(Неоконченное эссе)
Михаил Шлейхер
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 1999
Михаил Шлейхер Экскурсия в бундесвер, или Посторонним в… (неоконченное эссе)
Мог ли думать я, примерный советский ребенок, рисовавший звезды на бумажных самолетиках, что когда-нибудь буду служить в рядах доблестной немецкой армии? Армии, которая в свое время воевала против красных звезд? Армии, которая на боках своих самолетов носит черные кресты?
Я был призван на службу как настоящий и полноправный гражданин Германии по истечении двух лет после приезда из России, за которые я, по чьей-то идее, уже должен был выучить язык ровно настолько, чтобы понимать команды. Я мог бы выбрать гражданскую службу, чтобы пасти крикливых бабушек и дедушек в домах престарелых или таких же крикливых, но намного более дружелюбных маленьких немчат в детских садиках, но — я же родился в Советском Союзе. Я же рисовал звезды на истребителях и Т-34. Я же носился по лесам с деревянным автоматом, вместе с моими друзьями играя в “войнушку”. В конце концов, до двенадцати лет я жил в двух километрах от стрельбища, откуда частенько слышны были залпы и где мы темными весенними вечерами собирали с мокрой глины гильзы и гнутые пули всех мастей. В мешках с нашей добычей иногда попадались и целые патроны, которые мы осторожно (чтобы не просыпать драгоценный порох) расковыривали камешками.
Наверное, каждый нормальный советский мужчина, с детства готовившийся защищать Родину от мифического немецко-американского врага, где-то за бортиком сознания чувствует себя немножко неполноценным, если ни разу в жизни не выстрелил из настоящего автомата, ни разу в жизни не пробовал уложиться в семь секунд при сборке пистолета, ни разу в жизни не стоял на плацу под проливным дождем и ураганным ветром. Ко всему прочему жизнь в Германии слишком похожа на фруктовый кефир, от непривычной приторности которого со временем хочется любым способом избавиться. А военная казарма — весьма серьезная смена обстановки, повод к которой дается лишь раз в жизни: попасть туда, куда запрещен доступ обыкновенному человеку.
По всему поэтому вместо тринадцати месяцев альтернативной службы я выбрал десять месяцев армии (всего-то! — когда в России двадцать четыре, а в Израиле и вовсе тридцать шесть) и был направлен в пятнадцатую “компанию” первого обучающего полка воздушных сил (Luftwaffe) Германии. Город Хайде.
1 Бундесвер, как и полагается, начался сразу же за воротами казармы: “Zigarretten aus! Sie! Da! Ist das so schwer zu begreifen?!!” — истязал свое горло синий человек в синей будке. Я бы наверняка расслышал “сказанное” им, находясь не в десяти, а даже и в двухстах метрах от него. О такой манере вести беседы я как-то вовсе не подозревал в до сих пор вежливых со мною немцах, и вот тебе на…
У меня проверяют документы, дают направление строгой рукой в перчатке, и вот я с грехом пополам оказываюсь у здания моей “компании” (я не служил в советской армии, и поэтому не знаю, как переводится слово “Kompanie” с солдатского немецкого на солдатский русский язык. Вроде бы “рота”, но в таком случае немецкая рота оказывается в два раза больше русской). Я открываю дверь моей комнаты. Все отвечает моим ожиданиям, ничего нового: три двухэтажных железных кровати, большой синий стол в центре, шесть синих пеналов-шкафов, шестерка синих обшарпанных стульев, два окна в синее небо (может быть, так много синего потому, что немцы до сих пор так боятся черного? или любят северное море?) и зеленые стены, напоминающие советскую поликлинику. Все это я уже видел несколько раз , в отличие от моих бундесверовских сотоварищей — “чистокровных” немцев. Ведь я прошел когда-то через так называемые переселенческие лагеря, к тому же полтора года назад имел глупость захотеть стать морским унтер-офицером и три экзаменационных дня провел в казармах под Бременом (офицером стать не удалось, к моему тогдашнему разочарованию и радости моих знакомых).
Разношерстная толпа испуганных молодых людей, не знающих, куда засунуть свои огромные спортивные сумки (интересно, чего они в них понавезли?) , наконец разбрелась по комнатам и притихла. Первые знакомства. Из моего опыта я уже давно знаю, что первые пять минут — самые важные в подобных ситуациях. Нужно преподать себя таким, каким ты хочешь остаться в глазах новых знакомцев навсегда. В моем случае ко всему прочему нужно уже в четвертом-пятом предложении сообщить соседям по комнате о своем происхождении, дабы позже не было недоразумений.
Соседи достали колу и только принялись рвать обертки баунти и лайонов, как божественный голосище (таким обладал, верно, Зевс) выгнал всех нас на улицу, и тут оно началось: раздача каких-то бумажек, ответы на вопросы, путешествие на ужин, сбор бумажек, лекция на тему “Кто мы теперь такие”, лекция на тему “Кто есть наши командиры”, лекция на тему “Умей строиться в колонну по три”, отбой в одиннадцать, подъем в пять (“15-te Kompanie!!! Aufstehen!!!!!”), построение в пять сорок пять, завтрак (ах эти милые двадцатипятиграммовые ванночки с медом, джемом, шоколадной пастой!), скверный кофе. Лекция на тему “Сколько за что сидеть”. Выдача спортивных костюмов — первые проблески всепохожести; связок ремней, бундесверовских курток, пустых погон с орлиными крыльями без головы, замков к нашим пенальным шкафам. Прогулки в ногу.
Крики унтеров начинают вызывать у меня улыбку. Они ходят перед нами: грудь колесом, локти в стороны, и, очевидно, полагают свои действия ужасно серьезными и не лишенными определенного смысла. Мне же все это ужасно напоминает игру в ту самую “войнушку” в перелеске за домом моего детства. “Пароль! ” — “ На горшке сидел король!”
Как пятнадцать лет назад, я счастлив тому, что родился в Советском Союзе. Но уже по другой причине. Я примерно знаю, что такое советская армия, хотя и не бывал в ней. Но я был к ней в свое время готов, как был готов всякий примерный гражданин совка, поэтому немецкая армия кажется мне лишь чуть пострашнее советского детского сада. Мои же товарищи по бундесверу не подозревают о существовании зеленых свистков, работы “от этого куста и до заката”, о ломах, используемых вместо метел и т . д . Изнеженные прелестями цивилизации, они чувствуют себя брошенными здесь и этой цивилизацией, и своими девочками, и своими родителями (бабушками, тетями, домашними врачами, белыми пушистыми болонками…). Они тратят двадцатку в день на разговоры по хэнди, каждый вечер шлют своим “зайчикам” и “мышкам” сентиментальные открыточки и плачутся друг другу в жилетку (форменную рубашку) о трудностях “ужасного бундеса”.
Особенно сильно бундесвер они проклинали в первые дни, потом товарищи привыкли, лишь сохранив обыкновение изредка кричать друг другу: “Завтра же я звоню моему адвокату! Я никому не позволяю со мной так обращаться! Пусть он даже хауптфельдфебель Вигоки!” Я, правда, еще ни разу не слышал, чтобы кто-то действительно позвонил и подал в суд хотя бы на ефрейтора Коха…
2 В нашей комнате я играю роль этакого душевного успокоителя и источника не блещущих умом, но приносящих нужные плоды шуток на моем все-таки не совсем умелом немецком языке. Мне кажется, наша шестая группа из четырнадцати человек , и в частности наша комната , самая дружная во всей роте. К сожалению, потом все изменилось. Либо я с самого начала ошибался, либо… Спартанских слабаков тоже сбрасывали в пропасть свои же.
Мне нравились беседы о товариществе, взаимовыручке и тому подобных “пионерско-комсомольских” радостях в нашей комнате. На четвертый же день я был взят с поличным на месте сразу двух преступлений: курение а) в постели, б) после отбоя. Через пять минут при полном параде я должен был отрапортоваться двумя этажами ниже в бюро UVD (Unteroffizier von Dienst). Я вовремя был внизу, готовый хотя бы и к двадцатикилометровому марш — броску. Рядом стоял еще один парнишка из нашей же группы, я заметил, как у него дрожат коленки (“Nur keine Angst, die Arschloecher koennen uns mal!”). Мы действительно не были вознаграждены ничем за наши антитруды, кроме словесного нагоняя и обещания нам это припомнить. А на следующее утро мои соседи по комнате сообщили нашему группенфюреру, что они виновны так же, как я, что они так же, как я, курили а) в постели , б) после отбоя. И что наказание, если оно все-таки грянет, должно равным образом разделиться на всех. Вот это действительно можно было назвать “Kameradschaft”. Все, включая группенфюрера, были довольны и горды за себя. К тому же никакого наказания не последовало .
Наш группенфюрер — здесь стоит сказать пару слов и о нем — довольно загадочный человек. Начиная с того, что и ростиком-то он не вышел, и кончая тем, что и фамилия у него какая-то не немецкая — Кулик. Зато, как выяснилось позже, он — единственный специально выученный снайпер нашего батальона, проведший несколько лет в наемных войсках Франции и Америки. Мы гордимся нашим группенфюрером оберфельдфебелем Куликом. Он сказал, что его, шестая, группа всегда была самая лучшая в 15-й “компании”, поэтому с самого начала мы старались оправдать нашу шестерку в столбце десятка групп, и это нам частенько удавалось. Правда, через две недели он уехал в отпуск в Америку, оставив нас на обер — ефрейтора Тилениуса (тоже, надо заметить, еще та фамилия!) из школы унтеров, похожего на вечно виноватого студентика времен Достоевского. И с тех пор стало что-то подгнивать в нашем маленьком датском королевстве.
Но все это позже. А тогда наша комната в первое же воскресенье в приступе начальстволюбия (“стригитесь как можно короче — вам же удобнее будет”) побрилась наголо. Мы превратились в шестерку розовоголовых близнецов и долго еще слышали за спиной: “Это из комнаты скинхедов … ” Мы весело (впрочем, иногда и не очень) огрызались, но самое интересное мы узнали уже в понедельник: оказалось, мы переусердствовали. Налысо стричься так же запрещено, как и ходить с хвостиком: солдаты бундесвера не должны походить на неонацистов.
Теперь о моих соседях:
Карстен Вебер. 22 года. Выглядит на все тридцать — этакий строгий бауэр с животом и бородкой. На деле — мягок, болезнен, порою слишком. Солдатскую зарплату отдает невесте в Гессене, вследствие чего постоянно стреляет сигареты, орешки и колу у товарищей. На второй неделе попался за хранение запрещенной музыки: “Boehse Onkelz”, ранние годы. Всей нашей комнате устроили просмотр личных вещей и допросы поодиночке в лучших традициях КГБ. Ничего больше не раскопали. Карстену пообещали несколько недель карцера, но потом каким-то образом простили. Единственный, кому понравился Tom Waits и — частично — “Einstuerzende Neubauten”, которых я как-то привез из дома. Не женат.
Йорг Фогельгезанг. 19 лет. Из-под Ростока. Обладатель столь красивой (вероятно, даже вычурной) фамилии — единственный (снова это слово, видимо, каждый человек все-таки правда в чем-то единственный) из нас, к кому привязалась его кличка — Пинки. Полноват, после аварии двухлетней давности имеет какие-то проблемы с плечами , и поэтому его рюкзак в маршах вдвое легче наших. Иногда несколько безволен, зато умеет по-настоящему сострадать (как будто и не немец вовсе), но любит и приврать в пылу беседы. По его словам, полжизни провел в интернате, ненавидит мать, которую не видел десять лет, обожает младшую сестру, которую не видел столько же. Не женат.
Марсель Штройферт. 18 лет. Миловидный юноша из Восточного Берлина. Имеет какое-то отношение к одному из берлинских автохаусов, всякому встречному дает на просмотр его рекламные катологи (здесь нужна осторожность, ибо подобные действия расцениваются у нас как агитация и пропаганда, а любая пропаганда на территории казармы запрещена). Любит машины, в возрасте пятнадцати лет занесен в полицейские компьютеры за угон мопеда. Веселый. Слабохарактерный. Подвержен влияниям Бастиана Парноу. Не женат.
Бастиан Парноу. 20 лет. Настойчивый правдолюбец из тех, которых я недолюбливаю. Уроженец Западного Берлина. Постоянно задает въедливые вопросы преподавательскому составу, за что последний его так же недолюбливает. Во всем хочет быть первым. Постоянно кричит о том, что кому-нибудь завтра утром нужно обязательно дать по роже. К сожалению, я еще не видел, как он кому-нибудь “дает”. С ним и с Марселем мы договорились устроить двухдневную “парти” в Берлине, где я ни разу не был, после окончания нашей учебки. Не женат.
Роко Райххольдт. 20 лет. Слегка угрюм. Молчалив. Застенчив. Но если его разговорить, становится доверчивым, как ребенок. Родом из Саксонии, так что общение с ним слегка затруднительно вследствие его диалекта. Всю жизнь провел в маленькой деревушке, ре(де?)монтировал какие-то моторы в каких-то автомобилях. До знакомства с нами даже не подозревал о таком направлении в музыке , как рок. Теперь знает. Но все равно не любит, предпочитая веселенькое техно. Не женат.
3 Куда там немецкой армии состязаться с русскими в реализме военной службы! ТАМ — уходит человек в армию — все, считай, не увидишь его по меньшей мере год. Как на войну. ЗДЕСЬ — всего лишь как на работу. На выходные — домой, к маме-папе-подружке. Только не забудь вернуться в часть до 23.45 в воскресенье. Каждый день часов в шесть-восемь — так называемое окончание службы. Хочешь — спи, хочешь — поезжай в город на дискотеку, хочешь — иди в солдатский бар при казарме и потрясай маленькими “файглингами”. Часть особо страдающих по домашнему теплу солдат рассаживается на насестах казарменных лестниц и включает свои хэнди.
Каждую пятницу в три часа пополудни я уже дома, сажусь за компьютер, чтобы считать недельный запас литературной информации из России и запечатлеть в электронных мозгах пару страничек из моего блокнота. Другим повезло меньше: мои соседи, например, оказываются дома лишь к вечеру. Но и у них есть свое преимущество: они едут все вместе через Гамбург. Во второе наше бундесверное воскресенье они прибыли в казарму, еле стоя на ногах. Мне пришлось доходить до их кондиции, показывая, как русские пьют “Горбачева” из горла и не закусывают. У меня прекрасно получилось, учитывая то, что я не практиковался в этом целых два года .
И тут случилась неприятность. В 23.45, когда я как самый трезвый стоял у дверей нашей комнаты для произнесения рапорта отхода комнаты ко сну, Йорг решил пойти в туалет. К его несчастью где-то между уборной и душевой он заблудился. Подошедший UVD послал его назад в комнату, но Йорг направился в помещение для хранения половых тряпок и не нашел ничего лучшего как спрятаться в шкафу. Удивленный UVD стал его оттуда за шкирку вытаскивать, а солдаты, стоящие в коридоре и готовые отдавать рапорты, превесело ржали. На следующее утро наш комнатный оазис дружбы лопнул. Обещание выкинуть в мусорный бак хэнди Йорга было самым альтруистичным из тех, которые посыпались на его бедную похмельную голову. Больше всего упирались Басти и Карстен, крича об упадшем авторитете нашей комнаты.
А еще через неделю козлом отпущения стал сам Карстен. Всего лишь потому, что он слишком часто заносил себя в списки больных. Болеют у нас все поголовно. Когда по утрам оба взвода нашей “компании” стоят на “пионерской линейке”, слева направо и наоборот прокатываются такие волны кашля, от которых ужаснулась бы мать любого из нас. Бывали дни, когда освобожденные от маршировки и занятий составляли одну треть и больше. Но все-таки все знали и знают меру. К тому же несданные зачеты по стрельбе и другим военным погремушкам нужно все равно когда-то сдавать, в противном случае солдату грозит опасность остаться в учебке еще на два месяца. Карстен же меры этой, как видно, не знал.
Он ходил к врачам, и те, конечно же (любой из нас был для этого годен), давали ему статус больного. Иногда его отпускали на недельку домой, что вызывало особо бурные реакции в комнате. Он не бегал с нами по улице в спортивном костюмчике с веселой песенкой (интересно, кто в армии сочиняет эти милые стишки: “Wir sind bei der Bundeswehr! Nicht bei der Marine und nicht beim Heer!…”), не лазал по канату искалеченной мартышкой, не играл в футбол (пожалуй, самая ненавистная мне игра), не плыл на время двести метров в пропахшем хлоркой и мочой бассейне, не прогуливался пешком до стрельбища с рюкзаком на плечах. В это время Карстен лобызал дома свою невесту. А когда был в казарме, то стрелял у нас сигареты. В конце концов это стало злить даже меня.
Я перестал верить в добрые отношения между солдатами, неиссякаемые речи о товариществе не вселяли в меня больше того счастливого оптимизма. Меня только удивляли, смешили и огорчали меры, предпринимаемые моими соседями по комнате, вполне добропорядочными будущими бюргерами. К примеру, они устроили Карстену бойкот. Мне ничего не осталось, кроме как сообщить им: “Ich mach╢ nicht mit”, и бедняга Карстен вынужден был довольствоваться общением со мной.
Несколько слов о командирах. С течением времени оказалось, что наши преподаватели, как ни странно , такие же обыкновенные люди, как мы. Многим обер — ефрейторам, хаупт — ефрейторам и порою даже унтер-офицерам (есть, кстати, в бундесвере такое звание — просто “унтер-офицер”) нет еще и двадцати, и они сами не прочь потрепаться ни о чем в прокуренном коридоре между аудиторией, где они только что рассказывали нам о структуре воздушных сил, и заваленной бычками пепельницей. Но есть среди преподавательского состава и полные тупицы, то ли уже пришедшие в бундесвер не вполне полноценными, то ли ставшие такими в процессе “омилитаризовываемости”. Я до сих пор удивляюсь перлам их удивительной логики: “Wenn Sie meinen, Sie koennen mich verarschen, dann sind Sie bei mir genau auf der richtigen Stelle!” Или: “Haben Sie Geburtstag?” — “Nein”. — “Dann nehmen Sie Haende vom Sack!” Самое смешное то, что по уставу преподаватели обязаны называть нас на Вы, что вызывает иногда интересные комбинации типа: “Halten Sie da die Fresse ! ”
4 Ко второму месяцу служба стала значительно интереснее. Мы получили всю форму и другие солдатские принадлежности общей массой около ста килограммов (полевая форма в трех экземплярах, парадная в одном, вещмешок, два рюкзака, различная полевая и спортивная обувь — шесть пар, лопатка, каска, спальный мешок, дождевик, палатка, солдатская “посуда”, прибор для чистки оружия, предметы первой медпомощи, три автоматных магазина и так далее и тому подобное).
Количество лекций в классах сократилось. Количество занятий на природе умножилось. Мы выезжали на стрельбища, стреляя там из немецкой автоматической винтовки G-3 и чуда немецкой военной техники — пистолета P-8 (пистолеты, видно, вообще в лучшем случае пригодны лишь для самоубийства, когда у тебя кончаются патроны в автомате). Мы делали марш — броски, после которых, скверно ругаясь, возились с мозолями. Мы ползали по снежным полям, рыли окопы в земле из глины пополам с употребленными холостыми патронами, изучали сложное устройство для определения севера-юга — компас, питались макаронами из наших гремящих железных банок и мазались кремами в полосочку, как это делают Шварценеггер и Сталлоне. К сожалению, вокруг не стояло ни одной кинокамеры. Мы разучивали действия вахтенных постов в экстренных случаях (у меня лучше всех получались шпионы — задерживаемые либо скрывающиеся , — наблюдающие офицеры хвалили: хорошо сыграно, прекрасно поставлен русский акцент). Мы выпускали друг в друга магазины холостых патронов и кувыркались на полосах препятствий, а после всего этого возвращались домой — в казарму, где щепетильнейше чистили свои G-трешки.
Если не выезжаем на природу, то трижды в день мы маршируем в столовую (Truppenkueche), часто останавливаемся — видимо, для разнообразия — унтера кричат команды (“links — um!” , “Richt — euch!”, “Augen gerade — aus!”), маршируем дальше. У каждого из нас, я думаю, уже выработался инстинкт: прежде чем покушать — помаршируй. Впрочем, этот инстинкт вырабатывается в человеке с пеленок: чтобы поесть, надо поработать. Но моя беда не в том, что я, как остальные, должен работать, а в том, что я, как остальные, должен есть.
5 Перед распределением мы получили листки, в которых должны были указать причины (если таковые имеются) желания (если таковое также есть) следующие восемь месяцев служить поближе к дому. Мне, конечно, хотелось переехать поближе, но особых уважительных причин к тому у меня не было. Уважительными причинами считаются в “бундесе” голодные дети в дому на печке, одинокая полоумная мать, погибающая без опеки единственного сына, хромая и психически больная невеста, потерявшая в детстве родителей и тому подобное. Я посмотрел, какие глупости пишут в листочках мои знакомцы, и в пылу остроумия решил написать что-то из ряда вон. И написал, полувшутку-полувсерьез: “Freunde, die mir helfen, gegen die Selbstmordgedanken zu kaempfen”. Как оказалось позднее, это была самая большая глупость, написанная в тот день.
Однажды мы выехали в лес на двухдневное учение. Мы расположились группами, поставили палатки, зажгли костры в ямах, вырыли окопы передовой, протоптали дорожки от окопов до костров и дальше — к палаткам начальства. Мы поели, получили патроны и стали ждать врага. Врагом была группа младших офицеров, готовившаяся проникнуть в сердце нашего отряда с юга любыми методами. Мы же любыми методами должны были этого не допустить.
До полуночи все это было забавно и интересно, но ровно в двенадцать, когда я в очередной раз заступил на пост, я понял, что сейчас засну. И если бы я продолжал лежать в позиции “Stellung”, как предписано уставом, я бы заснул всенепременно. Но я встал, разбудил задремавшего напарника, и все оставшееся время мы простояли, как пни, временами засыпая стоя и слыша сквозь сон, как — медленно-медленно — приближается по дороге наш патруль . “Parolle? — Panzer. — Schreck. — Keine besonderen Vorkomnisse. — Alles klar, geht weiter. — Alles klar, schlaft weiter…” За каждым вторым деревом мерещился стоящий человек, особенно в минуты висящих в небе наших осветительных ракет, но на врага было уже плевать, покуда он не появлялся слишком близко. Мы все-таки неплохо играли наши роли…
А когда это приключение кончилось и мы вновь оказались в нашей теплой казарме, меня направили к психиатру. Еще ничего не подозревая, я высказал ему все свои взгляды на жизнь, а он почему-то решил, что нелюбовь к слабоумным телесериалам обязательно ведет к разрушенной психике и — как следствие — самоубийству.
“Selbstmordgefaerdet” — был диагноз. И меня в полчаса выставили из бундесвера, видимо, полагая, что каждую минуту я могу скрыться в уборной и скрутить там петлю из солдатского ремня на виселице душа. Бог мой, как забегали и засуетились вокруг меня унтера! Ни одного грубого слова, отведенные глаза, сочувствие в движениях. Я получил зарплату, сдал мой шкафчик без единой гражданской вещицы группенфюреру, трогательно распрощался с сокамерниками и, чувств странных и противоречивых полн, уехал в Киль.
Я не использовал до конца свой шанс попасть туда, куда запрещен доступ обыкновенному человеку. Зато я снова обрел свободу. Я никогда больше не увижу моей комнаты, моей кровати, ставшей одним из немногих родных предметов в казарме. Но я могу теперь хоть каждый день проводить с моими друзьями, которые “помогают мне бороться с мыслями о самоубийстве”. Я никогда больше не буду держать в руках оружие, мой персональный G-3. Я никогда больше не буду сидеть за одним столом с моими соседями по солдатской комнате, пить колу, закусывать орешками, курить сигареты, пытаясь предугадать, что же придумают наши командиры завтра. Мне никогда больше не придется маршировать на завтрак в предутренней мгле, поглядывая на черные лужи и тусклые звезды. Мне не удастся приехать в казарму под Ольденбургом немецким солдатом, где я провел две недели, будучи русским переселенцем. Я никогда больше не буду лежать в окопе, стрелять из пистолета, кидаться на землю по приказу “Stellung!!!”
Февраль 1999 года
Heide — Kiel