие укорот.
Это касалось, конечно, структур, а не людей. Людям не давали помирать, потому что, как известно, стояли хорошие цены на нефть. Несколько лет подряд у нас все было нефтяным — бюджет, правительство, политика и идеология. Мы были миролюбивыми, ибо для продажи нефти нужен мир и покой, мы не дружили с плохими арабами (они конкуренты), мы дружили с хорошими развитыми странами (они покупатели нефти и продавцы всего вкусного и красивого).
РОТИРУЙТЕ, РОТИРУЙТЕ
Есть принцип ротации элит. Он сработал с той же непреложностью, с какой должны были упасть нефтяные цены. Сырьевые экспортеры потеряли абсолютную власть. Они сохранили деньги, но деньги, господа, у нас слава богу, еще не все.
Элит для ротации у нас не так много. Нельзя было ожидать ничего иного, кроме того, что случилось. Оттесненный от власти и средств ВПК рванулся назад на свое центральное место в системе. ВПК, как мы помним, построен с помощью НКВД. Восстанавливать его статус поручили тем же структурам.
Давно не было споров об обратимости или необратимости реформ. Довольно давно, недоспорив, решили — столько всего разрушено, что вряд ли возвратится прошлая жизнь.
Народились и выросли дети, которые прошлую жизнь не видели. И тут вдруг «промышленность оживает».
Какая промышленность? Производство Фанты и Пепси, «Мальборо» и «Дэу» оживлением никто не называл, поскольку а) это не настоящая промышленность, а легкая; б) это не отечественная, а «их».
Вот ведь, как совпало. Аккурат, когда перевалило за экватор разочарование в государстве, началось оживление ВПК.
Чем его оживили? В-первых, его приободрили, дали надежду. Во-вторых, подбросили деньжат (отняв у богатых плохих сырьевиков). В-третьих, начали затяжную войну и подумывают о второй.
Оживлению промышленности — как не порадоваться. Правда, лучшие кадры ее разбежались (это были люди с головой и руками). Но это вопрос средств. Средства как-нибудь найдется.
Нас больше волнует вопрос целей. Как мы говорили, оживлению промышленности рады «все» — такие же «все», которые радовались ее созданию в тридцатых.
Нам приходилось не раз слышать, как люди подводят горестный итог десятилетию реформ. Они правильно понимают суть реформ как попытку разрушить милитаризованную политико-экономическую советскую систему. Они с грустью видят, что не только не удалось построить счастливое мирное общество, о котором мечтали, но и надежду на его строительство пришлось оставить.
На что надеяться? Нас никто не ждет на рынках потребительских товаров, грустят экс-советские люди. У нас был поганый ширпотреб, он никому не нужен был тогда, того менее нужен теперь. И хлеба, чтобы его вывозить, мы не можем вырастить достаточно.
У нас есть только зарытое в сырой земле сырье, либо наша славная проклятая «оборонка». Видно, так нам написано на роду… К этому все чаще приходили обыватели. К тому пришли и в Кремле.
ДЛЯ ОРУЖИЯ НУЖЕН ВРАГ
Но в отличие от производства «Фанты», которую может выпить собственное население без посторонней помощи, продукцию военной промышленности без постороннего участия употребить нельзя.
Даже если считать, что деньги на производство откуда-то найдутся, надо сбывать производимые вооружения.
Среди тех, кто верит, что нынешнее правительство в ближайшее время сумеет успешно довести до конца войну в Чечне, преобладают мнения о том, что инересы государства важнее интересов граждан (55% против 38%). Среди тех, кто не верит в военный успех на Кавказе, преобладают с тем же перевесом сторонники интересов отдельных граждан (54% против 40%). Работающие заводы означают воюющих солдат. Тут ли, там ли.
Своих заставить воевать в малом «вооруженном конфликте» нынешнее правительство может. Недаром, среди «целиком и полностью доверяющих армии» в преобладают сторонники государственных интересов (49% против 40%). Вопрос, насколько хватит денег.
Но вот заставить воевать других в большой региональной, а то и мировой войне, либо готовиться к ней оно не может. Однако может попытаться.
Еще раз: вооружения надо куда-то девать. Не желающие никому зла, а себе желающие тихой жизни граждане говорят — их надо продавать в Индию. Индия нас любит. И мы ее любим. Поэтому желаем ей воевать побольше да подольше. И нельзя им с Пакистаном мириться. Это будет негуманно по отношению к нашим детям.
Какую надо иметь внешнюю, а с ней и внутреннюю политику, чтобы «заводы работали» — ясно. Меня эта перспектива пугает. И не тем, что будет возрождена атмосфера «холодной войны» и обстановка тоталитарного милитаризованного государства.
Эта цель ввиду ее системности недостижима. Меня заботит то, сколько дров будет наломано в попытке ее достигнуть, в какую неразбериху мы попадем, когда обнаружится эта недостижимость.
В стране есть силы, планирующие выход из кризиса помимо оживления ВПК и политики противостояния. Их рецепты слишком похожи на то, что скопрометировано девяностыми. Потому рассчитывать на их популярность трудно.
ГЕНДЕРНЫЕ ИНСТИТУТЫ, ЧТОБ ИМ…
Почему не соглашаются видеть судьбу России иной? Откуда такое упорство? У него много корней, их обсуждали еще полтораста лет назад. К этой дискуссии хочется добавить одно соображение. Ради этого соображения мы касались в начале «социалки» и «бюджетников».
Кто по гендерному признаку бюджетники? На девять десятых женщины. Это женщин отлучили от государства и отправили на «местный» уровень. По этому признаку военные — лица противоположного пола. Быть может гендерная определенность армии важнее других ее свойств. Ибо она становится в этом случае мужским предназначением, вроде того, как воспитание детей — женским. Оставаясь при этом расписании ролей. мы не уйдем и с той позиции в которую Россия загнала себя в мире.
Как строилась жизнь в те годы, когда хорошо работала хорошая военная промышленность и все были счастливы? Она строилась на гендерном разделении исполнительных функций. Матери воспитывают сыновей. сыновья идут в армию и становятся мужчинами. Нас все боятся.
Оговорим еще раз нашу позицию. Недостатком школы, медицины, культуры, явлется не их фактическая «женскость», а их гендерная обреченность. То же самое можно сказать об армии. Именно с культурной размеченностью, а не с демографической структурой отраслей мы намучаемся, если ее не переменим.
Традиционность этих начал, их нарочитая связь с «природным началом» в человеке образует ресурс аргументов для их защитников. Покушающийся на гендерную ассиметричность этих институтов получает энергичный отпор.
Сочетание «женской» правовой и «мужской» силовой морали в единой культурной системе создает известный феномен «двоемыслия». Последнее, как бы не относиться к нему с этической точки зрения, оказывается удобным для поведения в публичной сфере, в частности — в политике.
Эти и многие другие причины повышают сопротивляемость подобных институтов к трансформациям.
НА ПРОЩАНИЕ
Люди — те 40% — хотят не просто зарплаты каждые две недели. Люди хотят возвращения ясно устроенного мира.
А чего хотят 46%? Все разного.
Пусть исполнятся их желания.