Untitled
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 1999
ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ИСКУССТВА К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Жалость
Семен ФайбисовичСлава Курицын в работе над цитатами в первом номере “НЗ” за этот год приводит цитату Тани Толстой: “Правда состоит в том, что человек бесконечно одинок и несчастен, и в лучшем случае он может рассчитывать на чью-то случайную жалость”. Хорошо сказано. Но есть и другая правда (правда, далеко не такая универсальная и красивая), и она состоит в том, что автор откровения вовсе не из таких человеков. Таня, известное дело, языкастая бой-баба и талантливая женщина-танк, рассчитывающая в собственной жизни вовсе не на чью-то случайную жалость, а вот на эти самые свои свойства. То есть сия правда не про себя, а для других. Но это не в укор — здешнему писателю традицией положено (а тут еще и наследственность) быть инженером, врачевателем и пестователем не своей души. Вполне статусный и, можно сказать, бескорыстный способ взаимодействия с овцами: в качестве собаки, а не волка.
А вот случай художника. В мае на художественном фестивале в Линце я беседовал с одним живущим в Берлине русским критиком. Наш разговор состоялся после потрясшей меня лекции о московском андерграунде другого русского критика, который живет в Москве. Суть что вербального, что визуального сообщения (показа слайдов) сводилась к простой и доходчивой мысли: есть только один русский художник — Илья Кабаков. Материал был выстроен и подан так, что все прочие выходили либо последователями маэстро, либо периферийными авторами. Во-первых, Кабакову было посвящено примерно две трети выступления. Во-вторых, ему приписывались все инновации концептуально-вербально-соцартистского свойства (для верности при показе работ иных художников даты их создания, которые могли бы опровергнуть или хотя бы поставить под сомнение сие видение истории московского концептуализма и соцарта, просто не упоминались). В-третьих, вообще не упоминалось несколько принципиально важных авторов, работавших на том же поле: например, Косолапов и Герловины, а, скажем, Комар и Меламид удостоились буквально пары слов и показа одного слайда на двоих (против скорее сотни, чем полусотни, у Ильи Иосифовича). Ну, не говоря уже о том, что художники, обитавшие вне вербально-концептуального пространства, были обозначены изумительно легким касанием. Впрочем, последняя претензия некорректна: раз Кабаков сказал, что любой предмет, будучи назван, исчезает — так сказать, теряет право на визуальное, пластическое существование и репрезентацию, — значит, все изобразительное искусство перестает существовать, по слову Кабакова. Если что такое и сочтут актуальным, то исключительно Христа ради. Под изобразительным искусством тут надо понимать не только графику, живопись и пластику, но и всякий художественный объект, который провоцирует зрителя не столько на считывание знаков, сколько на зрительные эстетические переживания.
Меня это шулерство возмутило, тем более что сработал эффект последней капли: подобного рода приемчики использует (ну, может, не всегда так простодушно) вся железная когорта апологетической критики Кабакова при проведении своей генеральной линии в России и в особенности, как теперь стало ясно, за рубежом — там, где проводить ее сугубо важно. Чем меньше опасность быть схваченным за руку, с тем большей прямолинейностью и нажимом она проводится (я попал на лекцию случайно: собирался в этот день в Зальцбург, но дело сорвалось, так что оказался единственным на мероприятии представителем московского нонконформизма). Вот этим своим возмущением я и поделился с живущим в Берлине русским критиком. В ответ он упрекнул меня в перегибах на местах: это только нам в Москве Кабаков кажется, в силу нашей закомплексованности, этаким Генеральным секретарем и паханом в одном лице, а Запад смотрит на него совершенно иначе и вовсе даже не считает его главным, тем более единственным. Просто выбрал его как наиболее травмированного советской системой автора, наиболее трепетного и запуганного, и проецирует на него свои комплексы вины перед русскими художниками, страдавшими от несвободы, и свою благодарность за сделанное ими. Примерно так.
Вон, оказывается, в чем дело. А я все не мог взять в толк, отчего очень большой человек в многочисленных интервью и собственных текстах старательно строит из себя очень маленького — днепропетровскую еврейскую сироту, одинокую и несчастную, смертельно напуганную и затравленную. И всю жизнь кошмары мучают, и советской власти боялся до жути, и уехал из страны в страхе и от страха, и теперь в Москву носа не кажет, потому что еще страшнее стало. Спасибо, теперь я врубился, почему маэстро, всегда поражавший окружающих головокружительной выверенностью и сверкающим цинизмом своих умственных построений и реакций, выходит во всех лекциях и статьях трусливой овечкой, дрожащей, в том числе и метафизически, каждой кудряшкой своего чудом не содранного каракуля при всяком шорохе жизни. И московский критик не преминул поведать об этом чуть не разрыдавшимся австрийцам, и Гройс, и Деготь, и все прочие апологеты, неся благую весть о Кабакове, не забывают приводить подробный реестр его страхов. Илья Иосифович, оказывается, рассчитывает на случайную жалость Запада (кстати, стратегичность его мышления также всегда впечатляла окружающих).
Нет, вы не подумайте — я прекрасно понимаю, что опять выгляжу моськой, лающей на слона, завистливым неудачником, который выносит сор из избы и продает его врагам постмодерна и т.п. Разумеется, разумеется… И не беспокойтесь: правоверные радетели истинно актуального искусства регулярно в ответ опрокидывают на меня ушаты помоев (не вынося их из избы). В общем, подставляться не впервой. Давайте даже подставлю другую щеку — тем коллегам-художникам, которых искренне уважаю и очень высоко ценю, и присоединю свой голос к хору апологетов Кабакова: Илья Иосифович на самом деле большой художник. Очень-очень. Может, и действительно, самый большой. (Все, теперь подставился по полной программе и могу продолжать с легким сердцем.) Просто я сейчас говорю не об иерархиях, а об определенной репрезентационной стратегии. И, возвращаясь к этому разговору, констатирую очевидное: в наш рефлексирующий и комплексующий век отнюдь не смелость берет города, а также страны и континенты (ну, чтобы убирать конкурентов без излишней брезгливости в выборе средств, она и раньше не требовалась).
Правда, новые, не менее стратегично мыслящие претенденты на мировой художественный Олимп — Кулик и Бренер — решили, напротив, не на жалость бить, а взять Запад на испуг (артистически репрезентируя угрозы нового русского менталитета), и сегодня на повестке дня вопрос: какой из приколов лучше сработает? Ну а сам новый русский менталитет в борьбе за власть в России тем временем использует как раз кабаковскую победительную стратегию волка в овечьей шкуре.
Жарким и душным июньским вечером, когда тополиный пух уже не носился по Москве, а улегся где попало отдохнуть до утра, позадь крутого железного крылечка клуба ОГИ, под одним из его окон, стояли три человека и судачили (пушкинское “позадь” используется не только потому, что сейчас предстоит подслушать откровения на троих о царе: прошло дней десять после празднования двухсотлетия со дня рождения нашего всего, и автора этих строк еще не отпустило). Кабы ее воля, молвила одна девица, журналистка известной своей независимостью и либеральностью газеты, она совсем иначе писала бы о Москве, но ничего не может с собой поделать: самоцензура заедает. А как ей не быть, когда все материалы отслеживаются людьми мэра: если что не так, она подведет не только себя, но и всю редакцию. Ну, или просто не пропустят: на случайную жалость Юрия Михайловича рассчитывать не стоит. Вождь (так зовет мэра его окружение), известное дело, крут: чуть что не по его, тут же следуют оргвыводы. Даже своим спуску не дает. Вот как-то Куренной (большой человек в охране памятников — джип и все такое) разрешил неким акционерам обмотать “Рабочего и колхозницу” флагом России, а Лужкову сие самовольство возьми и не понравься (может, и не по содержанию даже, а по форме — что у него разрешения не спросили), он и ударил холуя своей пресловутой десницей по самому больному месту — лишил его права подписи (сиречь взятки).
Тема рождения богатыря автоматически исключалась из задушевной беседы, поскольку двое других участников разговора были мужеского пола. Зато один из них, вхожий на совещания с участием мэра, рассказал, как тот всем хамит и шугает всякое инакомыслие и инакочувствование; как груб и авторитарен и по манерам, и по существу. Как каменеют в подобострастной улыбке лица собравшихся при появлении Лужкова, и как светилось детской радостью лицо самого Вождя, когда обсуждалась установка в Москве скульптуры Шемякина “Дети — жертвы насилия взрослых”. Там, значит, посередке сидят с затравленным видом мальчик и девочка, а вокруг них пляшут химеры, олицетворяющие смертные грехи. Мэру так понравилось, что он, во-первых, собственноручно что-то такое подрисовал химерам, во-вторых, не просто дал добро как принимающая сторона, а поставил подпись как соавтор, а в-третьих, воодушевился идеей установить творение на ближайших подступах к Третьяковке — в скверике напротив усадьбы Демидовых: ну, в качестве экспоната, который первым встречает посетителей (раньше, если помните, эту функцию выполняла скульптура Вучетича “Перекуем мечи на орала”). Кто-то отчаянный все-таки решился вякнуть в том смысле, что вещь, конечно, изумительная, но в Третьяковку в основном ходят дети младшего школьного возраста, и в качестве аперитива перед встречей с прекрасным им это может не в то горло попасть. Доводы из арсенала борцов с детским харасментом, о чудо, подействовали на хозяина Москвы: он умерил свой пыл и согласился на размещение очередного скульптурного шедевра, еще более одухотворяющего столицу, на углу Столешникова и Большой Дмитровки.
И еще второй участник разговора вспомнил добрым тихим словом застойные времена, когда власть была все же не столь тоталитарна (какая-никакая коллегиальность плюс некоторое разделение полномочий между партийно-хозяйственной и творческой номенклатурами): хоть изредка удавалось хоронить бредовые затеи по обихаживанию Москвы, лавируя между различными центрами и группами влияния. А теперь на всех путях один Лужков, а ему на пути лучше не попадаться. Да к тому же совершенно бесполезно: мэр считает себя проводником в жизнь гласа божьего и народного одновременно (а поскольку народ у нас снова богоносец, Юрий Михайлович автоматически оказывается дважды беремен божьей истиной, а коли и этого кому-то мало, то и гневом божьим. — С.Ф.).
Третьим участником разговора был ваш покорный слуга. Собственно, я и выступил его провокатором: сказал, что мне не понравилась показанная собеседниками статья о безобразиях в московской архитектуре, в которых, по мнению и намекам авторов, виноват кто угодно, только не градоначальник. Отчасти присутствовала обида пророка, не замеченного своим отечеством: в свое время я назвал любимые детища мэра — монумент медному рулевому и Манежный комплекс грибницами и спрогнозировал (впрочем, дело нехитрое), что теперь поганые грибочки попрут по всему городу. Но не меньше задела аура текста: нашим и вашим, и умный поймет. Больно напоминает все те же благословенные времена кукишей в кармане и чтения между строк. Тут собеседников и прорвало, и они стали делиться наболевшим. В результате атмосфера и статус нашего разговора также стали сильно смахивать на кухонное общение тех времен. Ну, это мы отрефлексировали. Как и то, что его участники вроде бы имеют формальную возможность апеллировать к культурному сообществу или влиять на принятие решений, а Лужков пока еще не Генсек — всего лишь первый секретарь горкома. Но при всем при том одни уже зовут его Вождем (ну, не будем расшифровывать, в каких системах социальных и политических координат так величают лидера, да?), а другие уже обзавелись хронической медвежьей болезнью. И, что особенно интригует, случился такой расклад не где-нибудь, а в еще недавно самом либеральном городе России, который Юрий Черниченко вовсе не без оснований назвал в августе девяносто первого городом приличных людей. Уже сама эта эволюция и по вектору, и по динамике достаточно показательна и красноречива в смысле прозреваемых перспектив страны, к власти над которой рвется московский мэр.
Разумеется, Лужков — реальный вожак реальной стаи, растущей день ото дня, и страх — вполне естественная реакция человека на такое развитие событий в животном мире под собственным боком. Однако конкретная форма канализации этого страха может быть разной. Можно оцепенеть, можно, как уже было сказано, наделать в штаны, а можно, как известно, боясь глазами, что-то при этом делать руками. Оставим в покое тех, с кем случился исключительно столбняк или пассаж. Обратим внимание на усердие многих рук, старательно рядящих волка в овечью шкуру. То ли в стремлении любой ценой сохранить свою собственную, то ли просто чтобы не так страшно было смотреть на серого.
Не знаю, какой имидж будет у Лужкова ближе к парламентским и мэрским выборам, когда этот текст появится в печати (если появится): может, тогда уже по сценарию он восстанет исполином, но пока страшно зашуган и гоним. И все Кремлем и Кремлем. За зубчатыми красными стенами только тем и занимаются, что травят нашего градоначальника: то нашлют на него Кириенку, то откажут в пролете над подмосковными полями. Я вот сижу и кропаю текст, а по ящику уже который день по всем каналам скандал: мэру, бедолаге, пришлось ездить по Подмосковью на джипе. Вежливо, понимаешь, попросил военный вертолет, а ему не дали, ссылаясь на воздушный коридор для пролета Ельцина на саммит через три дня, да еще огрызаются, гады: говорят, что никто никакого вертолета и не просил. Порази меня гром, но не могу избавиться от ощущения, что эта абсурдистская постановка не нужна никому, кроме Лужкова. А значит, все на него и работают. На что мэру виды на урожай с птичьего полета? Ну, хорошо, положим, душа попросила или еще каким образом приспичило. А почему непременно с военного вертолета? Что, в московском или подмосковном хозяйстве нет невоенных вертолетов, про которые ни у кого не надо спрашивать разрешения?
Ну, Кириенко агент Кремля — это без вопросов. Тут не то чтобы двух, а вообще никаких других мнений не может быть — кого ни спроси. Специально двинули, чтобы он своими гнусными инсинуациями вывел Юрия Михайловича из себя: заставил бы хамить, оскорблять и унижать претендента на свой трон. А сорвался Юрий Михайлович, как объяснил Ястржембский, просто потому, что очень открытый, простодушный, ранимый и искренний человек, такому трудно жить среди политиканов. Что до инсинуаций по существу, то Кириенко только раз удалось в прямом эфире “Итогов” обратить внимание зрителей на самоочевидную вроде бы вещь: по замыслу Лужкова власть в Москве после его избрания президентом переходит к вице-мэру Шанцеву. Либеральные электронные и прочие СМИ отчего-то не акцентируют внимание москвичей на этом животрепещущем сюжете, более того, без конца показывая мэра, стараются как можно меньше показывать вице-, который всегда этаким шкафом-телохранителем за спиной Вождя. В свое время Орхол играл против Никсона на президентских выборах, сделав его портрет — как он его видит. А с Шанцевым и делать ничего не надо: достаточно развесить его добросовестно выполненные фотопортреты по всему городу и написать “Голосуйте за Лужкова!”. Вот его и выводят из “картинки”.
Еще одна инсинуация Кириенко, суть которой в том, что московские “либеральные” СМИ под колпаком мэра — куплены или запуганы, — вызывает праведное негодование руководителей этих СМИ: мол, докажи в суде. При этом прямо или косвенно работающие на Лужкова СМИ и их спонсоры сегодня зачастую руководствуются (сужу об этом не только по собственным впечатлениям), не столько даже ритуальным для интеллигенции выбором меньшего из зол или новомодной буржуазной практической пользой, а именно что опаской или откровенным страхом. А это попахивает уже отнюдь не Западом и даже не застойными кухонными посиделками — особенно в антураже все более веселых и “всенародных” празднований славных юбилеев. Да еще мосты заездили с места на место.
Как в капле воды выступление Виктора Шендеровича в его “Итого” по поводу круглой даты рождения нашего всего (еще до откровенной укладки Независимого ТВ под Лужкова). Лично мне симпатичный в еще недалеком прошлом человек и автор на этот раз изумительно избирательно обшучивал празднование. От души приложил Ельцина с его чтением стихов юбиляра в ночь накануне юбилея и последовавшими публичными откровениями; старательно прошелся по Степашину, который вроде уж совсем ни при чем: усмотрел фамильярность в его записи в книге почетных гостей праздника (пусть сам бы попробовал что-нибудь туда написать, не попав так или иначе в глупое положение), а вот Лужкова — вдохновителя, организатора и главного героя (среди живых) очередного шабаша, который, казалось бы, изо всех сил просился на зубок юмористу, вовсе обошел своим ироничным вниманием. Вот не подернулся мэр на язык, и все тут. Видно, муза не посетила. Ну, или просто пожалел: Юрий Михайлович ведь, в отличие от всех остальных, сугубо от души и не для себя, а для людей, для людей… Да к тому же его и так уже все затравили.
Еще жальче стало Юрия Михайловича, когда нам объяснили, что Кириенко — это только начало. Коварный Кремль на этом не остановится и станет вслед за легковесом посылать на помост для борьбы со страстотерпцем все более жутких политических тяжеловесов: вот увидите! Алгоритм этого триллера столь прост, навязчив и убедителен, так завораживает, что мне пришлось долго пощипывать кожу в разных частях тела и даже вырвать несколько волосков из бороды, прежде чем удалось прийти в себя: да что же, господа либералы, такого коварного и удручающего, такого оскорбительного для москвичей и мэра в реально альтернативных выборах?
А залог перманентной жалости и безотчетного сочувствия к Лужкову в том, что Кремль давно уже стал для всех безусловным и вполне мифологизированным злом и все коснеет в нем. “Семья” во главе сначала с кукловодом Борисом Абрамовичем, а теперь с просто Абрамувичем плетет интриги против русского народа, заботясь исключительно о сохранении собственной власти над ним и наживе и нисколько — о нем и державе. Ну, и, соответственно, те, против кого строятся козни, становятся силами добра по определению: законы жанра. Если принять во внимание, что оная антинародная опухоль осталась единственным в стране центром власти, который хоть как-то декларирует приверженность либеральным реформам и либеральным ценностям, и даже иногда удачно интригует в их интересах (возьмем для примера коварную замену безупречно герантологичного и коммунистичного Примакова Степашиным, похожим на живого человека), картинка особенно впечатляет.
Артикуляции каких-либо гражданских, внедержавных (внеотечественных) интересов и ориентиров нынче смотрятся маргинальной и вполне неприличной акцией — антигражданской. И тут все логично: институции гражданского общества так и не сформировались (в Москве этому процессу активно и успешно воспрепятствовал именно мэр), а отсутствие буфера между личностью и властью обрекает первую взаимодействовать со второй в дискурсе мухи и липучки. Фантомная гражданственность, существующая вне реального инструментария гражданского общества и не нашедшая точки опоры в сегодняшнем дне, беззащитна перед эманациями авторитаризма и даже уповает на него. И потому вовсе не удивляет, что Кириенко, открыто заговоривший о самоуважении и человеческом достоинстве, о приватности, о все более сгущающейся в столице атмосфере страха и чиновничьего произвола, подается большинством СМИ и воспринимается “интеллигенцией” таки гнусным инсинуатором, провокатором и агентом темных сил. И вообще жалкая личность. Маленькая собачка, брешущая на стаю волков, раздражает бессмысленностью и бесперспективностью своего занятия: зачем тревожить совесть прочих собак, пасущих стадо? В конце концов, собаки родственники волкам, а не овцам. Ну, и, во всяком случае, своя шкура дороже. Если пользоваться другим задействованным рядом аналогий, нервный очкарик-отличник снижает комфорт действия слабительного: нарушает процесс мягкого, не прерывающего сна, возвращения вальяжных блудных сыновей в привычно пахнущий мир.
Игра в наивность и невинность московских масс-медиа, которые борются с пороками апелляциями к доброму и справедливому хозяину Москвы, в том же дискурсе гипноза и самогипноза, обмана и самообмана: он-де, занятый радением за отечество, просто недоглядел за своевольными холопами. Ну, тут уж и кролик с удавом приходят на ум, и воробышек, внушающий себе, что, если закрыть глаза, нет кошки. В общем, налицо явный перебор архетипических сюжетов. А мэр все обижается и обижается — на того, кого не съел или не доел. Вот, к примеру, за два месяца до начала официальной предвыборной кампании не пустили Кобзона на общегосударственный канал ОРТ спеть песню про Отечество (своего собственного канала плюс теперь еще и НТВ Лужкову мало). Суки, да и только: у народного певца ведь просто душа поет — людей хотел порадовать, а совпадение названия песни с названием предвыборного блока — чистая случайность, а смахивание припева на предвыборную агитку — гнусные домыслы.
Обижаться, разыгрывать из себя жертву и бить на жалость — занятие для волков, знамо дело, не новое, но для нынешних особливо увлекательное, продуктивное и, как показывает жизнь, бесконечно ресурсное. А всем остальным предлагается подмахивать в расчете на их жалость, чтобы не стать завтра еще более одинокими и несчастными. Так что, при всем уважении к Тане Толстой, равно как и к Славе Курицыну, вопрос, в чем состоит правда о человеке, предлагаю на данном этапе нашей жизни считать по-прежнему открытым. Быть может, нарушая здешнюю традицию, стоило бы попробовать ответить на него не только для других, а еще про, для и за себя. Вот я возьму и попробую: для тех, кто не ощущает себя ни волком, ни овцой и не имеет охоты строить из себя того или другую, правда состоит в том, что да, человек действительно бесконечно одинок и несчастен, но он может всегда рассчитывать на себя, порой, как ни странно, — на сочувствие, а в исключительных случаях, мне кажется, даже имеет право нагло уповать на всевышнего. Кстати, такая установка дала бы шанс другим, объективно более нуждающимся в жалости, рассчитывать в том числе и на таких людей: на их защиту от волков. Разумеется, это всего лишь один из возможных ответов, притом, каюсь, корявый: правда о человеке, как и вообще всякая правда, субстанция сколь всеобъемлющая и жесткая (отсюда и корявость), столь и неуловимая.