Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2000
Вторая, оппонирующая, точка зрения, высказываемая различными высокооплачиваемыми представителями европейской общественности и примкнувшим к ней Явлинским, варьируя в деталях, касающихся права чеченского населения на независимость и пр., обвиняет российские власти в дезинформировании общества о совокупной цене, которую оно платит за сомнительный успех военной операции, а главное — в массовом причинении жестоких, зачастую ничем не обоснованных, страданий мирным жителям и призывает: а) изменить характер применения силы, дабы исключить подобное, б) прекратить боевые действия вообще, вступив в переговоры с противником.
Причины, по которым те или иные лица высказывают соответствующую позицию, очевидны и вполне рациональны. Однако, рассматривая обе указанные позиции как таковые, приходится признать, что, как одна, так и другая, в целом они несостоятельны, ибо, будучи замешены на циничном лукавстве практикующих политиков, базируются на методологической несуразности — замене реального явления некорректной моделью…
Начнем с официальной точки зрения. Здесь несостоятельность лежит на самой поверхности официальных донесений и доказывается, что называется, с калькулятором в руках. Итак, кажется, в конце декабря наши военные сообщали, что с начала боевых действий ими уничтожено около семи тысяч «боевиков». При этом количество противостоящих федеральным силам в тот момент повстанцев оценивалось российскими военными примерно в такую же цифру — пять-семь тысяч человек, сконцентрированных на двадцати процентах подконтрольной им территории. Добавим к этому, что до начала боевых действий население Чечни составляло около трехсот тысяч жителей. Из всего этого человек, представляющий, что такое всеобщая мобилизация в условиях активных боевых действий, с неизбежностью делает следующий вывод: воюют российские войска в Чечне не с какими-то бандами, а с большей частью тех, кто вообще мог бы физически оказывать им сопротивление. То есть с массовым вооруженным ополчением жителей Чечни, или, говоря иначе, с народом Чечни. Российские власти стесняются признать это, ибо полагают само собой разумеющимся, что воевать с народом — плохо. Так же полагают и оппоненты официальной российской точки зрения. Это первая «точка совпадения» обеих рассматриваемых позиций. Но не единственная.
Несостоятельность же позиции упомянутых оппонентов определяется, в частности, базовыми для этой позиции молчаливыми допущениями. Так, предполагается, что: а) федеральная сторона обладает полной инициативой, то есть может начинать и прекращать боевые действия в любой момент, может варьировать методы применения силы, приемы работы с мирным населением и т.д., б) федеральная сторона единолично несет всю полноту ответственности за судьбы чеченских некомбатантов, причем не только на территории, контролируемой федералами. Интересно, что последнее в основном признается и правительственной стороной — это еще одна «точка совпадения». Возражения делаются в том тоне, что, дескать, да, мы отвечаем за этих людей, но мы делаем все и что подобает, выдерживая эту ответственность.
Проговаривая внятно указанную позицию критиков федеральных властей, мы с неизбежностью приходим к выводу, что и они никоим образом не замечают то обстоятельство, что в Чечне есть народ. Не просто население, защищаемое Декларацией прав человека, а народ. Народ, способный как-то формулировать и отстаивать свою волю, осуществлять свой выбор, в частности — добиваться независимости, начинать и вести войну, заведомо обрекая себя на связанные с этим жертвы и лишения. Другое дело, что этот выбор народа может войти в противоречие с волей какого-либо иного народа, или нескольких иных народов разом, или даже всех народов, составляющих европейскую цивилизацию. И тогда рождается трагедия — настоящая трагедия, когда неправых нет, а есть сильные и слабые, причем у слабых, в конечном счете — никаких шансов…1
Представляется, что подход, оперирующий категорией национального выбора, более адекватен при анализе общества, столь далекого от европейских либеральных идеалов, что лишь он способен вскрыть внутреннюю логику во всей последовательности событий новейшей чеченской истории, начиная с осени 1991 года и, вскрыв, продолжить ее в будущее сколько-нибудь внятным деревом альтернатив.
Вспомним: основной идеологией пришедшего к власти в результате государственного переворота режима Дудаева был светский сепаратизм. Внятно провозглашалась цель — построение полноценного суверенного государства, такого, например, как Эстония. Никакого, связанного с этим, ощутимого раскола в самой Чечне на первых порах не наблюдалось — можно констатировать, что данная идея тогда завоевала массы2. Тем не менее российские власти должны были сделать нелегкий выбор — подавить сепаратизм силой либо так или иначе с ним смириться. Первую позицию отстаивал Руцкой и правительство, вторую — хасбулатовский Верховный Совет. Вторые возобладали — причем основным их доводом, наряду с низкой боеспособностью российской армии, был ужас перед перспективой борьбы с массовым ополчением, то есть с народом как таковым. Итак, свершилось чудо: Россия, чьи имперские амбиции казались всем неискоренимыми, сравнительно легко согласилась на независимость де факто части своей территории. И, в общем-то, не пересматривала это решение около трех лет.
Не подлежит сомнению, что если бы за эти годы чеченскому режиму удалось создать что-нибудь, хотя бы частично напоминающее государство, то никакого новогоднего штурма Грозного в декабре 94-го бы не было. Однако вместо государственного строительства были фальшивые авизо, межродовые разборки и массовый исход населения. К концу 1994 года Дудаев уже не контролировал значительную часть территории Чечни. На гребне этого развала последовало российское вторжение. Сейчас понятно, что оно было преждевременным: начавшие разлагаться «естественным путем» традиционные институты чеченского общества, благодаря которым оно принципиально не может инкорпорироваться в общество российское3, были тогда еще достаточно сильны, чтобы сплотить его, организовать эффективное сопротивление. В результате Чечня получила фактическую независимость во второй раз. И все повторилось. Даже помня о незадачливом дудаевском правлении, едва ли кто сомневался тогда, что Чечня ушла навсегда. Да ведь и к лучшему — думали те, кто сумел преодолеть эмоции: стратегическое значение этой территории — нулевое4, экономическое — весомо отрицательное; те самые правовые основы современного общества, которые являются главным смыслом нынешних реформ и которые с таким трудом прививаются на российской почве, в Чечне если и могут быть привиты, то лишь в результате усилий, еще на порядок больших.
Но, увы, чуда не случилось — подтвердив в очередной раз свое нежелание быть частью России, народ Чечни еще раз подтвердил и неспособность существовать самостоятельно. Лишенная единого правления, раздробленная на вотчины локальных «авторитетов», Чечня в экономическом плане существовала исключительно путем паразитирования на Российской Федерации — часть средств в денежной и натуральной форме поступала централизованно, в виде бесплатного электричества и прямых денежных трансфертов, другая часть вырывалась силой в форме выкупов за заложников, нелегальных врезок в нефтепроводы, прямого грабежа соседних территорий и «пожертвований» от «дружественной» части российского криминалитета. Расхожий миф о том, что бенефициарами этого порядка были исключительно некие полевые командиры, не соответствует действительности — многочисленные свидетельства подтверждают, что средства из упомянутых источников так или иначе перераспределялись на всех. Да, собственно, и не было в Чечне иных источников средств к существованию — их и не может быть в стране, лишенной даже следов государственности.
Параллельно в чеченском обществе шел своим чередом процесс разложения традиционных, родоплеменных институтов — испытание мирной жизнью и шальными деньгами оказалось для них слишком сильным. Образовавшийся идеологический вакуум отчасти заполнился модернистской исламистской идеологией, однако и она встретила у чеченцев заметное сопротивление. Видимо, роль хорошей прививки здесь сыграла память о годах советско-коммунистического равенства.
Дальнейший ход событий оказался предопределенным, как путь часовой стрелки. Начавшая наводить порядок в своих финансовых потоках Россия частично «перекрыла краны». В ответ с неизбежностью последовала внешняя агрессия Чечни. Причины, по которым она была направлена в сторону Каспия, и их связь с поиском Чечней внешних «спонсоров» многократно комментировались, мы не будем здесь повторяться. Итак, чеченский народ, движимый вполне понятными мотивами экзистенциального характера, начал войну. Война идет, ее причины лежат во внутреннем устройстве Чечни, и только изменения этого внутреннего устройства могут войну прекратить. Роль России здесь вторична — Россия в данном случае лишь инструмент в руках истории. Единственный инструмент, и потому говорить о его качестве смысла не имеет — народ Чечни сам выбрал себе врага таким, какой он есть: с сегодняшней боеспособностью его армии, с сегодняшней дееспособностью его чиновников и сегодняшним наличием ресурсов для решения гуманитарных проблем. Это чеченский выбор и чеченская же ответственность.
Из всего вышесказанного следуют два варианта решения чеченской проблемы. Первый радикален и, слава богу, маловероятен. Это пресловутая «Чечня без чеченцев», о которой говорил Масхадов в одном из своих военных интервью. Второй вариант предполагает трансформацию Чечни в «рядовую» северокавказскую республику, наподобие Ингушетии или Северной Осетии, с их автократической формой правления, коррупцией и нищетой. Возможно, ускорению этого процесса будут способствовать демографические сдвиги, возникшие, увы, в результате нынешней войны.
Радости для России от подобной трансформации немного, но жить, в общем, можно.
23.01.2000