Михаил Айзенберг
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2000
Михаил Айзенберг
Варум нихт
“Warum nicht?” — кричал жене великий скульптор Карл Прантль, обливаясь слезами. Айги только что произнес трогательную здравицу в его честь, и семидесятипятилетний крепыш неожиданно разрыдался. Жена его, Ута, сама уронила слезу, но рыдающего мужа попрекнула немужским поведением. На это он и кричал “почему нет?” (“почему бы и нет?”). С другого угла стола на скульптора с любовью смотрели сын Себастьян, его жена-китаянка и их общий друг, бывший монах-иезуит, ныне искусствовед.
У себя в Австрии Прантль очень известен. Он ищет по всему миру необыкновенные камни (и я не могу удержаться от перечисления пород: гранит, базальт, диорит, порфир, лабрадор), а потом, отсекая лишнее, доводит их до ума. Прантль невысок и крепок, совсем не стар и на все, что не камень, глядит ясно и удивленно. Характерные черты его облика выделены и усилены, как будто над ним поработал иллюстратор Толкиена .
Скульптор крепко принял на грудь — сначала шнапса домашнего изготовления, потом красного вина. Жена немножко беспокоилась. Только что он рассчитанным винтовым движением выхватил у нее огромную зеленого цвета бутыль. И с криком “Du, komm!” (Вообще-то, “иди ты!”, но звучит мягче. Но повелительнее) налил себе снова.
Ута рассказала, что муж в пьяном виде буен и недавно оказался в полицейском участке: сбил шапочку у остановившего его офицера дорожной службы. Уте пришлось навести марафет и идти объясняться с министром юстиции. Министр был обескуражен: “Проблема в том, что ваш муж совершенно не раскаивается. И даже грозится каждый раз сбивать шапочку с полицейского, если тот его остановит”. Галя, жена Айги, охотно поддержала разговор, — ей тоже было о чем рассказать.
Здесь очевидно и сходство, и различие: различие обстоятельств и некоторое сходство темпераментов. Преувеличивать их не стоит, но все же, однажды ночью подошел к нам на улице человек, явно изменившийся к худшему за последние сутки, и попросил денег — он, мол, только что из больницы. (Дали, но немного.) Примерно на третий день мы стали делиться друг с другом странными впечатлениями: многое очень похоже. Ну, не похоже, конечно, но что-то знакомое в типе и выражении лиц, в покрое одежды. В поведении. Что-то славянское.
Эти размышления заставили меня раскрыть карту Европы и внимательно рассмотреть, кто с кем граничит. Действительно — все рядом. Центральная Европа на карте несколько антропоморфна. Если считать Вену ее сердцем, то вся Австрия — тело. Есть две ноги — Италия и Югославия (обуви хватило только на одну), две руки — Швейцария и Венгрия (правая не знает, что делает левая). Головы, впрочем, тоже две: Германия и Чехия. В этом есть что-то эмблематическое.
Наш венский друг Эрих Кляйн сообщил, что до войны треть жителей Вены составляли чехи. Он и сам отчасти чех. Однажды мы полтора часа ждали его в модном (и довольно дорогом) кафе при Kunsthalle. Тип кафе оказался очень знакомым: такие “стекляшки” стоят на любом углу любого советского города и называются “Ветерок”, “Турист” или “Волна”. В Вене такое заведение — единственное в своем роде и специально предназначено для творческой публики.
Но удивительно, что и старые, традиционные венские кафе вызывают острое ностальгическое чувство, почти ощущение “дежа вю”. Только эти впечатления совсем из другой эпохи. Матовые стекла (в Вене они, правда, не матовые, а туманно-серебристые), “брусковый” шрифт вывесок. Тюлевые занавески и бордовые портьеры. Люстры с рожками, бра, околпаченные торшеры. Но главное — фактуры и текстуры стен. Деревянные панели, охристая или коричневая масляная покраска с разделкой “под дуб”: тусклые волнистые жилки, крытые лаком. Что-то забыто-знакомое, различимое через четыре с лишним десятилетия, через детскую сонливую одурь очередей в поликлинике, аптеке, булочной, сберкассе… Ты это подпирал плечом, спиной, прислонялся шапкой…
(Удивительно и то, что есть в старых венских кафе свой безусловный шик — элегантность при обшарпанной непритязательности. В советских аптеках и сберкассах этого как будто не было.)
В одно из таких кафе я зашел в свой последний венский день. Меня привлекли скромные цены на уличном меню и то, что есть жареная печенка. Маленькое кафе столиков на десять, из них четыре сдвинуты вдоль стены и заняты компанией пожилых людей, явно местных. Они разом обернулись и посмотрели на меня, как будто я не туда зашел. Наверное, так оно и было. Другие столики пустовали. Только прислуга, толстая молодка в косынке и в голубом халате поверх платья, поправляла вывеску, взобравшись на подоконник. Я не стал садиться, подождал официанта. “Могу я иметь обед?” Можете.
За их спинами была развешана на крючках верхняя одежда: продавленные шляпы, мятые плащи, куртки — все вполне узнаваемое, советское. Лица тоже узнаваемы — вышедший на пенсию служивый люд. Разговоры о политике. От наших отличаются тем, что говорят не все сразу и вино заказывают бокалами. Сидят , галдят. На меня уже внимания не обращают.
Вошла пожилая женщина с палочкой, в бархатной шляпке, села за столик, потом пересела за другой, знаками показав, что там дует. По тому, как она ощупью искала сумку, я понял, что слепая. Ей принесли сосиски, поела, потом закурила, прислушиваясь к разговору мужчин. Сидит, курит, иногда тихонько смеется их шуткам, но совершенно отдельно, около, не напрашиваясь в компанию.
И ведь никто из этих мужланов не скажет ей: “Чего раскудахталась, слепая курица?”
Подумал я об этом и ни с того, ни с сего вдруг заплакал. Один, в венском кафе. Warum nicht? Что вы от меня хотите — в конце концов, я тоже только “тихий старый господин, который ненавидит жестокость”.
Почему нельзя жить как люди?
Почему нет?