Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2000
Александр Каменский
ЗАМЕТКИ ОБ ИСТОРИИ И ИСТОРИКАХ
Пятнадцать лет назад в жизни советских историков случилось чудо: они вдруг оказались востребованными, как никогда прежде. Львиная доля публикаций в самых популярных изданиях того времени, за которыми каждое утро выстраивались очереди к газетным киоскам, приходилась на исторические темы. Правда, увы, авторами их были в основном не профессиональные историки, а журналисты. С одной стороны, это понятно, ведь уважающий себя профессионал никогда не кинется сразу публиковать попавший ему в руки документ, в то время как журналисту результат нужен сразу и сейчас. Но ведь именно этого и жаждало в то время «общество», а историки, как выяснилось, были не готовы удовлетворить его потребности. В ящиках их письменных столов почти не оказалось готовых работ, которые бы прежде было невозможно опубликовать по идеологическим причинам. Иначе говоря, «в стол» советские историки практически не писали. И это другая сторона проблемы.Наверное, сама специфика научной работы историка такова, что непременно требует той или иной степени социализации. Не потому ли, не считая нескольких имен (А. Некрич, А. Каждан, М. Гефтер, Р. Медведев), среди известных историков практически не было не только диссидентов, но даже «отъезжантов». И это тоже понятно, ведь если ты занимаешься, к примеру, историей Англии или Германии, и занимаешься ею хорошо, то в Советском Союзе ты входишь в маленькое профессиональное сообщество, где тебя все знают и уважают. Если при этом ты еще и член партии, никогда не отклонявшийся от ее линии и подкрепляющий это свое членство «общественной работой» (например, собираешь профсоюзные взносы), то есть шанс, что когда-нибудь тебя включат в официальную делегацию советских историков на какую-нибудь международную конференцию и, возможно, ты даже попадешь в страну, чью историю всю жизнь изучаешь . Там ты, может быть, познакомишься с кем-нибудь из местных коллег, которые с удивлением узнают, что в далекой России кто-то занимается сходными сюжетами, читал их работы и даже что-то опубликовал на своем непонятном языке, причем со ссылками на них. В знак любезности они предложат напечатать твою работу в каком-нибудь своем издании. Ее переведут на соответствующий язык (понятный всему прочему научному сообществу), и, прочтя ее, зарубежные коллеги обнаружат, что если отбросить марксистскую фразеологию, то работа вполне «на уровне». Коллеги на родине зауважают тебя еще больше, ты станешь считаться «ученым с мировым именем», и жизнь станет совсем комфортной. Совсем иное дело, если «уехать». Тогда ты — один из очень и очень многих, шансов получить профессиональную работу почти никаких, а значит, с наукой покончено .
Еще труднее было историку, занимавшемуся историей России / СССР. Он гораздо больше, чем его коллега-«всеобщник», был ориентирован на работу в архиве и как можно «заниматься наукой» без архивных документов просто не представлял. Для многих из таких людей сидение в архиве — неотъемлемая часть существования, без которой невозможно дышать . Очутившись, к примеру, за границей, такой историк вынужден был бы в лучшем случае заделаться «советологом», т.е. переквалифицироваться, а в худшем — вообще сменить профессию, что, в общем-то, одно и то же.
Необходимая социализация историка-профессионала вовсе не означала, что всякий публиковавшийся в то время историк был непременно горячим поклонником советской власти. Однако определенным правилам игры он вынужден был подчиняться. Свое отношение к советской власти косвенным образом можно было выразить, например, выбором предмета занятий. Чем отдаленнее он был от сегодняшнего дня, тем больше было шансов на обретение уверенности в том, что то, что делаешь, — настоящая наука, а не конъюнктурщина . Чудовищной ошибкой было бы полагать, что все, написанное историками в советское время, — сплошной мусор. Напротив, можно назвать несколько десятков поистине блестящих имен, чьи работы, хоть и написанные на основе марксистской методологии, составляют основы наших сегодняшних знаний в целом ряде областей как отечественной, так и зарубежной истории. Более того, уже настало, видимо, время сказать, что с точки зрения развития науки эксперимент с использованием марксистской парадигмы познания также, безусловно, имел смысл. Хотя бы потому, что благодаря этому мы ясно представляем ее возможности, и теперь, когда она перестала быть обязательной, можем спокойно оценивать ее достоинства и недостатки в одном ряду со многими другими.
В реальной жизни историки делились на тех, для кого марксистская схема была лишь условностью, необходимым и неизбежным словесным ритуалом, и тех, у кого она составляла плоть и кровь их мышления. Казалось бы, вот тут-то и можно применить деление на «историков советского времени» и «советских», но реальность значительно сложнее. Так, например, в последние годы обнаружился примечательный феномен. Когда в советское время происходили научные дискуссии (а такое тоже случалось!), аргументами в которых, как правило, являлись наборы цитат из классиков марксизма-ленинизма, то нередко за частоколом слов можно было достаточно ясно разглядеть, кто из спорящих более ортодоксален, консервативен, а кто все-таки ближе к «исторической правде». Когда подули ветры перемен, выяснилось, что как раз для многих твердокаменных ортодоксов используемые ими цитаты были всего лишь привычным ритуалом, от которого они легко отказались. В то же время для некоторых из их противников они имели принципиальное значение. В результате оказалось, что многие из тех, кто в 70-е — начале 80-х считался «прогрессивным», сегодня превратились либо в заядлых консерваторов, неспособных выйти за рамки привычных понятий, либо в убежденных «почвенников» современного покроя .
Вместе с тем в целом отказ от марксистской парадигмы для большинства историков, по крайней мере, на первый взгляд, прошел на удивление быстро и безболезненно. Казалось бы, отказ от методологии, на основе которой были написаны тысячи книг и сотни тысяч статей, признание ее несостоятельной, должен был означать кризис науки. Но сами историки этого практически не ощутили. (Что лишь служит подтверждением того, что для большинства это все же было не более чем проформой.) Напротив, многие из них с воодушевлением принялись выяснять, что происходило в течение всех этих десятилетий у их коллег на Западе, и проявляли искреннюю готовность подхватить и немедленно применить на практике накопленный там опыт. Однако на этом пути теперь уже бывших советских историков ожидали немалые трудности.
Во-первых, выяснилось, что там, «у них» тоже кризис, связанный с каким-то не очень понятным «постмодернизмом», «лингвистическим поворотом» и прочими изысками. «Они» «там» додумались до того, что истории, как науке, вообще, видите ли, пришел конец, потому, в частности, что исторический источник в принципе непознаваем и историк только думает, что воссоздает через него прошлое. На самом же деле он просто творит некий новый «текст», имеющий столь же близкое отношение к тому, что было в действительности, как какой-нибудь роман В. Пикуля.
Во-вторых, довольно скоро историки, и прежде всего историки-преподаватели, стали ощущать, что традиционный для нас системный подход к преподаванию истории , соответствующий и определенному образу мышления самих преподавателей, непременно требует наличия некоей универсальной теории, позволяющей объяснить весь исторический процесс столь же легко и доступно, как это можно было сделать с помощью исторического материализма. Своего рода спасительным кругом в этой ситуации стал так называемый «цивилизационный подход». Причем многие историки, как в исследовательской практике, так и в преподавании, попытались попросту автоматически заменить понятие «общественно-экономическая формация» понятием «цивилизация». C его помощью стали пытаться описывать всё на свете, а упражнения на тему «Россия в истории / системе мировых цивилизаций» стали любимым и весьма прибыльным занятием авторов разного рода учебников и учебных пособий . Однако через короткое время выяснилось, что, в отличие от общественно-экономической формации, железобетонное определение которой все мы учили еще на школьной скамье, цивилизация — понятие многозначное, допускающее различные подходы и толкования, что, в свою очередь, означает возможность использования различных принципов и в построении учебных курсов. Помимо этого оказалось, что «цивилизационный подход» отнюдь не универсален и далеко не дает возможность адекватно описать все исторические явления и процессы разных эпох и регионов. Тут, кроме всего прочего, и проблема психологическая. Некоторые оказались не готовы к тому, что смена познавательной парадигмы не просто избавляет их от жестких рамок «единственно верного, всепобеждающего» учения, но и ставит перед проблемой выбора, а значит, возлагает дополнительную ответственность, к которой многие попросту не привыкли. Да, и что, собственно, в этом удивительного? Ведь историк тоже человек, причем человек «бывший советский», а советские люди не привыкли выбирать не только парадигму, но даже картошку в магазине. Мало того, если формационный подход можно было, что называется, «снять с полки» в готовом виде и использовать чисто механически, то преподаватель, основывающий свой курс на «цивилизационном подходе», вынужден не только осваивать его заново, но и самостоятельно осмысливать в соответствии с характером курса, вырабатывая собственную позицию, собственный взгляд, ибо в этой сфере «готового» не так уж много.
Не так давно один из пионеров и наиболее активных отечественных адептов «цивилизационного подхода» в разговоре со мной с сожалением констатировал, что за прошедшие годы разработать его в полной мере не удалось, а потом и вовсе добавил, что в зарубежной науке это вообще «вчерашний день». Проводившийся же недавно Министерством образования совместно с Институтом «Открытое общество» (фонд Сороса) конкурс на учебник для средних специальных учебных заведений по курсу «Россия в истории мировых цивилизаций» (именно так официально он называется) закончился тем, что члены конкурсной комиссии направили в Министерство специальное письмо. В нем они констатировали, что состояние современной науки делает написание подобного учебника на достаточно адекватном уровне практически невозможным, и предлагали назвать курс проще и понятнее — «Россия в мировой истории». Я был одним из авторов этого письма, но о реакции Министерства ничего не знаю.
По всей видимости, как ни наивно это прозвучит, в самом ближайшем будущем нам, историкам, предстоит постепенно приходить к осознанию того факта, что никакой универсальной теории научного характера, объясняющей весь исторический процесс начиная с первобытного общества и до наших дней во всех его политических, социальных, экономических и культурных ипостасях в принципе не может быть. Если, конечно, речь идет именно о научной, а не о религиозной интерпретации прошлого. Процесс этот будет непростым, болезненным и, возможно, длительным, а одним из его результатов могут стать серьезные изменения в преподавании истории, как в средней, так и в высшей школе.
Однако еще более серьезно, чем выбор парадигмы исторического познания, историков сегодня мучает вопрос о том, что, собственно, такое история, возможно ли в принципе познание прошлого, существует ли исторический факт, что должно быть предметом истории — социальное, экономическое, политическое или же изучать надо исключительно так называемую «историю ментальностей», ну на худой конец «историю повседневности» . Конечно, подобные вопросы в значительной мере навеяны знакомством с новейшей историографической мыслью Запада. Как говорится, от многия мудрости многия печали. Но дело не только в этом. Опыт последнего десятилетия, как мне кажется, достаточно ясно показал, что накопленные варианты интерпретации истории, и в частности истории российской, гораздо в меньшей степени, чем хотелось бы и чем, как казалось, не без оснований рассчитывали, могут помочь пониманию современных процессов . Наступило своего рода разочарование в возможностях истории. И опять же, отчасти это разочарование связано с тем, что советские историки привыкли жить с сознанием важности своей идеологической миссии и лишь очень немногие готовы были признаться, что «занимаются наукой» в первую очередь ради удовлетворения собственных потребностей, потому что им это интересно.
Вместе с тем совпадение во времени разрушения привычных стереотипов со знакомством с размышлениями зарубежных коллег на тему «конца истории» не могло, хотя бы частично, не произвести разрушительный эффект. На деле, впрочем, все не так плохо.
Несколько лет назад в одном европейском университете мне предложили поучаствовать в «круглом столе» об этом самом «конце». Готовясь к выступлению, я вдруг поймал себя на мысли, что, хотя, судя по некоторым публикациям, все историки должны только и делать, что стенать и рвать на себе волосы, мне почему-то никогда не приходилось не только слышать, но и читать сетований на эту тему своих зарубежных коллег-славистов . Начав размышлять о причинах этого странного явления, я пришел к выводу, что все дело, видимо, в том, что всякий, кто принимается за изучение истории России, вынужден близко знакомиться с российской историографической традицией, или, попросту говоря, должен прочитать много книг русских историков. Между тем особая ситуация, в которой еще 300 лет назад оказались первые исследователи русской истории в связи со скудостью источниковой базы, заставила их обратить особое внимание именно на методы работы с теми немногочисленными источниками, что до нас дошли. К роковому 1917 г. в этой области был накоплен богатейший опыт. После же революции источниковедение, как его стали называть, получило новый мощный импульс и даже приобрело статус самостоятельной научной дисциплины. Казавшееся идеологически безобидным, оно стало для многих историков своего рода нишей, в которую можно было укрыться от всевидящего ока партийного начальства .
Историк, получивший основанную на этой традиции подготовку, ощущает себя, как правило, достаточно уверенно — по крайней мере, в том, что извлеченная из источника информация там действительно содержится, а не выдумана им самим.
К этому следует добавить и традиции отечественного архивоведения. В силу особенностей Российского государства оно и до революции, а в особенности после нее, старалось концентрировать и контролировать архивы и архивные документы. В 1930 г. в СССР был создан поистине уникальный, единственный в мире Историко-архивный институт, сам факт основания которого свидетельствовал о значении, какое большевики придавали своей власти над историей . Но, как нередко бывало в советское время и во многих иных областях, для того, чтобы блюсти архивы, необходимы были не фанатичные «борцы невидимого фронта», а настоящие профессионалы, в результате чего в институт в качестве преподавателей пришли многие подлинные ученые, а сам он превратился в кузницу не только идеологических, но и научных кадров. Причем особое значение в его стенах всегда придавали именно источниковедению и иным «вспомогательным» дисциплинам. В перестройку на базе Историко-архивного института был создан Российский гуманитарный университет, являющийся ныне, на мой необъективный (в силу принадлежности к числу его преподавателей) взгляд, лучшим гуманитарным вузом страны. За прошедшие годы именно здесь было немало сделано для создания как новой модели гуманитарного образования в целом, так и исторического в частности. Достаточно сказать, что исторические специальности существуют сегодня на трех факультетах университета, реализуя различные образовательные программы. Конечно, не все эксперименты удались в полной мере, но опыт накоплен, безусловно, богатый и чрезвычайно полезный. Впрочем, избежать процессов, описанных выше, не удалось и тут. Но, прежде чем пояснить, о чем пойдет речь, необходимо сказать несколько слов о том, что по сравнению с ситуацией, с которой я начал эти размышления, за последние пять лет отношение к истории в обществе также резко переменилось.
Во-первых, естественным образом угас интерес к воссозданию исторической правды, поскольку выяснилось, что жить лучше от этого процесса не становится . Во-вторых, с утратой веры в чудодейственные силы истории, опять же совпавшей со всеми кризисами, переживавшимися самими историками, в обществе развилось представление или, скорее, ощущение, что история — это никакая не наука, а род развлечения, нечто сродни футболу, о котором судить может каждый. Если в советское время в сфере публикации исторической литературы царили, естественно, те же строгости, что и в сфере публикации всего иного, то нынче напечатать можно что угодно, причем, чем дичее текст, чем сделать это легче. Если прежде робкие любители истории несли свои творения в академические институты, где на них писались соответствующие рецензии, накрепко закрывавшие дорогу к публикации, то теперь… Впрочем, об этом всем известно. Апофеозом всенародной любви к истории стали, конечно, труды академика Фоменко и его команды, недавно получившие мощную поддержку со стороны Гарри Каспарова. Поскольку труды эти посвящены не только многострадальной отечественной, но и всемирной истории, то, по сути дела, на наших глазах творится новый, гигантского масштаба миф, имя которому: невежество и непрофессионализм.
Люди, далекие от проблем исторической науки, но еще сохранившие веру в то, что прошлое было (с поправкой на идеологические перегибы) таким, или примерно таким, как их учили в школе, а не таким, как утверждает Фоменко, иногда спрашивают: почему вы не боретесь с этой белибердой? Да в том-то и дело, что боремся. В опровержение Фоменко историками написано совсем не мало . Но ведь, чтобы опровергать Фоменко, надо писать «по-научному», а такое читать гораздо скучнее, чем самого Фоменко. Да и печатают такое менее охотно, ибо, понятное дело — продается хуже. К тому же это ведь Фоменко такой гениальный, что про все знает и про все пишет . А историки все больше специализируются на чем-то определенном, специфическом, и, чтобы ответить Фоменко по-настоящему, надо собрать большую команду специалистов, которые написали бы хотя бы один столь же громадный том, каких он понаписал десяток. А кто этот том будет потом читать? Да и стоит ли тратить время? Ведь, как верно заметил журналист Сергей Бунтман, «фоменковщина» — это род веры, а с верой бороться бессмысленно.
Однако вернемся к историкам и истории. Дело в том, что на этом фоне история и исторические размышления оказались легкой добычей не только математиков и спортсменов, но «социально близких» историкам гуманитариев. Раз сами историки утверждают, что «источник непрозрачен», т.е. непознаваем, значит, можно не просиживать штаны в архивах, не заниматься добыванием нового знания, а просто, компилируя уже написанное , создавать собственные «концепции». Скажешь автору подобной дипломной работы, а то и кандидатской диссертации: «Но ведь то, что вы пишете, противоречит источникам!» И услышишь в ответ: «А я так вижу…»
Ну, ладно, когда речь идет о дипломной работе или о диссертации. В конце концов, они пишутся, как правило, на какую-то достаточно узкую тему. Однако в последние годы появилось множество теорий, схем, концепций, претендующих на объяснение всей истории России и ее исторического пути. С одной стороны, это естественная реакция и на потребности общества, и на невозможность подобных построений в советское время. Нет сомнения и в том, что многие из них вносят в реальный вклад в познание русской истории. Однако беда в том, что авторами практически всех этих концепций являются философы, социологи, политологи, но не историки, а если и люди с историческим образованием, то никогда не занимавшиеся конкретно-историческими исследованиями, не работавшие с источниками, т.е., по сути, не знающие ремесла истории. Историки же за годы коммунистического строительства настолько отвыкли от широких обобщений, что у части из них даже сложилось убеждение, что это вообще не их удел, а заниматься этим следует исключительно представителям смежных областей. Понятно, что при такой постановке вопроса история превращается попросту в подсобный материал для «властителей дум».
Со всем этим связано и еще одно характерное явление, представляющее как бы иную сторону того же явления. Современное гуманитарное знание по природе своей междисциплинарно. Серьезный научный труд, соответствующий мировому уровню, сегодня не может быть написан, если его автор не знаком с новейшими достижениями социологии, антропологии, этнологии, политологии, психологии, философии, с современными теориями филологии и лингвистики. Между тем подготовка, полученная историками в советское время, далеко не достаточна. Большинство из названных дисциплин вовсе отсутствовало в учебных планах исторических факультетов. Помню, как еще относительно недавно в Историко-архивном институте спорили, следует ли читать студентам курс по философии. Сразу же надо сказать, что проблема тут двоякая. С одной стороны, практически все созданные во второй половине ХХ в. гуманитарной наукой теории, даже те, что, как, например, семиотика, развивались и в Советском Союзе, в сущности, прошли мимо историков. С другой — и представители смежных дисциплин фактически игнорировали реальные достижения историографии. Так, например, заглянув в ставшие классическими работы представителей той же семиотической школы по истории русской культуры XVI-XVIII вв., легко убедиться, что подавляющее число ссылок в них даны на работы исключительно дореволюционных авторов. Работам советских историков они как бы априорно не доверяли. Одновременно и историки, видя подобное отношение к себе, часто с пренебрежением относились к работам таких авторов.
Ныне же некоторые историки с воодушевлением принялись наверстывать упущенное. С одной стороны, это замечательно, и другого пути, собственно, и нет. С другой — сплошь и рядом это оборачивается начетничеством, выражающимся в первую очередь в перенимании чужого языка, который выдается за метаязык современной гуманитаристики. Авторам некоторых работ кажется, что, если они станут писать на этом языке, то тогда их работы будут «на уровне». Тут, на мой взгляд, таится серьезная опасность. Дело в том, что нередко так называемый «метаязык» используется для описания явлений, для которых в исторической науке давно сложился свой круг понятий, адекватность которых никем не оспаривается. В результате столь необходимое движение в сторону междисциплинарности нередко оказывается улицей с односторонним движением, а собственный язык исторической науки размывается, уничтожается, в то время как понятно, что без своего языка не может быть и науки.
Проблема языка возникла, конечно, не случайно. Особенно остро она стоит для историков России. («Всеобщники» могут, в конце концов, пользоваться понятийным аппаратом мировой науки.) Парадокс в том, что, сменив познавательную парадигму, мы в значительной мере сохранили инструментарий познания. Сегодня историки спорят о возможности использования применительно к русской истории таких, казалось бы, основополагающих понятий, как «феодализм», «абсолютизм», «сословия», «общество» и целый ряд других. Но пока историки-теоретики спорят, историки-практики, а в особенности преподаватели истории как высшей, так и средней школы, многие из которых привыкли пользоваться этой терминологией практически автоматически, оказались в психологически весьма непростом положении. Добавим к этому и то, что если основная масса «нормальных» историков с полной поддержкой отнеслась на заре перестройки к раскрытию «белых пятен» в истории преимущественно советского времени, то в истории дореволюционной, как тогда казалось, все должно ограничиться попросту смещением оценок и интерпретаций. Многие из тех, кто всю жизнь изучал социальное расслоение крестьянства, зарождение мануфактурного производства, формирование промышленного пролетариата и товарно-денежных отношений, с энтузиазмом принялись за написание биографий царей, их министров и генералов. И надо признать: у некоторых это получается совсем не плохо. Что неудивительно, ведь речь идет о профессионалах. Однако в самое последнее время стали появляться работы, в которых предпринимаются попытки поставить под сомнение сами основы представлений о достаточно отдаленном прошлом, подходы к его изучению. И тут некоторым историкам старшего поколения стало казаться, что у них почва уходит из-под ног. Не исключаю, что в самое ближайшее время мы станем свидетелями жестоких схваток на этом фронте.
Перестройка разрушила стену, отделявшую нашу историческую науку от зарубежной. Но процесс вхождения в мировую науку идет совсем не просто. И тут вновь целый клубок проблем.
Как я уже упоминал, официальная советская наука время от времени выходила на международный уровень. Практически все мои знакомые западные коллеги когда-то в аспирантские годы проходили стажировку в Москве или в Ленинграде, в МГУ или в Институте истории, имели научных консультантов, с некоторыми из которых потом долгие годы поддерживали добрые отношения. При составлении делегаций на международные конференции руководство Академии наук вынуждено было руководствоваться не только партийной преданностью ученого, но и тем, чтобы он все же был ученым. Однако в целом круг лиц, которым было дозволено общаться с иностранцами и тем более выезжать за границу, был строго ограничен. Помнится, в начале 1980-х гг., когда я был сотрудником Архива древних актов, меня однажды позвали к директору архива и строго спрашивали, почему занимающийся в читальном зале для иностранцев гражданин Франции историк Д.М .Шаховской хочет со мной встретиться и откуда он меня знает. Начальству, видимо, и в голову не приходило, что Шаховской мог просто прочитать какую-то мою статью и она его почему-то заинтересовала.
Особым было и отношение к зарубежной историографии. Прежде всего, она строго делилась на дружественную — собратьев по социалистическому лагерю — и заведомо недружественную западную. Последняя именовалась «буржуазной» и воспринималась исключительно с идеологических позиций. Если специалисты по истории зарубежных стран, естественно, владели, как правило, языком изучаемой страны, то для историка России знание иностранных языков считалось избыточным: в работе оно пригодиться никак не могло. О работах «буржуазных фальсификаторов» узнавали почти исключительно из разоблачительных статей тех, кто на писании таких статей специализировался или из реферативных журналов. Использование же в работе по русской истории зарубежной историографии считалось не только не обязательным, но даже могло вызвать нежелательные подозрения . Часть историков и поныне пребывает в уверенности, что все, кто на Западе в годы холодной войны занимался русской историей (пусть даже XV в.) делали это по заданию ЦРУ. Другая, пожалуй еще более представительная группа убеждена, что читать работы западных коллег ни к чему, поскольку познать русскую историю все равно могут лишь свои, а иностранцам — каким-нибудь там американцам или англичанам — это просто не под силу. Не зная ни одного иностранного языка и иногда даже гордясь этим, они и не подозревают, что в последние 50 лет на Западе возникли мощные научные школы, что все это время там издавались десятки специальных журналов, ежегодно выходило множество новых книг, причем не только «советологического» характера, но подлинно научных, посвященных самым разным периодам русской истории. Конечно, сегодня ситуация изменилась. Многие историки постоянно участвуют в международных конференциях, занимаются в зарубежных архивах, поддерживают постоянные контакты с иностранными коллегами, читают курсы в зарубежных университетах . Хоть и медленно, но стали выходить переводы некоторых работ зарубежных авторов. Однако взгляд на зарубежную историографию несколько свысока сохранился практически повсеместно. Придумано даже новое объяснение: наши историки, конечно же, сделали больше и лучше, поскольку зарубежные не имели возможности плодотворно работать в наших архивах . И опять же должно пройти немало времени, прежде чем придет осознание, что глупо делить науку на отечественную и зарубежную, на нашу и не нашу, что на самом деле есть лишь наука и ненаука.
В последнее время немало писалось о том, что на наших глазах фактически творится новый миф о русской истории, о России, «которую мы потеряли». Началось это еще в перестройку. В 1989 г. по заказу журнала «Вопросы истории» я написал очерк о Екатерине II, — в сущности, первое сочинение подобного рода за многие десятилетия, поскольку в сонм официально признанных царей (Иван Грозный, Петр I) она не входила. Работая над ним, я решил, что буду писать то, что думаю, без оглядки на принятые в советской исторической науке клише. Сам себе я казался очень смелым. Через некоторое время после того, как я отнес очерк в редакцию, мне позвонили и сообщили, что со мной хочет встретиться главный редактор. Я понял, что, по-видимому, мой очерк собираются печатать (иначе зачем встречаться?), но при этом меня попросят внести в него какие-то изменения. Я приготовился проявить принципиальность. Встреча с главным состоялась в присутствии его заместителя, заведующего отделом отечественной истории и редактора, который вел статью. «Я прочел вашу статью, — сказал главный, — даже два раза. Она мне понравилась, и мы будем ее печатать, но…» Тут он сделал паузу, а я приготовился к бою. «Но, — продолжал главный, — вы были недостаточно смелы». От изумления я потерял дар речи. «Вы должны были написать, — закончил он свою мысль, — что время Екатерины было золотым веком русской истории!»
Когда сталкиваешься с этим новым мифом, первое желание — броситься его разоблачать. Однако все не так просто. Миф о национальной истории есть, в сущности, в любой стране. Он часть того, что именуют национальной идеей, а она, нравится нам это или нет, все же необходима. Другое дело, что в странах так называемой развитой демократии миф об истории и историческая наука существуют параллельно, почти не соприкасаясь, и никому в голову не придет обвинить в антипатриотизме историка, поставившего миф под сомнение. У нас, в связи с обостренно-болезненным, идеологизированным отношением к истории, дело обстоит иначе, и историку приходится быть крайне осторожным, если он не хочет ввязываться в публичные разборки. Вдобавок в последнее время возникла опасность с еще одной стороны.
Одним из серьезных пробелов в советской историографии русского средневековья, и в особенности культуры этого периода, было то, что она изучалась в значительной мере без учета ее религиозной, православной составляющей. Казалось бы, теперь этот пробел может быть восполнен. Но вот вышла книга моего коллеги А.Л. Юрганова «Категории русской средневековой культуры», книга во многом спорная, но, безусловно, яркая, талантливая и, что самое главное, новаторская. Само ее появление — важное событие для нашей науки. И что же? Моя знакомая, работающая в почтенном учреждении исторического профиля, рассказывает, что в присутствии ее коллег, людей по преимуществу верующих, имя Юрганова нельзя даже произносить. Почему? А потому, оказывается, что, разбирая одну древнерусскую икону, он осмелился упомянуть, будто у ангела на ней голая пятка! С точки зрения церковно-канонической это, возможно, действительно святотатство. С точки зрения человека постороннего — абсурд. Но дело-то ведь в том, что те, кто это говорит — историки-профессионалы, некоторые даже с учеными степенями!
Невозможно не сказать и еще об одном печальном явлении. История, как уже упоминалось, продолжает оставаться весьма идеологизированной сферой. Вполне понятно, что в последние годы подняли голову те, кто лишь на словах «отрешился от старого мира». Подпольные коммунистические парткомы действуют сегодня и на исторических факультетах некоторых вузов, и даже, как говорят, в академических институтах. Депутаты думы крайне озабочены тем, по каким учебникам учат детей истории в школе, осуждают все, что издано на деньги Сороса (т.е. на чужие деньги), и принимают на этот счет соответствующие постановления. В них, впрочем, ни слова о том, каким образом появляются на свет Божий снабженные грифом Министерства образования учебники откровенно националистического содержания и почему руководителей крупнейшего издательства учебной литературы регулярно отстреливают . Один коллега из старинного русского города, входящего в «красный пояс», рассказывал недавно, что на вступительные экзамены в их пединститут является заместитель губернатора и следит, чтобы абитуриенты «правильно» трактовали образ Сталина. (Заметьте: именно Сталина, не Ленина!) Поистине трогательная забота руководства нищей области о подрастающем поколении!
У читателя этих заметок может создаться впечатление, что положение в нашей исторической науке «хуже губернаторского». Отнюдь. Когда я писал их, мне попали в руки воспоминания А. Некрича «Отрешись от страха». Я читал их раньше, еще в начале 80-х, но теперь перечитал заново с не меньшим интересом, чем тогда, и не могу не сказать банальности: как же все-таки все изменилось! Проблемы, о которых тут написано, наверное, не менее острые и сложные, но это не проблемы физического выживания ученых, не проблемы, связанные с возможностью заниматься профессиональной деятельностью и писать, что думаешь. Скорее это проблемы, характерные для перехода в новое качество. Но даже не это главное. В действительности за последнее десятилетие издано множество новых прекрасных книг, появилось немало молодых талантливых историков, возникли целые новые направления и школы, опубликованы сотни документов по нашей новейшей истории, издаются все старые и с десяток новых журналов, проводятся интереснейшие конференции, на которые по-прежнему съезжаются коллеги из городов и весей. Всем трудно, все жалуются, но почему-то продолжают заниматься историей. Никто из моих знакомых не бросил. Встречать историка, переквалифицировавшегося, скажем, в «челнока», мне не приходилось. Может быть, все это оттого, что человек, занимающийся историей профессионально, научается смотреть на жизнь исторически, и, значит, хоть кому-то история все-таки помогает.