Ольга Кушлина
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2000
Ольга Кушлина
Cry, cry, the soul of orthodox
Я: “Бога хочу найти!” А мне: “Ходи в церковь, ходи в церковь!” Или это не так нелепо, как кажется?.. Борис Останин.
Писать об этом трудно и как-то всегда неуместно. Прочитать – хорошо бы, да негде. А вот говорим постоянно, в любом постороннем разговоре неминуемо сбиваясь на больные вопросы, — все осторожнее, правда, все тише. Но одно дело говорить в узком кругу… Преподаватель Духовной академии дорожит своим местом, он и так лишился прихода за то, что в проповеди процитировал Вл. Соловьева; так что его самого не след даже и цитировать. Скромный, беззаветно преданный “делу демократии” работник мэрии (его стараниями возвращены патриархии два десятка храмов), бледнеет и начинает заикаться, когда спрашиваешь о нынешнем положении дел. Хулить и осуждать служителей церкви грех, а он человек смиренно верующий, потому воздерживается от злоязычия, спасает душу.
Люди приватные о церковных делах если и рассуждают – так тоже приватно, а со вкусом демонстрирует свою набожность разве что какой-нибудь лицедей с экрана телевизора. Разговоры о религии при свете юпитеров, как правило, и начинаются как раз с того места, на котором благоговейно умолкал Владимир Соловьев. До сих пор не могу привыкнуть к телевизионным проповедникам, трансляции праздничных богослужений, к ежевечернему мельканию на экране свечек перед образами, туповато-постных лиц богомольцев, усердно крестящихся перед телекамерами… Каждый раз вздрагиваю, когда крупным планом нарисуется священник с потиром, — это вообще уже ни в какие ворота, то бишь, церковные правила. Смотришь на это со стороны, — а как же еще, сидя (!) по другую сторону экрана, и думаешь, что для человека нецерковного (а таких, все-таки, большинство в нашем обществе, не говоря уже о гражданах других конфессий), ничем кроме театра, бутафории, декораций, бессмысленной старой пьесы все это казаться не может. Впору создавать общество защиты прав неверующих, поскольку атеистические чувства оскорблять тоже нехорошо.
Театр и храм. Театр, он, может, конечно, и храм… Вот уж не думала, что придется мне в данном контексте цитировать не Вяч.Иванова, скажем, а Иоанна Кронштадтского (не этим афоризмом хотелось бы старца помянуть). “Театр и церковь – противоположности. То храм мира, а это – храм Божий; то – капище диавола, а это – храм Господа”.
Что порой отталкивает интеллигентного человека (назовем его условно “не атеистом”), сегодня от православной церкви? Не в последнюю очередь, ее обрядность, так назойливо, аляповато-бутафорски выдвинувшаяся в последние годы на первый план. Наивный регламентированный театр, не имеющий, казалось бы, никакого отношения к сложным вопросам философии и миропонимания. Форма, с успехом подменяющая суть; способ и путь, заслонившие цель пути.
Что привлекает нынче в лоно церкви тысячи новообращенных? Зачастую, та же обрядность. Красивый театр, где приятно быть не только зрителем, но и участником представления, а в конце спектакля получить розовый билетик, предоставляющий льготы в земной и небесной жизни. И, простите за рискованное сравнение, в этом театре вполне реализуется система Станиславского: любому внутреннему движению души соответствует определенный жест, поза, движение внешнее. Церковь, по мнению многих, призвана избавить человека от самостоятельного решения нравственных вопросов, от невыносимой свободы выбора, дать универсальные рецепты на все случаи жизни, то есть, она является специально созданным институтом, где объясняют: как надо.
Жажда конкретных предписаний, регламентаций, “обычаев” сегодня так сильна, что порою засомневаешься, правильно ли выбрал когда-то князь Владимир религию, исходя из представлений об особенностях национального характера. Не слабо было бы русскому человеку придерживаться и всех запретов иудеев, дополнив их правилами шариата, — и как молиться, и как мочиться. Это значительно упростило бы существование адепта вне церкви, в обыденной жизни, где он очень хочет оставаться таким же благочестивым, во всем превосходя соседей-язычников и иноверцев .
Современный человек находится в состоянии растерянности, на грани невроза, поэтому испытывает неутолимую потребность в успокоительных средствах, лекарствах для очистки совести. Традиции прерваны, все “старинные обычаи” нынче создаются в фольклоре заново и в огромных количествах. Одно время, когда это еще казалось просто забавным, я намеревалась собрать книгу “народного православия” конца ХХ в., ересь чистейшей пробы. Вспомню лишь одно из самых характерных “христианских” правил, услышанное от руководителя группы паломников в Печорский монастырь (прошу отметить особо, что ехали не к Перуну в гости). Оказывается, после причастия нельзя есть рыбу и грызть семечки, чтобы с мелкими косточками и шелухой не выплюнуть благодать. Потом приходилось слышать и дополнения к инструкции: нельзя целый день вообще: а) плеваться; б) целоваться. Наиболее частый вопрос, что задают сегодня прихожане священнику: можно ли чистить зубы перед причастием. Богомолки в церкви на Смоленском кладбище едва не подрались, выясняя, кто из них правильнее держит пост. “Ешьте, что хотите, только друг друга не ешьте”, — взмолился, в конце концов, батюшка.
Рот — это вообще сакральный орган, святая святых неофита, он каждый раз фигурирует в современных апокрифах там, где в христианстве подразумевается душа; о ротовой полости и пищеводе у меня накопилось наибольшее количество околоцерковных примет и суеверий. Впрочем, “во дни печальные Великого поста” этот — не театр даже, а уже цирк, все могут сами наблюдать, т.к. представления рассчитаны исключительно на публику. Как гласит народная мудрость, были бы архетипы, а мифология нарастет.
Многим знаком сегодня и другой тип новообращенных : не “братия во Христе”, но “братки”. Энергичной походкой входят в церковь, крутят бритой головой, и, быстро сориентировавшись, сразу – к прилавку, после чего обязательный вопрос: куда свечки ставить. Формулируют точно, чисто-конкретно: “Слушай, у меня такие проблемы…” Требуют, чтобы направили их к определенному святому – как к врачу-специалисту в поликлинике. Возражать и объяснять что-либо из области абстрактно-бесполезного невозможно – обижаются, даже деньги предлагают. Получив “наводку”, радостно носятся по храму: в одной руке — пук самых дорогих восковых свечей, толщиной с обхватившие свечки пальцы, в другой — приготовленная зажигалка. (Повальное увлечение зажигалками началось после того, как по телевизору показали Жириновского в церкви. Казалось, все после этого поймут, что до этого он, без телекамер, в храме никогда не бывал, а получилось с точностью до наоборот, и теперь на Руси не угасает благодатный огонь от фирмы “Ronson”).
Блюстителей христианского благочестия предлагают театру абсурда строго регламентированный театр классицизма, и обы одновременно пытаются сосуществовать на современной “церковной сцене” умножаются самими церковнослужителями. Из книги игумена Аристарха (Лоханова) “Что надо знать о православном этикете” (М., 1999), я со смущением узнала, что всегда демонстрировала вопиющую невоспитанность в разговорах со священниками по телефону. Оказывается, ни в коем случае с батюшкой нельзя здороваться, поскольку вежливые люди “строят начало разговора так: “Алло, это отец Николай? Благословите, батюшка. … Заканчивают разговор благодарением и вновь: “Благословите”. Не очень понятно, правда, как при этом удастся сложить руки, испрашивая благословения, если в одной из них – телефонная трубка и слов благословения в этом случае не услышишь, и что же сам батюшка будет крестить в ответ на твою смиренную просьбу, — неужто телефонную трубку другого аппарата.
Из этой же книги приведу еще один практический совет мирянам – как составлять тексты поздравительных писем. “Строго регламентированных правил в написании поздравлений нет. Главное – поздравления должны быть искренними и дышать любовью. … Вы можете поздравить ваших близких, например, следующим образом. Христос рождается – славите! Дорогая сестра во Христе! Мои тебе поздравления с ныне рождающимся Христом и молитвенные пожелания возрастать всю жизнь во Христе в меру возраста Его. Как очистить сердце, чтобы приблизиться к великой благочестивой тайне: “Бог явился во плоти!”? Желаю тебе помощи Богомладенца Христа в богоугодных делах твоих. Твой богомолец К.”
Обязательно к Рождеству 2001 года отправлю этот текст по всем электронным адресам и посмотрю на реакцию своих друзей. Надеюсь, мои корреспонденты будут снисходительны, решив, что я переусердствовала с работой, составляя очередную антологию Серебряного века, и просто ошиблась в цифрах лет на сто.
Большинство новых ритуалов, — это не театр даже, а вообще цирк, но это обсуждать вообще не полагается. Все насущные вопросы доморощенные наши богословы обходят с удивительной виртуозностью, но вот о театре как таковом пишут охотно, ругая его с особым остервенением. Такое сугубое внимание объясняется простой причиной: есть откуда списывать. Душеспасительные брошюры изготавливаются сегодня в огромных количествах, их совокупный тираж скоро грозит сравняться с партийными методичками недавних лет. Стиль и культурный уровень этих книжечек знакомы до боли; пристрастие к неумеренному цитатированию классиков выдает авторов с головой. (Наверняка, к тому же, цитаты взяты из вторых рук).
Человека ХХ и ХХ1 века стращают, например, выписками из “Трактата о зрелищах” Тертуллиана. Парадоксы Тертуллиана в брошюрках, отпечатанных в типографии АО “Молодая гвардия”, особенно умиляют. Лелею тайную надежду, что издатели, так неукоснительно следующие советам своего наставника, талантливого обличителя ереси, — в конце концов, и самого впавшего в ересь, отколовшегося от христианской Церкви и создавшего секту, — закончат так же, как и Тертуллиан: скопчеством. Во всяком случае, такого поступка вполне можно ожидать от человека, написавшего в 1999 году следующее : “Сатана ненавидит тишину и не хочет позволить человеку оставаться самим собою, развлечениями отвлекая его от мыслей о цели жизни, смерти и суетности земных удовольствий”. И разве не о логическом завершении биографии карфагенского стоика вспоминаешь, когда читаешь такой пассаж: “Некоторые могут возразить – а как же не оценивать такие постановки, как “Царь Иудейский, например? Такие постановки были и ранее очень редки, а теперь – тем более. И если они являются редкими исключениями, то исключения, как говорится, подтверждают лишь общее правило”. Как известно, мистерия К.Р. “Царь Иудейский” была запрещена к постановке Синодальной цензурой, — пример в истории театра действительно не частый, скандальный.
О других искусствах выносить свое суждение неотертуллианцам сложнее, — источники отсутствуют, точных распоряжений от отцов Церкви не поступало, потому мысль буксует, а стиль предательски сбивается на привычную словесную туфту партийных циркуляров. “Учитывая мнение (вышестоящих товарищей, — О.К.) св. отцов Церкви и старцев последнего времени (!) о вреде зрелищ, следует оговориться, однако, в отношении к современным, таким широко распространенным развлечениям, как радио, телевизор и кино. В последних (?) ставятся научные фильмы. Кроме того, имеет место и передача христианских общественных богослужений, проповедей и духовных концертов. Однако в нынешней обстановке опытные духовники вообще не советуют смотреть телевизор, сравнивая поиск полезных телепрограмм с поиском жемчужины в навозной куче”.
Тираж 20 000, титул с грифом: “По благословению Святейшего Патриарха”; и все это не только утоляет духовную жажду неофитов, но и пересказывается в проповедях с амвона в тысячах приходов, поскольку батюшки наши тоже, в большинстве своем, не Иоанны Златоусты и пользуются рекомендованной Патриархией методической литературой.
Я же, грешница, люблю театр и не люблю душеспасительные передачи по телевизору. А у Тертуллиана ценю стиль и полное отрицание политики в церковных вопросах. А вот когда все в одну кучу, — телевидение, политика, вера, точнее, прикладное использование православия (для демонстрации собственной праведности, “русскости”, благонадежности, утверждения державнической идеологии и проч.), вот тогда уж точно, даже россыпь перлов на дне навозной кучи оставлю кому-нибудь другому. Зело духовито.
Многим запомнилось, наверное, как в предвыборных дебатах вальяжно развалившийся в кресле Никита Михалков проверял крепость веры экс-премьера Сергея Кириенко: предлагал дуэтом исполнить перед телекамерами “Отче наш”. Мялся и смущался правый православный, а маститый режиссер умело ставил мизансцену. Мол, голубчик, представь на минуточку, что в 1913 или 1923 было телевидение, тогда бы братия и сестры с радостью с экрана пропели бы молитву Господню. А тебе нынче – слабо, или слов не выучил.
Ой, мама, нам что “Отче наш”, что гимн Советского Союза, что 13, что 23, что от Р.Х., что – до, все едино, а потому – неделимо, соборно и православно… Робко возражал оппонент, что в двадцать третьем-то – навряд ли такое можно было представить; а я от себя добавлю, что в тот год уже била копытом кобыла, готовясь пройти по Арбату в священнической рясе с привязанной к хвосту иконой, — может, за это потом и была стерта улица с лица земли. Но и на десять лет раньше нельзя было, потому что Священный Синод не дозволил бы. Тогда на театре строго настрого запрещены были актеришки в рясах, иконы в декорациях, библейские сюжеты и молитвенные слова в представлениях, и прочая лицедейская профанация.
Нет, не тоскую я ни о синодальной цензуре, ни об “идиллическом” 1913-м с его богоискательством и богостроительством, ни даже о недавних советских временах, когда верующему человеку, было легче, проще, укромнее, что ли. Нет, напротив, радуюсь новым открывшимся храмам, радуюсь, хотя и не всегда мне в них теперь уютно. И знаю, что у многих такое чувство, словно после долгих лет отпустили твою душеньку на волю, но с условием, что в любой момент в нее могут и заглянуть, и залезть. Говорю о среднем обывателе-интеллигенте, тихом антисоветчике застойных лет, каких было – большинство. Кто-то ходил в православный храм, некоторые сбивались в кружки для изучения иврита и Талмуда, многие увлекались буддизмом, а в миру все одинаково читали Набокова, Бердяева и Солженицына и особых конфессиональных разногласий не наблюдалось.
Сегодня же, когда вдруг оказалось, что православие может заменить партийность, такой бывший диссидент оказался между молотом и наковальней: и к патриотам ему не прибиться, и на театрализованных представлениях неофитов неловко, и в своем кругу, т.е. среди “православных неверующих” он себя до конца комфортно не чувствует. Стыдно ему перед культурным сообществом за сусальное христианство, квасное православие, за весь этот предпасхальный китч, как будто сам его развел, в соответствии со своими вкусами и религиозными потребностями. Тошно от благочестивых надписей поперек улиц, выполненных знакомым шрифтом на кумаче, оскорбляют они его взгляд больше, чем все славыкпсс вместе взятые.
Поздравляют народ с наступающим праздником Пасхи – аккурат в Страстную пятницу. В храмах – кромешные рыдания, “солнце мраком облагашеся, и земля страхом колебашеся, и раздирашеся церковная завеса”, а городское начальство первым радостно возвещает: “Христос воскрес!”. Вещь немыслимая внутри Церкви, где все совершается здесь и сейчас, — как чудо. Есть во всей этой фальши только одна искренняя проговорка: вера в воскресение нынче так же крепка, как прежняя вера в победу коммунизма . Механизмы удобные, налаженные, работают на холостых оборотах, а потому не снашиваются. Или это новое испытание Церкви, — на этот раз, большевистской любовью?
Рядом с Князь-Владимирским собором в Петербурге еще два “культурных объекта”: прямо через дорогу спортивно-концертный зал “Юбилейный” и наискосок — стадион “Петровский”. По субботам на стадионе футбольные матчи, после которых болельщики устраивают народные гуляния, — Великая суббота, разумеется, не исключение. А в “Юбилейном” во время навечерия гремит “Пасхальный рок-концерт”. Крестный ход проходит под такой аккомпанемент, что не разобрать, что же именно “ангели поют на небеси”: не то “Зенит” — чемпион”, не то шлягер “в меня вселился бес”…
Хотя могло быть и хуже. Нам еще повезло, что наверху оказался добродушно-невежественный в вопросах религии Борис Ельцин. На вопрос о вере обычно отвечал, что считает себя “сочувствующим” (можно за него еще сказать: “попутчиком”), и кокетливо добавлял: “а еще я – суеверный”. Публика принимала такие признания с веселым одобрением, многие эти взгляды разделяли, а православная братия вздыхала с облегчением. Вера и суеверие – вещи несовместимые, суеверие (суе- верие) – большой грех, о котором надобно сообщать духовнику. (Чудная инструкция сохранилась у меня: памятка христианину перед исповедью. Один из пунктов вопрошает: веришь ли в приметы, не занимался ли магией, не ходил ли к экстрасенсам, не смотрел ли сеансы Кашпировского, не посещал ли мероприятия, проводимые бабой Нюрой?).
Ельцин – это наш домашний Саваоф, милующий и карающий, но, в общем-то, не страшный; не зря он облюбовал Елоховскую церковь. Мало кто помнит, какого престола этот храм, какому церковному празднику посвящен, — так впору оказалось народное прозвание (этимологически Елоховской она стала по еловому лесочку, что окружал ее некогда, — милое, языческое имя). Однокорневая с фамилией первого российского президента церковь оказалась на время правления Ельцина главной, кафедральной, начальственной. Владимир Путин за полгода до венчания на царство освятил своим посещением другой храм – маленькую церковь Михаила Архистратига на Воробьевых горах. Дело не только в истории, отсылке к Кутузову, но и в самом выборе покровителя –предводителя святого воинства, укротителя бесов.
Как умно было рассчитано Лужковым, сколько положено сил и средств на строительство храма Христа Спасителя, — и все впустую. Понадобилось, — и выдернули патриарха прямо с освящения храма, — в Кремль, благословлять нового наместника, духовного сына-преемника… Слава богу, и на этот раз им оказался человек формально-православный, “сочувствующий”. Опыт Сербии и опыт Польши (где детей в школах на уроках Закона Божьего заставляют стучать на родителей: посещают ли они воскресные службы в костеле), нас, кажется, миновал. А было время, в начале перестройки, когда многие всерьез опасались, что для приема на работу нужно будет предъявлять в Первый отдел справку о причастии.
Сейчас мне даже трудно объяснить, почему так пугались мы в Питере строительства храма Христа Спасителя. Если оставить за скобками все эстетические, исторические, архитектурные и прочие “мирские” составляющие, то ведь многие верующие люди относились к этой затее как к возведению новой Вавилонской башни. Замирали перед экраном, когда показывали празднование окончания строительных работ: в огромном помещении под церковными сводами были расставлены банкетные столы и патриарх кружил в вальсе с какой-то красавицей. Передавали из уст в уста фантастические слухи: Говорят, под алтарем размещаются подземные гаражи, под купола можно вознестись на лифте, а там – смотровая площадка и бар; и обслуживают “посетителей” ребятки в фирменных кепочках, как в “Макдональде”: кому какую требу, куда свечку поставить, как записочку подать… И цены вывешены соответствующие – все в у.е.
И огненные машины вокруг, и люди с песьими головами, и ужасть, что творится в землях язычников. Сколько раз за это время я приезжала в Москву? Да как обычно, наверное, не реже. Куполов не видела – боязливо отворачивалась, а уж до метро Кропоткинской доехать… А потом разразился скандал с первой большой службой, праздничной, вроде официального открытия, где вход был строго по пригласительным билетам. На литургии, после того, как причастился причет, ни один мирянин к чаше не подошел, – некому было. Когда я говорю об этом людям религиозным, у них глаза округляются, они начинают креститься и непроизвольно бормотать – “свят-свят-свят”. Такого нельзя было представить даже в самые лютые времена гонений на церковь.
Церковь – саморегулирующийся механизм, здесь законы мирские не действуют. Строили языческое капище, – получили то, что строили. Недавно увидела я вблизи этот памятник человеческой гордыне и отмыванию денег, — и чего, спрашивается, боялась? Ну, помесь гигантского обкома с Мамаевым курганом, купола блестят, как начищенный медный грош. У Москвы такой луженый желудок, не то еще переваривала, и только здоровее и краше становилась; глядишь, и эту пирамиду Хеопса со временем обживет.
Зато как хорошо опять стало в Елоховской! Просторно, легко, молитвенно тихо; знакомые лица прихожан — жителей соседних кварталов, кому давно уже и на паперти места не находилось.
По странному совпадению оказалась я в Елоховской утром того же московского дня, сразу после поезда, — был большой церковный праздник. Пошла по старой памяти, сами ноги повели, – жили несколько лет по соседству и считали ее своим приходом. На наших глазах стала она превращаться в место
светской и правительственной тусовки, много на что тогда мы насмотрелись. Кажется, последней каплей было знаменательное событие в Страстную пятницу, когда настоятель, сразу после выноса Плащаницы, вышел из алтаря с лощеным господином и представил его пастве как главного благодетеля, “боголюбивого христианина из города Парижа”, подарившего храму ксерокс. Стоящая рядом бабулька пискнула, — что за Ксеркс такой, и надо ли к этой святыни прикладываться. Тут моему христианскому смирению конец и пришел, больше я в тот храм не наведывалась. А нынче Елоховский собор стоит кроткий, раскаявшийся, как послушник перед постригом.
Удерживаюсь с трудом, чтобы не рассказать следом еще несколько историй о неофитах и “подсвечниках” (так церковники называют между собою начальство, что по протоколу является на праздничные богослужения, как на партсобрания). Но, по совести сказать, поведение любого верующего человека, отправляющего обряд, с мирской точки зрения — всегда нелепо. Мистерия для участника – чудо и таинство, для зрителя – театр. Легко иронизировать по поводу неуклюжего усердия “новых русских православных”, а поглядеть трезвым взглядом на всех нас, современных прихожан, — “соборно”, “целокупно”, со стороны, — так большой разницы нет.
Ну, завопит вдруг во весь голос какая баба под епитрахилью, нисколько не заботясь о тайне исповеди: “Ой, батюшка, курю я, как блядь!” Так чем ты сам, человек образованный, лучше, — тем, что умеешь корректнее свои прегрешения формулировать? Так грехи-то – те же самые, зато у нее порыв раскаяния сильнее. Все, что выносится в мир из церкви, кажется в миру абсурдным, в лучшем случае — анахронизмом, в худшем – безумием. Все мы в какой-то момент можем оказаться в роли юродивых на площади. Один такой эпизод напомнила мне близкая подруга, но смогла рассказать его , не боясь обидеть, только через несколько лет после своего собственного воцерковления.
Сидим у тебя на Васильевском, разговариваем с В. о деле. Открывается дверь, появляется фигура – вся в черном, в платке, согнутая, и что-то несет в горсти, прижимая к груди. Ни с кем не здоровается, прямиком идет через всю комнату и лезет на письменный стол. Потом сверху раздается раздраженный голос: “Над этим блядским компьютером даже лампадка не горит!” Тогда я поняла, что это – ты.
Беда в том, что сама я этого совершенно не помню, видимо, шла тогда “на автопилоте”. И ничем, в общем-то, в тот момент не отличалась от глупой бабы-прихожанки, — даже лексиконом. Но теперь рассказчице этой истории и в голову не придет отправиться в гости в Чистый четверг; теперь она сама заботится о том, чтобы донести в этот единственный день в году из церкви домой огонь; да и убедилась на собственном опыте, что лампада хорошо горит только в освященном доме. И все это спокойно уживается в ее просвещенном сознании, — как ни парадоксально, современное сознание не обязательно раздваивается от наличия в нем таких, казалось бы, неорганичных “элементов”, но порою становится более цельным. Весь вопрос в том, принял ли ты модную нынче (увы!) веру душой, или только умом; мистерия ли это для тебя, или театр.
Правда, официальная Церковь интеллигенту в искренности его религиозного чувства никогда не поверит. Она вообще сомневается, если у него душа, или только гипертрофированная голова и хвост. Со страниц православных газет, религиозных книг и брошюр мне постоянно намекают: пора сделать свой выбор, или ты интеллигент, или верующий, потому как после ваших университетов по-настоящему в Бога не верят. Труды Александра Меня в церковных лавках не продаются, все, что лежит на их прилавках, не для интеллигента, но – против него.
“Драгоценный храм православного Просвещения, который выстроила за тысячу лет на своей земле Святая Русь, получил ныне кощунственное соседство с тем, что именуется теперь “маскультом”, “андеграундом”, “соцартом”, “концептуализмом”, “постмодернизмом” … имя им легион”. (Священник Александр Мороз. Россия перед выбором. Духовность истинная и ложная. СПб.: “Общество святителя Василия Великого”, 1998).
Да воскреснет Бог, и расточатся врази его, сиречь: постмодернизм, концептуализм, и слуга сатаны, как его… андеграунд. Церковь воинствующая, Церковь побеждающая, наконец к началу третьего тысячелетия от Рождества Спасителя поняла, кто есть главный враг: культура. Откройте любую из анонимных брошюрок издательства “Благо”, и убедитесь, что единственный духовный путь для православного, это выдавливать из себя по капле интеллигента, “так называемые культурные ценности” (закавыченные слова – цитата).
“Процесс стяжания Святого Духа Божия есть процесс перерождения внешнего человека во внутреннего. Этого “внешнего” человека, очевидно, нельзя ранее известного времени лишить всех мирских интересов, развлечений, светской литературы, знакомств и т.п., так же как нельзя головастика лягушки полностью лишить воды, когда у него еще не развились легкие. … Все эти склонности отомрут в свое время, если только будет продолжаться процесс возрастания “внутреннего” человека. Тогда рано или поздно отомрут у человека мирские склонности и потребности, и он начнет жить интересами духа, потеряв вкус к миру и его пристрастиям”.
Центрами религиозной жизни в России традиционно были не церкви, а монастыри, духовными учителями считались не священники, а старцы. И устав праведной жизни подробно разработан в православии только применительно к монахам – даже ни к белому духовенству, и, тем более, ни к мирянам. Единственный положительный пример христианской жизни – монах отшельник; все остальные человеки погрязли в грехе и разврате.
Как замечательно продолжало эксплуатировать этот удобный механизм “презумпции всеобщей виновности” советское государство; как не хочет убирать ногу с педали наше нынешнее, демократическое, сочиняя сегодня для своих подданных невыполнимые законы, облагая нереальными налогами, ставя условия, что заведомо нельзя не нарушить. Сдается мне, что институция церкви понадобилась новой России только по той причине, что в ее задачу традиционно входило освящение любой власти, эстетизация жесткой иерархии. Стоит ли удивляться после этого, что наши Православные Братства состоят почти сплошь из бывших партийных бонз. Бывших партийных – нынешних “христианско-демократических” начальников. Вот и перекраивается православие по удобным меркам, чтобы не жало нигде, не стесняло державную поступь слуг народа-богоносца. Мерки-то не сегодня сняты, размеры одежки придворным портным хорошо известны.
“Недавно бывший помощник президента США по национальной безопасности заявил: “После того, как мы покончили с коммунизмом, главный наш враг – Православие” (авторская орфография сохранена, — О.К.). По дошедшим до нас данным, ЦРУ США занимается активным сбором банка данных, касающихся Православной Церкви в России. Их интересует все: экономическое положение, морально нравственное состояние, срез социальных отношений и реальное влияние на общество. Не проходит без внимания ни один церковнослужитель, ни одна православная организация”. (Священник Александр Мороз).
Честный отче! А нельзя ли эти цифирки у ЦРУ позаимствовать? Большая польза Православию от этого будет: мы-то, нерасторопные, только-только первые социологические замеры делаем. Но и по ним уже ясно, что предстоит России испытание великое: подавляющее большинство верующих сегодня – горожане, люди не только грамотные, но, страшно вымолвить, культурные, и чем моложе возрастная группа населения, чем грамотнее, тем выше в ней процент людей церковных. В деревнях же роста религиозности не наблюдается, да и старшее поколение поступиться своими атеистическими принципами не желает. Что делать-то будем, батюшка?
Иногда кажется, что русская Православная Церковь своего прихожанина уже лет сто, как минимум, в глаза не видела. Допустим, какую-нибудь старушку в платочке она еще с неохотой, но признает, вытерпит. Лучше бы, конечно, такую неграмотную крестьяночку, знаете, что несет освящать на Яблочный Спас три поспевших к этому времени яблочка из своего сада. Ей и объяснять-то не надо, что до той поры запретного плода нельзя вкушать, потому как и вкушать ей нечего.
Городской житель несет в августе святить какую-нибудь израильско-испанскую скверну, что круглый год теперь в ларьках продается. А прозорливому оку понятно, что это все от дьявола, диверсия ЦРУ против нашего исконно- крестьянского церковного календаря. Хитроумный змей пометил каждое яблочко своими штрих-кодами с числом Антихриста, а скоро вживит каждой бабке под ее синенький скромный платочек биочип, присвоит индивидуальный номер ИНН, насильно посадит перед телевизором (“бал у сатаны”, “капище дьявола”), и заставит смотреть круглые сутки блуд и насилие. И пустится наша благочестивая бабулька на старости лет во все тяжкие, и настанет конец света, потому что последние времена, — вот они уже пришли. Читаю я весь этот нескончаемый бред, эти плюющие злобой и безумием книжки, изданные с благословения Патриархии (“какой исходящий номер благословения?” – спросили однажды моего знакомого в канцелярии Его Святейшества), и недоумеваю: за кого они меня, читателя, принимают? Неужто, за эту допотопную крестьянку? Так ведь она, вроде, – неграмотная…
Верующий интеллигент зажат сегодня в двойных тисках: начальственным “сочувствием” сверху, и языческим энтузиазмом снизу. Националистическим мракобесием справа и сектантским “неопротестантизмом” слева. Многие мои знакомые, в самые атеистические времена хранившие православную веру, сейчас переходят в католичество (“более цивилизованную религию”, по их словам), входят в общины протестантов разного толка, а чаще всего, просто становятся людьми внецерковными.
Мы как-то обсуждали со знакомым священником, какие “интеллигентские” профессии признаются церковью если не богоугодными, то хотя бы не греховными. Остановились, в конце концов, на единственной, и то условно-интеллигентской: сторож при церкви. Именно с этого места легче всего поступить в семинарию. Абитуриенты это знают и стараются, во что бы то ни стало, перед экзаменами себе такой рабочий стаж заработать. Впрочем, сам этот батюшка считает, что лучшее мирское образование для будущего церковнослужителя – философский факультет. Хуже всех сегодня внутри такой церкви – интеллигенту священнику. Но когда встретишь такое чудо, то еще раз убеждаешься, что Господь судит нас не по грехам нашим, а по своей милости.
Диакон Андрей Кураев. “Первое, что сближает нас с раннехристианской общиной: то, что вера вновь вернулась в города. На протяжении столетий в России вера наша была верой простого народа (христианин – крестьянин: слова-синонимы). Теперь же наши сельские приходы набирают силы на восстановление только во время летних отпусков горожан. Церковь пришла к крестьянам, сумев понять их, освятив их жизнь, их быт. Стала молиться о том, о чем болит сердце крестьянина. В наших требниках есть дивные чинопоследования: молитвы на освящение гумна, колодца, егда падет в него крот, на избавление от саранчи, и многие другие. В этом проявлялось удивительное единство со своим народом, с теми, к кому она пришла с евангельской проповедью. Очень бы хотелось, чтобы в ХХ1 веке наша Церковь сумела повторить этот миссионерский подвиг в отношении горожан. … Если естьмолебен в защиту от нашествия саранчи, то, надеюсь, со временем появятся молебные пения в защиту от компьютерных вирусов. Это не шутка, уже известны случаи молитвенной помощи при таких поломках техники”. (Православный Санкт-Петербург, 2000, №5).
Истинно так! Мой первый процессор только на святую воду и реагировал; побрызгаешь, попросишь молитвенно, – усовестится, вернет съеденный кусок. Правда, остальные все машины оказались нехристями невменяемыми. (Но десять лет назад это было гораздо актуальнее: мастера-компьютерщика, да еще для редкой модели, днем с огнем было не сыскать).
Боюсь, что насущные проблемы компьютерного экзорцизма не скоро будут решены, как и другие наши проблемы. Сегодня, например, Церковь больше всего взбудоражена предстоящей канонизацией невинноубиенного царя, и лубочные “чудотворные иконы” Николая 11 пестрят на обложках десятков изданий, официально украшают храмы четырех Епархий, где он признан местночтимым святым, а неофициально – Бог знает, скольких еще церквей. Камень преткновения в церковной дискуссии наглядно отображен на неканонической иконе: усы нафабренные, щегольски поднятые вверх, вопреки всем иконописным канонам. Опустить вниз усы – нарушится портретное сходство с историческим лицом; нарисовали более-менее похожим – лик вопиет о сугубой светскости.
О невинноубиенном, отрекшемся от престола последнем российском императоре пекутся сегодня многие, хотя и пострадал он, как раньше считалось, вовсе не за веру православную. А вот дождемся ли мы, чтобы кто-нибудь из иерархов хотя бы голос поднял относительно того, не причислить ли к новомученникам Александра Меня, или трех погибших священников разрушенного храма Михаила Архистратига, что находился в Грозном рядом с известной теперь всем площадью “Минутка”? И не объяснил ли кто нам заодно, по случайному ли совпадению отец Александр был зарублен топором в канун дня паминовения усекновения главы Иоанна Предтечи, а Галина Старовойтова убита в день Михаила Архангела, “покровителя” черносотенцев?
Политика, идеология, бизнес, рычаги власти, строительство собора, больше похожего на Дворец Съездов, — Церкви сегодня не до паствы, не до живых грешников, и уж тем более, не до почивших в Бозе праведников. То, что современная Церковь вообще может обойтись без верующих, наглядно продемонстрировала первая служба в “главном” храме Святой Руси, где на литургии, вопреки уставу, присутствовали только атеисты, иноверцы и оглашенные. Видимо впредь, чтобы избежать конфуза, московское начальство будет часть входных билетов раздавать специально обученным старушкам. Да и этот скандал, как могли, замяли; в православной, исконно-русской избе сор, почитай, сто лет не выметали. Что ж теперь удивляться, если мусорные кучи теперь с улицы через окна видны.
“Мы же почитаем Богородицу, хотя она до рождения Христа была блудницей, Марией Магдалиной”. Патриотическая газета, 1991.
Все сказанное мною до этого, если угодно, можно рассматривать и как полемику со статьей С.Файбисовича “Дракон”. Но точнее было бы отнестись к моим заметкам как к продолжению разговора: я не столько опровергаю, сколько пытаюсь, всего-навсего, описать ту же проблему изнутри, — с точки зрения среднего “потребителя”, грешного, не очень усердного прихожанина. Чудовищный трехголовый монстр православия-коммунизма-фашизма обитает, к сожалению, не только в виртуальном пространстве статьи С.Файбисовича, и все сказанное в его статье, к сожалению, небезосновательно. Но не страшно. Может быть, порою мне бывает и больнее, и обиднее, и горше, — просто как человеку , больше душевно зависимому от состояния православной Церкви, — но не бывает так страшно, повторю это. И не только потому, что “дракон” этот – эмбрион в пробирке, но и потому, что Церковь живет по другим законам, отличным от мирских. И проблемы изнутри видятся несколько иначе; иногда они и глубже, и острее, а иногда это – просто другие проблемы.
С.Файбисович упрекает Православную Церковь в том, что она до сих пор не покаялась за отлучение Л.Толстого. Ну, знаете, католики вот только сейчас признали “искажение генеральной линии” во времена инквизиции, и все восхитились их мужеством и самокритичностью. А что касается нашего великого старца, так мне, темной, вообще не понять суть претензий. Анафеме Толстого не предали, побоялись лишнего шума, но и от Церкви не могли не отлучить (перед Богом все равны, не зависимо от мирского положения), хотя прекрасно понимал Синод, какое возмущение его решение вызовет в культурном сообществе.
Еше один пункт обвинения: Православная Церковь отказалась перейти на новый календарь. С удовольствием бы порассуждала на эту тему, вспомнила бы кое-какие события из истории “обновленчества”, жаль места нету. Поэтому воспользуюсь своим правом “старушки в платочке”, и скажу по-иному: и рады бы перейти, удобства ради, только вот беда — Благодатный огонь сходит на гроб Господень раз в год на Пасху, и только по православному календарю. Боюсь, его уговорить будет еще труднее, чем нашу консервативную Церковь. Честно говоря, для меня это и вправду — главный довод.
А вот теперь, на сэкономленном журнальном пространстве, отвечу на следующий пукт “обвинения” подробнее, поскольку это один из назревающих сегодня конфликтов внутри православия: вопрос о языке богослужения. На страницах “НЗ” прозвучал упрек от прогрессивной интеллигенции – в адрес консервативной церкви: почему до сих пор не перешла на русский язык, держится обветшалых традиций. В Москве, как мне известно, по крайней мере, существуют два прихода, где уже перешли на русский. Вокруг этого идут споры, споры принципиальные, и каждый вправе отстаивать собственную позицию. Архаисты и новаторы разделились не только по “политическому” признаку: С.Аверинцев, например, — за, а С.Апт — против. Попробую возразить по-иному, как филолог, что ли.
В конце концов, сегодня запросто можно купить молитвослов на русском языке, библию, псалтирь, не говоря уже о любой пропедевтической литературе, объясняющей смысл и порядок церковной службы. Но многие ли верующие русским молитвословом хотя бы дома пользуются? Может быть, кому-то из неофитов или учеников воскресных школ он и окажется на первых порах полезным. Но знаете, язык не поворачивается выговорить “Отец наш небесный…” Существуют несколько переложений на русский, и все – песком на зубах, и перевод А.Фета в этом смысле не лучше таких же несостоятельных попыток истово верующих монахов. Как осуществляется сегодня перевод богослужебных текстов в тех странах, где силен протестантизм? Собирается серьезная комиссия, состоящая из богословов, историков, лингвистов, поэтов, и в течение многих лет кропотливо работает. И все равно, при самом лучшем результате, минимум одно поколение верующих теряется, — должно пройти время, чтобы слова стали намоленными (извините, синонима у этого неуместного в данном контексте слова нет).
Есть в старой молитве такая крепость, такой словесный столб внутри нее стоит, что, повторяя ее, нельзя не почувствовать, как тысячи людей до тебя это говорили, своим дыханием согревали. Давно меня занимает этот механизм божественного словосложения: когда слова не рассыпаются, не ветшают от времени, а цементируются, как в молитвах или немногих классических стихотворениях. Кручу эти тексты (и светские, и духовные), и так и эдак, раскручиваю по винтикам, подсчитываю в них все, что можно сосчитать, собираю в копилочку любую мелочь, и разгадать секрет не могу, — даже на полшага не приблизилась. Простой вопрос: как и почему стихотворение становится хрестоматийным, песня — народной, молитва – сильной? Словно энергия многих читателей может быть разнонаправленной: центростремительной или центробежной, а внутри немногих текстов (с формальной стороны – далеко не лучших, не самых совершенных), есть тайный магнит. Ясно только одно: в стихе “Буря мглою небо кроет” божественного больше, чем в русском подстрочнике “Богородице Дево, радуйся”.
Можно поставить вопрос, конечно, и по-другому, как он прозвучал в начале ХХ века, когда впервые осознали опасность расширяющейся трещины между интеллигенцией и Церковью. Может быть, задача заключается в том, чтобы не просто перевести службу на русский, а обновить обряды, создать современные молитвы и акафисты, новое религиозное искусство такой силы, что оно смогло бы вдохнуть жизнь в то, что движется сегодня уже одной инерцией. Почему цветение русской литературы не дало нового Иоанна Злотоуста или Василия Великого, а вместо Романа Сладкопевца мы получили в итоге аудиокассеты со сладким пением иеромонаха Романа? Не Пушкин, не Блок, но оптинские старцы сумели внести в русский молитвослов свою скромную лепту.
Мучительно пытались найти ответ и Зинаида Гиппиус, и Даниил Хармс (называю два имени рядом по простой причине: написанные ими молитвы – действительно, настоящие молитвы, но, увы, не для всеобщего пользования, отнюдь не универсальные). Дело, наверное, не только в консервативном церковном устроении, но и в нас, грешных, в наших слабых силах. И литургическая поэзия, и иконописное мастерство слишком зависят от общего состояния общества, подъема или упадка религиозной жизни, так что ожидать расцвета в наше время не приходится.
На службах протестантов разного толка, на собраниях евангельских христиан, не раз мне приходилось убеждаться, что наличие сакрального языка в православии – великое благо, роскошь, богатство ортодоксальной Церкви. Старославянский для русского человека не такая непреодолимая преграда, какой была латынь для католиков. По Псалтири в деревнях раньше детишек грамоте учили, так что и мы – до петли дойдет, так разберем. Те, кто взыскуют смысла – как-нибудь, с Божьей помощью, до него доберутся. Вернее, до многих смыслов “темного” текста, а не до одного-единственного, лежащего на поверхности русского перевода.
Боюсь, переход на русский язык не решит проблем “отрыва Церкви от народа”, а может только усубить их, оттолкнув от храмов многих верующих. Традиции, эстетика, мистериальная глубина, устойчивая опора в суетном, меняющемся мире, — порою кажется, что все это удерживается только силой высокого слова, произнесенного на полуродном священном языке.
И вот здесь я, наконец, решусь написать то, ради чего, собственно, и затевалась эта статья. Скажу скороговоркой, скомканно, невнятно, уповая на то, что мое мнение субъективно, а предчувствия – неосновательны. Православная Церковь не прошла через настоящее реформаторство, через протестантизм западного толка; видимо, этот опыт ей предстоит в скором времени испытать. Что я по этому поводу думаю, как отношусь к таким возможным переменам, чего с опасением ожидаю, – не имеет абсолютно никакого значения. И как это может впоследствии называться – вторым расколом, обновлением, — тоже, в сущности, не так важно.
Важно другое: в церкви сегодня много детей. Они родились в венчанном браке, они крещены и воцерковлены в том возрасте, когда снимаются многие проблемы, от которых лихорадит сегодня церковь. Их привели в христианство родители, взрослые – как когда-то их самих приводили в октябрята и пионеры, без раздумий, на общей волне, “как всех”. Многих из них перекормили ханжеским благочестием, обрядами, постами, разговорами о Боженьке и скучными длинными службами, поэтому есть надежда, что когда-нибудь они сами начнут задавать себе те вопросы, на которые получили готовые ответы. И через какое-то время часть из них станет убежденными атеистами; кто-то – до конца жизни, другие – на время, как, скажем, Павел Флоренский.
В.В.Розанов говорил, что человек неверующий ему вообще неинтересен; я почти соглашаюсь с ним, слегка переиначивая: человек, ни разу в жизни не задавший самому себе вопроса о вере – мне вообще неинтересен. Независимо от того, как сам он на этот вопрос ответил. Я очень надеюсь, что настоящие церковные реформы придутся на то время, когда успеют подрасти дети, воспитанные неофитами, — православные хотя бы во втором поколении.
Вовсе не хотелось мне заканчивать полемику с С.Файбисовичем на такой пафосной ноте, поэтому коснусь еще одного места в его статье: замечательно рассказанного сюжета об “амбале”, что был нанят избить человека, а вместо этого предложил жертве просто сымитировать избиение. И простодушно пояснил: “Понимаешь, друг, я давеча крестился, блин! Вроде неудобно как-то сразу…” Рассказчик комментирует: “Бывший “простой советский человек” и, соответственно, атеист, становится наемным бандитом и одновременно православным христианином и не видит ни в этих превращениях, ни в их “накладке” ничего такого…” А в самом деле, что здесь такого? И раньше, бывало, становились христианами разбойники, крестились блудницы, меняли профессию мытари; и были они до этого язычниками, а может быть, атеистами, — кто знает. Вот и этот грешник, как минимум, одно искушение с Божьей помощью преодолел, заповедь о любви к ближнему не нарушил. Это опять — взгляд изнутри на одну и ту же проблему, простите пожалуйста.
Однажды угораздило меня спросить крестника-подростка сразу после таинства, испытал ли он “физиологическое воздействие крещения”. Отрок возмутился: “Ты что несешь? Такое ляпнуть, — совсем что ли… Просто — кайф”. Вот и у “амбала” в этот день был — просто кайф, или совсем новый драйв, или — благодать. И вполне возможно, что это состояние ему понравится больше, чем все, что он раньше испытывал.
Состояние это ощущается помимо рассудка, не зависит от интеллекта, овладевает помимо воли. Как, впрочем, и многое другое, что случается с человеком в Церкви. (Все церковные люди, например, прекрасно понимают, что такое “крутит перед причастием”, и таких терминов “для внутреннего пользования”, довольно много накопилось в религиозной практике, но каждый из нас учится ходить самостоятельно, спотыкается и набивает шишки. Где, в каких “методичках”, рассчитанных на современного мирянина, это прочтешь? Почему католики сумели глубоко и изощренно тонко изучить психологию религиозного человека, а мы все еще в XIV веке?)
Многие “сочувствующие”, приходящие сегодня в церковь без глубокой веры, вскоре с недоумением, а то и ужасом обнаруживают, что здесь, вопреки материалистической догме, вполне может случиться то, “чего не может быть никогда”. Ритуал, со стороны казавшийся бессмысленной последовательностью манипуляций, в действительности оказывается таинством. Просвещенному человеку это выдержать трудно, он чуда не жаждет, опасается его, и правильно делает, что опасается. Чудо дается нам по слабости и неверию, или, как сейчас, — прорывается наружу из-за того, что в России до немыслимых пределов раскачивали и Церковь, и церкви, и, в особенности — монастыри, монастырские святыни, перекидывая их от Бога к атеистам, из ведения Епархий в ведение ГУЛАГа, а потом обратно. Очень тяжело, почти невозможно сосуществовать современному сознанию с тем, что можно увидеть нынче в монастырях, особенно старых, пещерных. Там иррационального слишком много, даже монахи порой не выдерживают, кажутся полубезумными, больными, — юродивыми Христа ради.
И, конечно, вокруг монастырей сейчас — самая большая концентрация всех раздирающих церковь противоречий. О монастырях в двух словах не расскажешь, они сегодня опять — и центр, и стержень православной жизни России. Монастыри – это крайняя точка, где напряжение православия ощущается сейчас всеми, почти физически, на пределе человеческих возможностей. Только здесь по-настоящему понимаешь, что же с нами со всеми происходит, и насколько то, что происходит – больше нас. Здесь в виде христианского наставления можно, конечно, услышать , что “в телевизоре черт сидит”, а “губная помада делается из собачьего жира”, но только здесь можно встретить таких просветленных священников, простых монахов и монахинь, а если будет на то воля, то и старцев, после чего писать все, что я здесь пишу – и грешно, и бессмысленно. Дар священника – еще более редкий дар, чем любой мирской, любой творческий, потому он так драгоценен. На этих подвижниках и держится бедная наша, больная Церковь, чудом не утратившая своей сути, — Чудом. Они – ее тело. Сколько раз за эти годы помогали мне слова Александра Меня, услышанные однажды и запомнившиеся не формой, но сутью. Если Церковь выстояла, уцелела, не рухнула под тяжестью наших грехов, то это еще одно доказательство, что не человеческое она устроение, а Божье.
О грехе сквернословия. Нецензурная брань. Ее пагубная сущность. – М.:”Благо”, 2000. “Это явление приняло массовый характер в последнее время, когда силы тьмы, постепенно захватывая сферу духовного влияния на русский народ, добились искажения путей развития русской души… Знание помогает человеку воссоздать в себе Образ Божий. Именно это понятие и отражает слово “образование”. Поэтому грязная ругань в устах интеллигента особенно недопустима”.
Юродивых и блаженных вообще сейчас много, а в Питере, как всегда, богатейший выбор. Для наблюдений, необходимых также для самоанализа, можно выбрать замечательные, совершенно уникальные образцы. Камертон и лакмусовая бумажка современной интеллигенции — поэт Олег Охапкин: богема, андеграунд, охальник, анекдотический персонаж рассказов Сергея Довлатова, чистейшей души христианин. В антологии Е.Евтушенко “Строфы века”, книге, переполненной всяким враньем, один из самых нелепых текстов посвящен Охапкину. Все описанное: встреча с Иосифом Бродским ночью на заброшенной колокольне, многочасовый их разговор о христианстве, оказавшийся для Бродского значимым, поворотным, – все это правда.
Олег эту историю подтвердил, и его свидетельства вполне достаточно: он всегда слишком равен себе, чтобы врать. Но все-таки, скажу здесь еще одну вещь, — просто потому, что вдруг сказать больше не будет повода, или забуду. Олег Охапкин был единственным, о ком Иосиф Бродский стал нежно и заботливо расспрашивать, когда разговор зашел о современной поэзии вообще и о его старых приятелях в частности. Был тогда нобелевский лауреат усталым и раздраженным, об остальных своих российских знакомых говорил резкие, малоприятные вещи, а случилось это все осенью 1995-го года, за четыре месяца до ухода Бродского из жизни. ( Олег на переданный ему привет от Бродского отликнулся адекватно, как обычно: “Я тоже к Иосифу всегда хорошо относился, зря он уехал”).
К тем сведениям, что приводит в биографической справке Е.Евтушенко, добавлю, что Охапкина воспитывали последние ученики и тайные последователи Иоанна Кронштадтского, видели в нем божественное дитя, готовили на роль нового мессии, призванного вернуть Россию в лоно православия. Говорят, в отрочестве и юности Охапкин был к тому же дивно хорош собой. До шестнадцати лет Олег оправдывал все чаяния наставников, потом сбежал от них, пустился во все тяжкие, а закончилось все это писанием религиозных стихов, — стихов, порою, действительно замечательных. Уже всего этого для одной биографии достаточно, тем более, время на дворе стояло самое подходящее. Но дело, начатое иоаннитами и продолженное андроповскими психушками, живет и поныне.
Уже на моей памяти, за последние десять лет Олег Охапкин прошел несколько этапов своего большого пути – индивидуальной дороги к Храму.
Этап первый. Начало перестройки. Религиозного поэта Охапкина полюбили и обласкали патриоты. (Да и как такого не полюбить, чего стоит одна его строчка: “Я – русский дуб!”, а остальное все – про Богородицу). Он выступал на их сборищах, упивался славой. Когда патриоты к нему попривыкли, стали считать совсем своим, то перешли к более откровенным разговорам: про жидов. Охапкин не сразу понял, находился в благостном размягчении, да и вообще смысл чужой речи до него доходит не сразу. Но когда врубился, возопил диаконским басом: “Евреи спасли русскую культуру!”. С позором отлучили братья-“памятники” Олега Охапкина от своих катакомбных собраний.
Этап второй. Оживление церковной жизни в стране. Открываются новые храмы, стихи Олега печатают, свою религиозность можно не скрывать, вести душеспасительные беседы в любой обстановке, и никто тебя в Большой дом не потянет, в психушку не упрячет. Диагноз, с которым он именно тогда попал в больничку, был: “религиозно-сексуальный психоз”, и его, действительно, “подлечили” до искомого состояния. Охапкин очень гордится такой характеристикой, и не забывает напоминать о диагнозе собеседнику.
Итак, год, примерно, 1992-93, Светлая неделя. Олег сидит за пасхальным столом, разговляется, громко поет кондачки и акафисты. Оглядывает присутствующих – людей, по виду, вполне светских, замирает на минуту, и в отчаянии вопрошает, наставив палец в Красный угол: “Как мужчина может брать ответственность за женщину перед Богом, — если у нее есть эрогенные зоны?” Раскол в интеллигентском сознании обозначился четко, Олег его просто вовремя и в чеканной форме сформулировал.
Этап третий. Перед последним заключением в психиатрическую. Всего боится, на улице крестит детей и предает анафеме всех “подозрительных” прохожих, сигареты и продукты “отравлены большевиками”, никуда теперь от врагов не скрыться. “Раньше в церкви – благодать, спокойно, все свои, а теперь и тут скверна: коммунисты и кагебешники и сюда проникли, раньше боялись, а теперь в церкви сами бесы со свечками стоят … Да если они попробуют меня там тронуть, их Архистратиг Михаил так своим мечом за…”, и т.д., непрерывный многочасовой монолог. Враги взяли последний оплот. (Раньше церковь действительно спасала его в периоды обострений болезни).
Вчера, после выхода из больницы. О религии – только матом, а ни о чем другом говорить не может; уверяет, что это и есть единственный сакральный язык, не оскверненный большевиками, оставшийся на долю верующего. Заткнуть и окоротить невозможно: “Пасхальный смех, за эти шутки меня сам папа римский расцеловал бы”. Переписывает всю библейскую историю соответствующим образом.
Олег Охапкин – коллективное бессознательное верующей интеллигенции. Месяц едет, котеночек плачет, интеллигент ищет свое место при церкви. Олег нашел его, остальным – сложнее. Не зря на Руси всегда любили блаженненьких.
“Cry, cry, the soul of orthodox”, — загорается в нужном месте электронное табло над сценой Мариинки, когда там идет “Борис Годунов”. И так много в опере Мусоргского знакомых церковных распевов, что вдруг приходит в голову посторонний вопрос: почему в храмах поют “Отче наш” весь в миноре, и только одной строчкой – “избави нас от лукавого”, — молитва вдруг вырывается в мажор?