Александр Янов
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 1999
Александр Янов
Три сценария
Конец мая — июнь — традиционный уже в Москве сезон партийных съездов, научных конференций и политических круглых столов. Мне самому пришлось за несколько недель поучаствовать в шести таких собраниях, на четырех я даже доклады делал. Все они в конечном счете посвящены одной и той же теме или, лучше сказать, мечте. О науке ли речь, о литературе или об отечестве, сомнений в том, что все это у нас сегодня в упадке, ни у кого нет. Собираются помечтать о том, как бы все это возродить. Но тут-то как раз и не согласья…
И знаю ведь я уже, заранее знаю — при моем-то опыте, — что ничем, кроме усталости и разочарования, эти интеллектуальные тусовки не кончаются, а вот, поди ж ты, не могу от них отказаться. Иные и сам затеваю. Влеченье, род недуга? Привыканье? Кому водка, кому наркотики, кому круглые столы? Черт его знает, может, и так.
Но вот несколько дней назад пригласили меня сделать доклад на еще одном, седьмом, таком собрании — и в первый раз ушел я с него с надеждой. Не знаю, что это, — исключение ли из правила или, боюсь сглазить, начало правила нового, но так резко отличалась эта встреча по Проекту “Сценарии для России” от всего, к чему я уже претерпелся, что, право, заслуживает, чтоб хоть кратко о ней рассказать.
Получилось, как лучше…
Третья, заключительная, встреча Клуба 2015 поставила себе целью создать то, что его инициаторы называют “длинным взглядом” на перспективы развития России. Не о прогнозах они дискутировали, но о сценариях будущего, о чем-то среднем, то есть между наукой и искусством, между идеей и сказкой. Недаром же, хоть и принимали в этом действе участие человек 80 экспертов, рассказать о том, что у них получилось, об их “продукте”, как они выражаются, попросили вовсе не их, а писателей. И очень притом хороших писателей. Средствами литературы и масс-медиа участники дискуссий хотят наглядно продемонстрировать людям в России, что ожидает страну на протяжении ближайших 15 лет в случае, если она выберет любой из трех сценариев.
Отчасти привлекла меня “длина” этого взгляда. Особенно на фоне микроскопической и все укорачивающейся перспективы других. Даже имен Степашина—Аксененко, Лужкова—Примакова, Березовского—Абрамовича упомянуто не было, я, во всяком случае, не слышал. И вообще не о византийских интригах шла речь, но об европейских идеях. Не говорили люди, как слишком часто случается, мимо друг друга. И не слушали, как тетерева на току, только самих себя. Одним словом, не тусовка получилась, а то, что по-ученому называется дискурс. Перевернулась на глазах волшебная формула Черномырдина: хотели-то, может, и как всегда, а получилось, как лучше. Не случайно, наверное, один вполне скептический наблюдатель заметил, что не видал еще в Москве такого скопления интеллекта на один квадратный метр.
Подход Данилевского
Еще более обнадежило меня, однако, другое. А именно то, что, почти наверняка даже не подозревая об этом, Клуб 2015 неожиданно возродил старую русскую традицию “цивилизованного” сценарного подхода к будущему. У истоков этой традиции стояли в 1870—1880-е такие крупные (некоторые историки скажут великие) мыслители, как Николай Данилевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев. Исходили они все из того, что, покуда культурная элита России не сделала окончательного цивилизованного выбора, не решила то есть, к какой именно из трех возможных цивилизаций страна принадлежит, прогнозы здесь бессмысленны. Возможно лишь “дерево сценариев”. Коротенькое историческое отступление сделает их подход совершенно ясным.
Данилевский, к примеру, считал, что Россия принадлежит к “Славянской цивилизации”. И поэтому “борьба с Западом — единственное спасительное средство излечения наших русских культурных недугов”. Закончиться эта непримиримая конфронтация между Славянством и Европой могла, полагал он, лишь “на развалинах нынешней Турции и Австрии”. Короче, мировой войной. И между прочим, как он правильно предположил, из-за Сербии. В результате должен был сложиться Всеславянский союз, разумеется “под политическим водительством и гегемонией России”, призванный “служить противовесом не тому или иному европейскому государству, а Европе вообще, в ее целостности и общности”. Естественно, борьба с Западом во внутренней политике и война во внешней представлялись Данилевскому наилучшим сценарием будущего России. Отказ от войны означал для него капитуляцию перед Западом и был, следовательно, сценарием наихудшим.
Подход Соловьева
В противоположность ему, Соловьев полагал Россию неотъемлемой частью Европы. И, соответственно, война, которую страстно проповедовал Данилевский, представлялась ему наихудшим сценарием будущего. Более того, считал он, в случае, если Российская империя и впрямь ввяжется в еще одну балканскую войну, никакого будущего у нее вообще не будет. Ибо неминуемо такая война закончится ее “национальным самоуничтожением”. Наилучшим сценарием он полагал как можно более полную интеграцию России в Европу.
На его несчастье, однако, стояла в его время Европа на пороге братоубийственной, по сути гражданской войны. Короче, не было тогда единой Европы, в которую Россия могла бы интегрироваться. И потому посвятил себя Соловьев единственно возможному в этой ситуации европейскому делу — воссоединению христианских церквей. Ибо христианство и было тогда, собственно, той единственной Европой, в которую могла интегрироваться Россия.
Подход Леонтьева
В отличие от Соловьева, Леонтьев терпеть не мог Европу, которая казалась ему воплощением “земной буржуазной всепошлости”. Но, в отличие от Данилевского, славян он не жаловал тоже. Для него они были лишь ухудшенным изданием все той же европейской “всепошлости”. Цивилизованный выбор Леонтьева был поэтому евразийским. Наилучшим сценарием будущего представлялось ему отдать Германии “наш отвратительный Северо-Запад”, т.е. петровское окно в Европу, в обмен на “цветущий Юго-Восток”. Разумеется, при условии, что “новой культурной столицей” империи станет Константинополь. Что, естественно, тоже предполагало войну.
Во внутренней политике сценарий этот включал социализм, который, Леонтьев был уверен, непременно окажется в России “феодализмом будущего”, ибо “русская нация специально не создана для свободы”. Наихудшим сценарием был для него, соответственно, мир, при котором предстояло России безнадежное, по его мнению, “либеральное гниение”.
Мы теперь знаем, кто оказался прав в этом споре, наилучший сценарий Данилевского сбылся в 1914 году. Россия ввязалась в войну из-за Сербии, в войну, которая, как и предвидел Соловьев, оказалась для нее самоубийственной.
Подход Клуба 2015
Понадобилось мне это историческое отступление в разговоре об обыкновенном июньском собрании прежде всего потому, что, как уже догадался читатель, никакое оно на самом деле не историческое. И не отступление. Ибо и столетие спустя по-прежнему стоит Россия перед тем же цивилизационным выбором и все тот же перед нею набор сценариев. Сказать я хочу лишь, что к чести инициаторов Проекта “Сценарии для России” они что-то из этого векового спора извлекли. И безоговорочно встали на сторону Соловьева.
И хотя термины, которые они употребляют, ровно ничего общего с его терминами не имеют, их наихудший сценарий ничуть от соловьевского не отличается. Национальное самоуничтожение России предвидят они точно так же, как он, в случае, если снова попадет страна “в капкан имперского национализма”.
Ренессансный сценарий
Естественно, что в их наилучшем сценарии речь тоже не идет о воссоединении христианских церквей. Речь идет о Новом Социальном Контракте (НСК) между государством и обществом в России, а точнее о новой Великой Реформе, задуманной еще в начале века Витте и Столыпиным, той самой, что была насильственно прервана в 1914-м “славянским” сценарием Данилевского.
Обещает стране НСК массу замечательных вещей. И земельную реформу, конечно, и “постепенное создание привычки платить налоги”, и то, что “федеральный уровень будет заниматься не перераспределением, а представительством России на международной арене и поддержкой развития регионов”. И — самое главное — то, что авторы называют преодолением “национальной депрессии”, т.е. “глубокого недоверия в российском обществе как к собственной способности выйти из затяжного кризиса, так и к “советам посторонних”. И многое другое, разумеется, обещает НСК, что перечислить в газетной статье невозможно. Но хорошее, это точно.
Промежуточный сценарий
Между гибельной конфронтацией с Западом и прекрасным европейским Ренессансом предусматривается само собою и третий, евразийский (или, как теперь сказали бы, СНГовский) сценарий. При нем страна, не возвращаясь к монополии государства, сохраняет тем не менее модель социального патернализма, унаследованную от старого режима. Остается, другими словами, в сегодняшней серой, сумеречной зоне, где решают ее судьбу не открытое соревнование политических партий, а закрытые кланы, где Россия по-прежнему зависит от мировой конъюнктуры сырьевых рынков и где в результате безнадежно упускается возможность возврата в “Большую Лигу”.
Это сильно смахивает на модифицированный сценарий Леонтьева, только без самодержавия и без Константинополя (борьба за возвращение Севастополя хоть и чревата конфронтаций, но все-таки, согласитесь, не равноценная замена “новой культурной столице”).
Как должен произойти выбор
Нетрудно понять расчет авторов Проекта. В конце концов это та же стратегия, которую обосновал в 1920-е в “Тюремных дневниках” замечательный итальянский мыслитель-марксист Антонио Грамши. Расчет на то, что идея, подчинившая себе культурную элиту страны, становится прометеевской силой, способной двигать горами. Или, говоря словами Грамши, “идеей-гегемоном”. Это, как мы видели, удалось в дореволюционной России идее Данилевского. Существует, стало быть, сегодня аналогичный шанс и у той модифицированной идеи Соловьева, которую авторы Проекта намерены представить публике в книге сценарных “сказок” и в серии телемостов с регионами. Почему в самом деле не стать ей в начале XXI века таким же “гегемоном”, каким в начале ХХ стала идея Данилевского?
Вопросы
Другое дело, достаточно ли для завоевания культурной элиты страны одной книжки, пусть и с очень наглядными “сказками” о трех ожидающих ее сценариях будущего? Что мы, собственно, знаем о том, как идеи становятся “гегемонами”? Почему, например, во Франции XIX века “гегемоном” стала идея Шарля де Монтескье, а самоубийственная идея Жозефа де Местра не стала? И наоборот, почему в современной ей России получилось это у самоубийственной идеи Данилевского, а у соловьевской не получилось?
Такие вот неожиданно глубокие и, если хотите, драматические вопросы поставила вдруг перед нами на сегодняшнем мелкотемье июньская встреча Клуба 2015. Меня, во всяком случае, она заставила серьезно задуматься. Потому, наверное, и ушел я с нее — впервые за десятилетие — с надеждой.