Беседа Вероники Боде с аналитическим психологом Каринэ Гюльазизовой
НОУ-ХАУ РОССИЙСКОГО ТВОРЦА
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 1999
НОУ-ХАУ РОССИЙСКОГО ТВОРЦА
Беседа Вероники Боде с аналитическим психологом Каринэ Гюльазизовой
Каринэ Гюльазизова — практикующий аналитический психолог, автор оригинальных социокультурных концепций, которые часто появляются на страницах российских и зарубежных газет и журналов, звучат по радио и телевидению. В 1995 году в Москве вышла в свет ее книга “За секунду до пробуждения”, посвященная российской ментальности и психологическим проблемам постсоветского человека. В своих работах Каринэ анализирует процессы, идущие в российском обществе, применяя методы аналитической психологии. Сейчас готовится к изданию новая книга Каринэ Гюльазизовой, она называется “Психологическая эмиграция”. Каринэ очень занимают проблемы интеллектуалов, творческих людей, как и вообще аутсайдеров. Об этих людях мы и решили с ней побеседовать.
В.Б. Что такое “психологическая эмиграция”? Как родился этот термин?
К.Г. Психологическая эмиграция — это одна из форм психологической защиты. Под психологической эмиграцией понимаются различные способы ухода от реальности для людей, которым жить в этой реальности сложно или даже невыносимо.
Этот термин возник после того, как мне довелось пообщаться с реальными эмигрантами: в Швейцарии, Чехии и в США. Наблюдая их, я пришла к выводу, что эмиграция фактическая и психологическая — это, по сути дела, одно и то же. Ведь что такое эмиграция буквальная? Это отрыв от ресурса своей страны, то есть от того, что питает человека: от корней, традиций, ментальности, от родного языка и так далее. Многие, оторвавшись от всего этого, так дальше ничего с этим и не делают. Они даже влиться в чужую культуру не пытаются, наоборот, замыкаются в своей среде и детей своих от окружающего мира отгораживают — и в результате они уже ни там, ни здесь, между небом и землей. И даром такие вещи не проходят: в том числе и для здоровья: физического и психического.
Я видела и тех, кто решает путем переезда в другую страну свой внутренний конфликт, но таких в эмигрантской среде единицы. И они, кстати, как правило, не бросают Россию окончательно, не отрицают ее внутри себя, да и приезжают сюда часто, потому что уважительно относятся к своей жизни: ведь родина — это наш ресурс, являющийся также и внутренним, психическим ресурсом. Но все равно и таким людям приходится за это платить. Наум Коржавин, например, заплатил слепотой, Иосиф Бродский — сердечным заболеванием.
Но эмиграция буквальная — это апогей, результат некоего процесса. Ведь эти эмигранты родились где-то, значит, там и начинается процесс отрыва от собственного ресурса. Просто нашлись те, кто захотел сделать этот шаг, а прочие никуда не уезжали. В этом смысле термин “психологическая эмиграция” означает отрыв от ресурса собственной психики, нарушение внутренних, интеропсихических связей.
В. Б. И, как я понимаю, люди творческие в первую очередь попадают в категорию “психологических эмигрантов”?
К.Г. Не только они. Сюда относится уход от реальности в любых формах: как в плюс (а творчество, несомненно, это положительный полюс в данном случае), так и в минус: в алкоголизм, наркоманию, другие разрушительные формы, то есть в антисоциальное поведение.
А люди творческие в любом обществе — это те, кто “бежит впереди паровоза”, и поэтому они особенно интересны. У них совершенно особый склад психики. Все те, кто мыслит иначе, чем большинство, кто идет впереди своего времени, являются не вполне адекватными этому времени. Они волей или неволей каждый день сталкиваются с тем, что их отвергают — не понимают или понимают неправильно.
Но, к сожалению, в нашей стране по поводу творческой личности сегодня существует столько губительных и разрушительных мифов, что, по-моему, настала пора говорить и писать об этом.
В.Б. Что это за мифы?
К.Г. Например, миф о том, что человек творческий — поэт, художник, музыкант — для того, чтобы создавать нечто гениальное, должен невероятно страдать. Работая с творческими людьми, я очень часто слышала такое утверждение. Но при этом не учитывается вот что: все мы так или иначе страдаем, и каждый страдает ровно настолько, насколько способен. Человек талантливый страдает и болеет по одному поводу, человек неталантливый, обыкновенный — по другому, но тоже страдает. Дело же не в самом страдании, а в том, с каким выводом из него выйти. Дело не в том, чтобы не болеть, например, а в том, как с этой болезнью или проблемой быть дальше, как положить ее в багаж собственного опыта в качестве ценности, извлечь нужные выводы, сделать так, чтобы все это было направлено на решение внутреннего конфликта, а не на регресс. И вот этого-то у нас на сегодняшний день делать и не умеют. Поэтому запускается механизм саморазрушения личности, который часто облекается в пагубную идею о тождественности болезни и творчества. Вот и получается, что “чем больше ты алкоголик, тем лучший ты поэт, чем больше ты шизофреник, тем больше ты гений чем больше ты гомосексуалист, тем лучший ты актер или танцовщик”, и так далее. Говорят: вот Пушкин же бабник был, от венерических заболеваний не знал куда деваться, а потому сколько гениальных томов написал! Это системная ошибка, все перевернуто: не потому столько гениальных томов написал, что был бабник. Пушкин, безусловно, был гений и таким образом — то есть разрушаясь — он выходил из ситуации внутреннего конфликта, и в то время, когда он жил, других возможностей для этого у него не было. Это не значит, что любой бабник, страдающий венерическими заболеваниями, может написать такое количество гениальных произведений, какое написал Пушкин. Или такая модель, например: “Вот я ни на кого не похож (а это — верный признак психологического эмигранта), ах, я такой изгой, я такой отверженный — значит, я гений”. Ничего подобного. Сколько угодно можно быть изгоем, но ничего не создавать. “Я царь, я раб, я червь, я Бог”, — писал Державин. Человек талантливый живет в пределах именно такой амплитуды колебаний, Державин очень точно ее определил. Но у человека подлинно творческого и талантливого обязательно присутствует и тот и другой полюс: “Если я раб, то я и царь, если я царь, то я и раб”. Но сплошь и рядом доминирует только один элемент этой диады: “Я червь — значит, я Бог”. Нет, не значит! Значит, “я просто червь”, и дальше из этого ничего не следует.
В.Б. Но разве это особенность только российского творческого сознания? По-моему, во всем мире этот миф распространен. И сколько угодно талантливых людей по всему миру вели и ведут разрушительный образ жизни…
К.Г. Да, конечно. Но особенность российского творца — в том, что он совершенно не знает, как существовать в здоровье. Талант и созидание российского творца никак не интегрированы в повседневную жизнь. И нездоровье его заключается в том, что его талант не становится его жизнью, а жизнь не равна его таланту. А значит, он не несет ответственности за свой талант, который живет словно бы сам по себе, как некий отдельный от человека организм, механизм или субстанция, которая в итоге начинает подпитываться разрушением в жизни. Поэтому наши творцы и заканчивают свою жизнь очень плохо — во всяком случае, многие из них.
Они предпочитают всю жизнь находиться в ситуации инфантилизма: такие “анфан террибль”, распоясавшиеся дети, такие все “не от мира сего”. А психологически незрелого человека в итоге начинает разрушать и пожирать его же собственный талант.
Да, если ты талантлив, ты, конечно, другой, чем остальные. Но это как раз и должно повышать ответственность и за то, что ты делаешь, и за твою собственную жизнь, и за близких людей, и за все, что вокруг тебя.
В.Б. А какова нормальная, природная модель? Допустим, человек несет ответственность за свой талант. Как это выглядит?
К.Г. Такой человек созидает в науке или в искусстве, но созидает и в жизни, причем одно другому не противопоставляется, а является постоянным ресурсом для развития. При этом вокруг него не рушатся судьбы, не страдают его дети, при этом он сам не разрушается. Такой человек пытается справиться с тем, что ему мешает творить, опираясь на свой внутренний ресурс, а не на посредников связи с миром — обывателей. И тогда, достигнув возраста зрелости (у нас его принято называть старостью), он здоров, красив, интересен и притягателен.
В.Б. Существует мнение, что творчество разрушает личность, — мол, поэт или художник, подобно факелу, сгорая сам, светит другим…
К.Г. Нет, творчество по природе своей не может разрушать, оно направлено на созидание не только чего-то нового в мире, но и на самого творца. Оно скорее дает силы, чем отнимает их. Творчество — это то, что помогает интегрироваться, то есть восстанавливать блокированные интеропсихические связи. Другое дело, что если был какой-то невероятный творческий подъем, то потом для установления равновесия нужен спад, иначе человек просто не выдержит и разрушится: дойдет до точки кипения и перекипит, разладятся все системы. Однако этот необходимый спад у нас воспринимают как прямую директиву к действию, опять же разрушительному: нужно пойти напиться, наколоться, еще каким-нибудь подобным образом “расслабиться”, чтобы потом опять творить. Можно, конечно, идти и по такому пути, но при этом надо отдавать себе отчет в том, что рано или поздно творческий канал перекроется, просто потому, что слишком много болезни будет в него привнесено и слишком много шлаков накопится. Мы видим тому печальные примеры: на некоторых российских поэтов сейчас просто больно смотреть, хотя им не так много лет. Не зря говорят, что талант нельзя “зарывать в землю”, то есть нельзя разрушать, его надо поддерживать и приумножать, заботиться о нем.
А мнение о разрушительности творчества для психики — это опять же социокультурный миф, направленный на то, чтобы подавить и побороть творческого человека. Потому что, если творческий человек будет полностью свободен, он станет опасен тем устоям и стереотипам, которые есть в социуме.
В.Б. Да, я помню, об этом ты писала в твоей книге “За секунду до пробуждения”: “Социум — это поезд, который несется на нас и не намерен останавливаться. Нам с ним не по пути. И надо учиться отходить в сторону так, чтобы видеть только мелькающие мимо окна…” Кстати, что означает в данном случае “учиться отходить в сторону”?
К.Г. Отойти в сторону — значит сначала встать в позицию наблюдателя, то есть подняться на уровень своего таланта, выйти в надсистему и посмотреть на происходящее со стороны. И кому как не творческому человеку дано свободно двигаться по этой вертикали? И если он этого не делает, то только по собственной воле.
С социумом нужно учиться договариваться, потому что, хотим мы того или нет, это часть мира, в котором мы живем. Например, я считаю, что нужно в буквальном смысле учиться продавать то, что ты умеешь делать. То, что сейчас на смену цензуре советских времен пришел рынок, это нормально. Просто этот процесс у нас еще в самом начале, и потому нам кажется, что происходит что-то ужасное. Но талантливый человек не должен забывать при этом, что ему, как никому другому, дана возможность реально менять социальные стандарты, создавая новые.
А можно разрушиться, пойдя по жертвенному пути: “Ну что же делать, мы не такие, как все, ах, у нас ничего не получается! Что ж я буду напрягаться, если я со своим творчеством никому не нужен?” Но это только ты сам для себя можешь решить, нужен ты или не нужен. Никто за тебя эту работу делать не будет. Считаешь себя ненужным — все тебя сочтут таковым через пять минут.
Кроме того, такие люди очень быстро становятся потребителями чужой жизни, полагая, что раз они такие необыкновенные и талантливые, то, видя их в грязи, нищете и страданиях, все окружающие просто обязаны их за это почитать, все им позволять да еще и подавать им за это. Такие вот психологические бомжи и попрошайки.
В.Б. Идея саморазрушения российскому человеку вообще очень близка. Вспомнить хотя бы нашу недавнюю историю: все эти бросания на амбразуры…
К.Г. Такое суицидальное поведение, как и вообще страсть к саморазрушению в самых разных формах, для россиянина если не нормальны, то вполне закономерны. Тема латентного суицида существовала в российском обществе задолго до советской власти. Она отчетливо прослеживается на примере судьбы царской семьи. Царь оказался настолько слаб, что не смог защитить свое потомство, а по сути дела, и не стал защищать. Церковь потому и причислила его к лику святых, что он принес себя и свою семью в жертву. Слабость Николая — первопричина всего, что последовало за этим: русской революции, “военного коммунизма”, сталинизма, эпохи застоя. Монархия подошла в тот момент к кризисной точке. И большевизм — это вовсе не инородное явление, а то, что всегда было в нашей стране и лишь актуализировалось в момент слабости монархии. Все, что последовало за кризисом русской монархии, произошло в силу того, что идея жертвоприношения, то есть превращенного суицида, сработала в тот момент, а дальше уже расцвела пышным цветом в сталинские времена.
Чтобы идея саморазрушения начала множиться, как раковая клетка, не воспринимая внешних воздействий, достаточно было заронить хотя бы одному поколению мысль о самоубийстве в той или иной форме. В каждом из нас это есть, поэтому наши люди так долго ходили, глядя не в небеса, а в серый асфальт, поэтому в одежде часто доминировали серый и черный цвета — тоже асфальтовые, и только одно было ярким — красное знамя. Поэтому россияне столь депрессивны. Целые поколения выросли с разрушительной, суицидальной сверхзадачей, заложенной в них с детства, и так и прожили всю свою жизнь, даже не отдавая себе отчета в том, что она разрушительна.
В.Б. В чем корни этой идеи, и по сей день владеющей российским обществом?
К.Г. Корни суицидальной идеи — в христианской идее жертвенности, которую православная церковь, являясь частью социума, интерпретирует и использует таким образом, что она начинает работать на разрушение. В церковной интерпретации эта идея доведена до апогея. А дальше на этом проросла гиперидея смерти, самопожертвования, самоистязания, связанная с чем бы то ни было: от защиты отечества до принесения себя в жертву какому-то конкретному лицу: вождю, мужу, жене, возлюбленному, детям, родителям, творчеству.
В России стыдно быть человеком материально здоровым, — я уж не говорю богатым, а просто материально здоровым, — то есть иметь необходимый минимум для того, чтобы не страдало твое психическое и физическое здоровье, чтобы не страдали твои дети, жены или мужья, родители. Вот такое жертвоприношение себя великому искусству, ради которого нужно ходить голым и босым, — это разрушительная, отвратительная идея, миф, который не достоин ни искусства, ни человека.
В.Б. Иногда говорят даже, что у человека творческого не должно быть семьи — только тогда он может творить: мол, и на то и на другое душевных сил все равно не хватит, значит, чем-то нужно жертвовать…
К.Г. Чушь собачья! Семьи не должно быть у монахов — это они дали обет безбрачия, нищеты и послушания и служат Господу Богу. Творческие люди тоже ему служат, только в миру. И вот этот момент они игнорируют. Оно и понятно: ведь это очень тяжело — соответствовать в жизни масштабу собственного таланта. Это во сто крат тяжелее, чем дать обет безбрачия, нищеты и послушания. Слишком много провокаций со стороны жизни, слишком много возможностей не развиваться. Есть хорошая фраза у Гребенщикова: “Ох, нехило быть духовным, в голове одни кресты!” Всегда проще какая-то одна линия, и гораздо тяжелее, когда есть выбор. И творческий человек его имеет, он имеет все многообразие выбора и не знает, как этим пользоваться, и разрушается. Это не значит, что не надо делать ошибок, от них все равно никуда не деться. Но опыт — это несделанные или не сделанные ошибки, а сделанные из них выводы. Вот что такое “опыт — сын ошибок трудных”, и только потом уже — “гений, парадоксов друг”.
В.Б. Ты видишь какие-то пути решения этой проблемы — я имею в виду страсть российского творца к саморазрушению, или это уже, как говорится, “не лечится”?
К.Г. Так не бывает, чтобы проблема “не лечилась”.
А в принципе решение любой проблемы начинается с ее осознания. Так что, если мы признаем, что суицидальная идея во всех нас сидит, если признаем ее разрушительной, значит, первый шаг на пути к ее преодолению уже сделан.
В.Б. Есть мнение, что художник (писатель, музыкант и т. п.) должен быть инфантилен — только в этом случае он сохраняет свежесть и непосредственность детского восприятия, необходимые для творчества…
К.Г. Это все равно что сказать: яблоня может давать хорошие плоды только в том случае, если она на всю жизнь останется на уровне ростка. Есть, конечно, карликовые сорта, но у них ведь и плоды маленькие… Нет, подлинное творчество — это удел зрелых людей.