Сергей Иванов
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 1999
Сергей Иванов Даешь романтический бюрократизм! У меня нет никакого желания ввязываться в дискуссию вокруг работ Александра Эткинда. С одной стороны, читать их мне было любопытно, с другой, меня, полного профана в области интересов Эткинда, все время подтачивало некоторое сомнение — видимо, то самое, которое высказал Абрам Рейтблат, но которое я бы ни за что не стал выражать в той форме, как это сделал он. С третьей стороны, неправильно ругаться на рецензентов. Однако весь этот клубок проблем я оставляю здесь без внимания. Меня заинтересовала статья Михаила Ямпольского, причем не как реплика в споре вокруг Эткинда, а как более глобальная научная декларация.
В статье “Любовь к учености” много такого, что не вызывает возражений, например, пассаж о роли “взаимного обогащения и компетентных контактов” между разными дисциплинами, о великом значении журналов типа “NYRB”, отсутствие каковых в России действительно отражает важный пробел в самом устройстве отечественной гуманитарной науки. Но основной тезис Ямпольского провоцирует на отпор. Оговорюсь сразу, что если бы его цель состояла лишь в том, чтобы заявить: хорошая наука хороша в любом виде, а плохая плоха, в какие бы ссылки она ни заворачивалась, — то я полностью согласился бы, выразив лишь легкое недоумение, стоило ли ради такого трюизма браться за перо. Однако кажется мне, что идея статьи гораздо конкретнее. По мысли Ямпольского, всякая “традиционная” наука самой своей приверженностью процедуре демонстрирует некоторую ущербность, неумение воспарить. Этот взгляд вполне естествен для автора, пишущего в принципиально иной манере, им самим определяемой как “романтическая”. Жаль только, что он не замечает, как разговаривает за противную сторону “плохим голосом”: вроде бы, сам по себе “бюрократический” научный метод ни в чем не виноват, но все же “”научность” частенько (курсив мой. — С.И.) является как раз способом… отсеивания нестандартных умов”. Не берусь судить, но вроде бы кое-где в Америке и деконструкция, бывало, навязывалась как единственно верное учение — следует ли отсюда порочность самого метода? “Именно в специализированных филологических изданиях… как правило (курсив мой. — С.И.), царят непроходимая скука, серость, бездарность”. Но опять, разве это бросает тень на сам принцип? Не чувствует же Ямпольский личной ответственности за “невежественных публицистов местного разлива”, играющих в постмодернизм. Итак, если бы автор просто сказал: у вас своя компания, а у нас своя, — то и тут я бы возражать не стал. Но интересно, что он не хочет на этом остановиться — что ж, на войне как на войне.
Вся ваша постсоветская и якобы антисоветская наука — насквозь совковая, поскольку совкова сама ее вера в верифицируемое знание. В этом пафос статьи “Любовь к научности”. Сюда подверстывается, например, ритуал защиты диссертаций. Не могу сказать, чтобы я испытывал хоть какую-то советскую ностальгию, но ей-богу, не вижу, чем, собственно, так уж плох этот ритуал. Советская власть разрушила все, что было в жизни ритуального, кроме услуг, а то, что она предлагала взамен, почти не прижилось, и в результате Россия — безусловно, самая безритуальная страна в мире. Здесь люди не знают, как представляться и знакомить, как поздравлять с праздником и с каким именно поздравлять, как вести себя за столом, что и когда за этим столом есть и т.д.. Защита диссертации, в моем ощущении, единственный ритуал, в который люди играют искренне и который, при всем своем советском бюрократическом происхождении, имеет шанс укорениться и со временем приобрести самостоятельное культурное значение. Можно считать, что всякий ритуал глуп — такая позиция имеет право на существование, но тогда это касается любых ритуалов, а насколько я знаю, в американской академической жизни их очень много, не говоря уж про британскую или французскую. Пожалуй, любой новоиспеченный российский академик заколдобился бы, преподнеси ему ученики и коллеги в подарок меч, как в Парижской Академии. Всякий западный гуманитарий знает, что журналы делятся на те, в которых статьи резензируются, и на “плохие” — и при чтении списка трудов соискателя всегда обращают внимание, где тот печатался — в чем разница с ненавистными Ямпольскому “черными рецензентами”? На мой-то взгляд, препон в научных журналах России как раз недостаточно, отчего теперь, с отпадением политической цензуры, Фоменко может публиковаться уже где угодно — интересно ведь. И ново.
Кстати о новизне. Отвергнув формальные критерии научности, автор формулирует свой: “что подлинно нового внесло исследование”. Заметим: слово “научность” в статье выступает неизменно под строгим конвоем кавычек, а вот “подлинно новое” разгуливает на свободе. Как будто и не читал Ямпольский основополагающего трактата своего коллеги Бориса Гройса “О новом”, в котором демонстрируется вся условность этого понятия. Но если существует где-то “подлинное” (конвоировать — так всех!), то чем же ущербен поиск верифицируемого знания, которое, если следовать статье “Любовь к научности”, есть не более, чем “закрепление веры”? А если “подлинного” нет, то куда же зовет нас автор? К сожалению или к счастью, деконструкция невозможна, как невозможен абсолютный растворитель — он растворяет сам себя. Приняв точку зрения Ямпольского, мы только плечами пожмем на его же призыв вести “романтический (курсив ни в коем случае не мой! — С.И.) поиск нового, неформального”. Мы припомним ему всех школьных учителей литературы, проклинавших зловредное “раскладывание по полочкам”, мы завалим его классными сочинениями, вышедшими из-под усердного пера натасканных этими учителями детей, каждый из которых считал должным нанизывать качественные прилагательные через запятную как бы не в силах справиться с обуревающими эмоциями (типа “высокого, светлого” или “нового, неформального”).
По мнению Ямпольского, властвующий в России пафос научности сформировался “в борьбе с идеологизмом и продажностью официального марксизма”. Помилосердствуйте, какой там марксизм! Какой идеологизм! Сошлемся еще раз на Гройса: брежневское время, по его справедливому суждению, это разливанный постмодернизм власти, которая в ответ на всякое позитивное утверждение могла возразить, что с какой-то иной точки зрения его можно деконструировать. Именно поэтому строгий логоцентризм Михаила Гаспарова воспринимался тогда гуманитарной публикой как едва ли не большая “антисоветчина”, чем мистагогия Сергея Аверинцева.
По каким же критериям осуществляет Ямпольский прием в свой цех? Думаю, по признаку “интересности”. Я последний человек, кто стал бы возражать против того, что научный текст должен быть интересен и выводить за пределы его самого. Льщу себя надеждой, что и мои собственные писания, претендующие на научность, не относятся к числу самых занудных в отечественной гуманитарии. Но может быть именно поэтому я и обязан предостеречь от придания этому фактору самодовлеющей важности. Да, русский научный язык чудовищно суконен, да, российские научные тексты донельзя деревянны, а исследователи почти никогда не умеют подать своих выводов так, чтобы их было интересно прочесть за пределами ужайшего круга коллег, и все это неправильно и прискорбно. Но не менее прискорбно и обратное: размывание грани между “эссеистическим” и “научным”. Какой-нибудь Питер Браун, как верно замечает Ямпольский, перед коллегами не стесняется собственных статей, написанных для широкой публики — но, при всей захватывающей интеллектуальной увлекательности его же научных текстов, он все-таки никогда не забывает, где одно, а где другое. А очень многие — забывают. И понятно, почему: американская наука живет в университетах, а система высшего образования в США так устроена, что студентов надо заманивать. Не будем здесь обсуждать, хорошо это или плохо, но это безусловно приводит к деформации понятия науки. Значительный пласт американской гуманитарии выглядит, как товарный рынок — каждый год надо обновлять коллекцию. Деконструкцию этим летом уже не носят, впарим-ка мы покупателю “мифисторизм”. Отсюда не следует, что каждый американский ученый живет так — но каждый должен принимать этот фон во внимание.
На самом-то деле, как мне кажется, “бюрократическое” в науке ничуть не противостоит “романтическому”. Человек должен сначала доказать свою минимальную профпригодность — для этого и существуют формальные критерии, например, ссылочный аппарат, одного взгляда на который, даже без чтения самого текста, знатоку достаточно, чтобы отбраковать невежду, плагиатора и безумца. А “философская рефлексия”, на которой настаивает Ямпольский, полезна, когда соблюдена процедура, и в правильном случае ничуть ей не противопоказана. Быть может, рисуемая мною картина чересчур идеалистична, но именно так и обстоит дело в (широко понимаемой) классической филологии. Эта наука консервативна, она имеет дело с навсегда ограниченным набором текстов, и потому ей и в голову не придет высокомерно отметать “биографические факты и статистику”, как это делает Ямпольский. Интеллектуальные моды проносятся над ней поверхностно, как ветер над тайгой, — но тем не менее как раз из ее лона вышли и Ницше, и Юнг, и та же уважительно упомянутая в статье “Любовь к научности” Фрейденберг, и многие другие чемпионы в области полетов мысли. Нельзя сказать, чтобы коллеги по цеху никогда не осуждали их за “спекуляции” на священном материале, но они вовсе сжили бы со свету этих иконоборцев, если бы у тех можно было обнаружить хоть малейшую фактическую неточность. Вот тут-то, я думаю, и коренится различие в нашем с Ямпольским понимании науки: по-моему, наука — это то, где неприлично “изобретать велосипед”, где человек испытывает жгучий стыд, если его уличат в незнании какого-нибудь факта. Именно это позволяет классической филологии жить не одним сегодняшним днем. В нашем цеху ссылка на работу вековой давности — рутинное дело.
Когда кто-то без внутреннего смятения заявляет, будто его концепция слишком грандиозна, чтобы ее могла поколебать мелкое фактическое вранье, то здесь определение “наука” просто не годится — назовите это пиром духа, дионисийскими экстазами, откровением, чем угодно. Тогда со слова “наука” можно будет снять за ненадобностью опостылевшие кавычки. В конце концов, помнить об “онтологической” зыбкости человеческого “знания” можно и без них, а злоупотребление “приемом” ведет “к” “девальвации” “принципа” “!”