(О влиянии музеев на общественные нравы)
КОНСТАНТИН СУТЯГИН
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 1999
КОНСТАНТИН СУТЯГИН На всякого мудреца всегда чего-нибудь не хватает
(О влиянии музеев на общественные нравы)Приятно в хорошую погоду погулять по улице, посмотреть по сторонам, подышать свежим воздухом. Но всегда как-то неловко тратить время на такую ерунду. Перед прохожими неудобно — все куда-то бегут, что-то делают, а ты стоишь, как дурак, и не делаешь ничего. Поэтому мы с художником А. Шевченко пишем этюды. На то мы и художники. Стоим на улице и получаем большое удовольствие. Только, конечно, нужно знать один секрет. Дело в том, что по улицам ходят люди — нормальные, живые, неравнодушные, любят подойти к художнику, подсказать, что где пририсовать, переделать получше и вообще — как жить.
Для общения с ними мы выработали специальную тактику. Если стоишь спокойно, пишешь картину, такой же нормальный, обычный человек, как все, — просто работа у тебя такая, — как тут пройти мимо, не остановиться? Не поговорить с художником: дескать, трудно тебе, брат, живется? Да… А кому сейчас легко… Ты рисуешь, а я тоже стихи писал… И про Ельцина, и т. д. Всю душу вымотает прохожий у какого-нибудь серьезного художника. Короче, серьезные живописцы, как правило, на этюды не ходят, а мы с Шевченко получаем от этого очень большое удовольствие. Потому что у нас есть секрет, и я раскрою его, когда дочитаете до середины. Очень полезный для серьезных людей. Серьезные люди очень раздражаются, общаясь с людьми, которые их не понимают.
Это раздражение касается не только обывателей-прохожих. В нашей художественной тусовке существует зверское разделение на обычных служителей муз и на концептуалистов (причем, как правило, и те и другие отказывают противникам в звании художника), и ненависть здесь, пожалуй, посильнее, чем между болельщиками “Спартака” и “Динамо”. А казалось бы? Один такой художник, другой другой — не футболисты же, об культуре-искусстве заботятся… То есть, думаешь, конечно: деньги делят, денег на всех не хватает, приходится конкурента топить — но какие там, к свиньям, конкуренты? Продвинутый поклонник современного искусства не купит живопись, а коллекционер живописи навряд ли даст денег “радикальному” художнику на то, чтобы укусить кого-нибудь за ногу. Как правило, ни у тех ни у других художников денег вообще нет — так откуда же столько ненависти к собратьям?
На мой взгляд, разделение здесь более существенное, отсюда — такая непримиримость; конфликт между современным (вернее сказать, contemporary) искусством и просто искусством — это конфликт умных и глупых людей.
Действительно, посмотрите, какие умные люди занимаются contemporary art’ом! Какие у них интересные концепции, остроумные инсталляции, оригинальные идеи (или, может быть, не очень интересные, не очень остроумные, не всегда оригинальные — но все-таки!). Наконец, они просто гладко выбритые и в очках. Несомненно, главное у них — это умственные качества . (Барта-Фуко читал? Иди кури!) Им бы не художниками, а бухгалтерами быть. И взять живописцев, которые, как правило, не в состоянии связать и двух слов по поводу своих произведений, в смысле, что они хотели этим сказать. Ясно, что с умом здесь не очень. Разделение очевидное, не понятно только, с кем быть? Умнее — это ведь еще не значит лучше?
Когда все умно, то почему-то, как правило, холодно. Не радует. Не восхищает. Люди же не очень умные часто полагаются на удачу, чутье, случайность, и, что любопытно, — им иногда везет. (Когда я пишу, я никогда точно не знаю, какую краску сейчас буду выдавливать. Напр., думаю: здесь нужно кобальтом зеленым помазать. Быстро шарю глазами по палитре, по кучке с тюбиками — для постороннего у меня полный беспорядок — вижу: что — то нет кобальта. Если я не нахожу его больше чем за 3 секунды, то тут же, не раздумывая, беру какую-нибудь другую краску.) Достаточно чувствовать, доверять ситуации, интуиции, случайности. Богу? И не важно, насколько это соотносится с совр. художественным процессом, какие традиции это продолжает и т.п. Если умному важен прежде всего результат, то глупому часто хватает самого процесса. Главное — делать так, чтобы в каких-то загадочных кусочках мозга — которых у совр. художников, может быть, просто нет — было приятно. Зачем быть умным, если есть Бог?
То есть на самом деле мы имеем конфликт ума и чувства.
И уже из этого конфликта чувства и ума вытекает другой конфликт: традиционной культуры (само божественное происхождение которой — как религиозного культа — отвергает возможность рационального подхода) и современной, выросшей из американского — тьфу! — образа жизни, культуры хитов, когда потребителю каждый день нужно предлагать что-то новенькое, чтобы он не успел почувствовать, что его считают за дурака, из американского — тьфу! — протестантизма, когда верят в Бога, потому что это полезно для здоровья. С одной стороны, вроде бы хочется нравиться умным людям, а с другой — вдруг замечаешь, что у умных людей (полагающих, что раз они сами умные, то Бог им не нужен) слишком уж много цинизма и мало искренности, и ум вроде бы заменяеет им все остальные чувства.
Прочитал в “Итогах” интерьвью с А. Гиннесом, он говорит, что после Освенцима уже больше нельзя писать стихи. Что после всего, что было, искусство может быть либо китчем, либо пародией. Понятная точка зрения пожилого умного человека. (Пока молодой, пока не стыдишься своих чувств, пишешь глупые красивые стихи. А потом — либо ирония, либо эксперимент. А потом становишься, наконец, совсем умным и снова перестаешь стыдиться своих чувств, но чувств уже почти и не осталось.) А после гибели Рима? А после революции? А после развала Союза можно было писать стихи? Может быть, конечно, и нельзя, но я недавно прочитал очень хорошие стихи Мирослава Немирова — лирично, честно, нахально, трогательно, — и язык вполне современный, то “блядь”, то “на хуй”. Китч? Пародия? Просто очень хорошие стихи. Беда очень умных людей в том, что они очень привыкли над всем хихикать (потому что, хихикая, например, над Пушкиным — чего проще в этот дурацкий юбилей? — вроде бы как автоматически чувствуешь себя умнее его). Стихи — хи-хи. Но, как защищался в свое время А.С. (царство ему Небесное!), “поэзия должна быть глуповатой”. И живопись должна быть глуповатой. И, соответственно, художники. Вот над ними умные люди и хихикают — все нормально. А восхищаются теми, кто сам хихикает по любому поводу.
Умным достается слава. Искусствоведы, пресса — это, как правило, люди умные, а умным людям вроде как западло хвалить то, что делают люди глупые, т.е., например, живопись. То ли дело — искусство умных (впрочем, здесь уже никто не употребляет такого слова, говорят уклончиво: арт-процесс): там тебе и мысли, и концепция, и есть где самому блеснуть-развернуться, тут-то и пригодятся Деррида-Жилез. А что можно сказать про то, что делают глупые? В лучшем случае ограничиться одним словом “красота”. Можно, конечно, и Матисса похвалить, и Моцарта послушать (душа-то у всех есть, как ни стыдно сказать) — но как бы этак тоже прихихикнув при этом, как бы оправдываясь.
Тут, я думаю, уже можно открыть секрет наших с Шевченко этюдов, как это нам удается оставаться невозмутимыми и даже получать удовольствие и спокойно красить картины, не обращая внимание на всяких прохожих (кстати, не вздумайте бросать читать — там в конце будет раскрыт еще один очень важный секрет, не такой уж я, хе-хе, глупый). Когда идешь писать картину на улице, главное — ни в коем случае не показать, что ты нормальный человек. Ты — Художник! Такой, как показывают в кино. Для этого нужно делать безумное лицо, жевать кисти, еще хорошо подпрыгивать, прежде чем сделать на холсте очередной мазок, нервничать — короче, нужно как можно больше прикидываться глупым, и тогда прохожий видит, что все нормально, все сходится: художник (они, говорят, все ненормальные) работает , и не нужно ему мешать (говорят, они могут даже от вдохновения откусить ухо, и им за это ничего не будет). Нужно быть как можно нелепей, карикатурней — чтобы это было видно с первого взгляда, лучше — издалека. Люди считают неприличным обращать внимание на слабоумных.
Получается, что в сегодняшнем искусстве одни — слишком умные, чтобы быть художниками, а другие — слишком глупые, потому что все еще остаются ими. Такими, как в ХIХ веке. Потому что живопись сама по себе, как искусство, — это для людей, у которых нет телевизоров, как для каких-нибудь старичков-старушек в деревне. (Обратили внимание, как любят сегодняшние живописцы уезжать из Москвы и жить месяцами где-нибудь в Тарусе или в Переславле, как сто лет назад, представляя, что жизнь по-прежнему идет по каким-то древним, неторопливым законам?) Так что, в общем-то, даже понятно раздражение, которое испытывают по отношению к живописцам умные люди.
Конечно, сегодня уже даже не ХХ век, но это не значит, что живопись — это плохо, нет. Плохо — это как раз ХХ век, телевизоры и то, что от них, похоже, никуда не деться. Я хочу сказать, что быть умным плохо, но это не значит, что очень уж хорошо быть глупым и не видеть, что живопись умирает. (Вернее, что ее убивают телевизоры.) Если раньше художники расписывали церкви, властвовали умами, указывали пути и пр., — оказывая таким образом на общество серьезное влияние, — сегодня картина, написанная на холсте маслом, вряд ли станет событием. Под искусством сегодня понимают другое.
Живопись, вне зависимости от качества, стала вещью сугубо прикладной. Живопись свелась к частному отношению: художник — покупатель, причем последний просто прикидывает, чем бы ему еще украсить комнату кроме штор, а первый — прикидывает, как бы ему сделать в этом смысле что-нибудь попривлекательнее. Жизнь стала проще, тупее, соответственно, искусство — насыщенней. Когда по телевизору показывают войну в Чечне, просто убийством в книжке уже вряд ли кого-нибудь удивишь. В прошлом веке об убийстве одной маленькой старушки Достоевский написал целый роман страниц на пятьсот. Можно подумать, что слона убили…
Деньги, возможность продать картину лишили живопись сакральности. Покупатель всегда прав и имеет право любить всякую фигню. С др. стороны, художник вдруг почувствовал себя здоровым субъектом кап. отношений и решил, что, чем больше он будет зарабатывать денег, тем лучше. Тем лучше он художник. Понятно, что, когда все имеют права, уже нельзя говорить, что хорошо, а что плохо. Победил демократический постмодернизм.
Единственная территория, где живопись сегодня еще сохраняется как искусство, — это музей. Авторитет специалистов. Умные мирятся с глупыми только в музеях. Когда уже все ясно, когда расставлены все точки и висят таблички, что руками не трогать. Но для того чтобы стать знаменитым, с умными нужно обязательно дружить. Или быть стареньким и выжившим из ума. Вот помрет — канонизируем, посыплем сахаром, сделаем музей: старенькому даже живопись простительна.
В музее все объяснено, вписано в контекст, снабжено серьезным искусствоведческим аппаратом, наглядно и понятно даже не специалисту, и, главное, не продается — только берут деньги за вход, заранее настраивая потратившегося на билет зрителя на более вдумчивое, серьезное разглядывание картин, по определению, в силу места, уже считающихся искусством. В музее друг к другу сразу появляется уважение, без этого нельзя.
Живопись прошлого, лет шестьдесят-семьдесят назад, даже умными людьми по-прежнему считается искусством. И им сегодня не стыдно за тех художников, а даже приятно, трогательно: смотрят, как на детей, и умиляются — как они красиво рисуют, пока маленькие! Живопись — такое искусство, которое видно только по прошествии времени. Необходима какая-то временная дистанция, чтобы нормально воспринимать картины вне зависимости от того, какой подлец их нарисовал. Чтобы какой-нибудь подлец на расстоянии в шестьдесят-семьдесят лет смотрелся очень даже ничего, оригиналом. Рембрандта оценили через 200 лет после смерти. Гойя, Сезанн, Ван Гог — кого из них при жизни понимали современники?
Так что можно, конечно, терпеливо ждать сто, двести лет, но, как люди современные, мы с художником А. Шевченко придумали, как нам и всем сегодняшним живописцам спастись сегодня — вот вам последний, самый главный, секрет. Нужно просто-напросто переселиться в прошлое, хотя бы лет на 50. В музеи, чтобы современники могли взглянуть на нас издалека. Где только взять такие музеи?
На Петровке открывается Музей современного искусства. (Тут все, наверное, подумали, что это у меня специальный рояль в кустах. Ни фига, это не рояль, а говно в кустах.) Все умные люди сильно ругают З. Церетели, а по-моему — так все нормально. Без разницы, кто открыл бы этот музей: Бажанов или Церетели. В любом случае это будет их музей — не мой. Вот Глазунов — да, Шилов — да, нормально, цельно, оттого интересно. Специальные бабушки-сиделки на стульчиках, билеты, вывеска — сразу серьезное отношение, и сразу видно, что — искусство. (Только очень плохое искусство.) А еще больше молодец Церетели, сделал не просто свой музей из своих собственных картин, а с умом — с солидным контекстом, с серьезными классиками-ассистентами, так и надо. (Бажанов бы сделал более замаскированно, сделал бы музей целой тусовки, а я как-то не люблю антологий, я не искусствовед.)
Я хочу просто-напросто свой собственный музей, и ничего в этом нет неприличного, я же не мавзолей хочу. Я художник, это моя работа, моя задача быть как можно лучше понятым, быть как можно более доступным зрителям. (И здесь не стыдно столько раз повторить “я хочу” — при чем здесь скромность? Это не деньги, не слава — какая там, на хрен, из-за музея слава у Шилова? Теперь он стал всем доступен, уязвим, и слава у него оказалась соответствующая.) Я хочу донести конкретные вещи до как можно большего числа людей, и наилучшим способом здесь всегда был и остается музей. Скромность! Пусть банкиры будут скромными.
Личная жизнь художника — это не его личное дело. У художника, если хотите, вообще ничего нет личного, работа такая — быть откровенным и писать, говорить, говорить (запутывая окончательно), говорить прежде всего о чувствах, то есть о таких вещах, о которых людям других профессий говорить просто неприлично. Говорить, объяснять, показывать. Всем сегодняшним живописцам нужно создавать свои собственные музеи. Каждому художнику — по отдельному музею. Музей — это единственное, что оправдывает его в современную эпоху, заставляет смотреть на его вещи не как на товар. Собирать материалы, выстраивать свою традицию, круг современников и учителей, делать экспозиции из различных предметов, подчеркивающих серьезность каждого жеста. И приглашать — но не зрителей, а посетителей, показывая себя современникам как бы в перевернутый бинокль — дескать, взгляните на работу этого неизвестного художника, жившего 30 (50, 100, 200 и т.д.) лет назад. Не правда ли, гениально?
Пусть только попробуют сказать “нет”.